Одинокая голая лампочка, похожая на колбу керосинки, то ярчала чрезмерно, как солнечный луч, вдруг пробившийся из-за туч и угодивший прямо в глаз, то начинала в миг чахнуть на глазах, выказывая при том, в чём его внутренняя сила – в вольфрамовой спирали под напряжением. Над ламповой колбой на потолке, располагался ещё один побочный результат её трудов по освещению всего лишнего – бытийного, наволочного – чёрное, расплывшееся к краям пятно, похожее на чёрную дыру, как указание входа в иной мир, попадания в который никто не избежит, но никто не знает когда. А потому не разбирает, не чувствует, но задумывается об этом лишь постольку-поскольку или по настроению: когда с ужасом и преждевременным раскаянием о своём пустопорожнем бытии с этой – явственной стороны, а когда с надеждой на лучшую судьбу-судьбинушку с той – с другой – невидимой.
Края этой дыры были столь расплывчаты и сама она, имея абсолютно бестоновый идеальный чёрный центр, расширяясь из точки всё дальше и дальше от центра – к периферии своего притяжения, серела и цветнела – больше грязно-жёлтым выгором, словно извергала из себя пожирающую явь плесень. Или же наоборот – выставляла кордоны и препоны, чтобы тутошний мрак не попал в неё и не испоганил её несусветную кромешную затаённую тьму.
Весь этот житейский антураж то ли напоминал о процветавшем здесь когда-то в прошлом благополучии, то ли в назидание подавал сакральный знак, мол, «лучше смотреть за своим надо было». А ещё предупреждал: впереди даже у успешной жизни возможно-таки всё что угодно – и голь беспросветная, и кончина безвременная.
Андрей сидел на табуретке отрешённо. Он был здесь и не здесь. Он вообще не задумывался, где он сейчас, почему и зачем.
– Жизнь – спираль?!.. Тупая отрезная пила циркулярки – вот что такое жизнь. Зубья бегают по кругу, бегают... Что под них не попадись, как не крути, они всё одно – всё безжалостно разрежут по одному заданному направлению. И чем они тупее, тем дольше… экзекуция и больнее! – заключил Андрей, словно всё своё в свой кулак собрал, да и по столу им хряпнул – со всего размаха и без сожаления.
Ни поговорить, ни пожаловаться, даже помолчать – ну так, чтоб в душевной теплоте, а не в холоде одиночества – было не с кем. Вся комната, со всем её содержимым – и своим собственным, и приюченным ею, изначально была словно предназначена для доверия ей чего-то чрезвычайно важного и, даже, судьбоносного. Она и всё в ней были готово ко всему. Всё – ждало лишь одного: действия.
… Андрей, прожив в этой комнате уже не одну неделю, так ни разу и не видел своего соседа по квартире. Хотя следы от его пребывания Андрей находил время от времени в общих местах пользования – на кухне, в туалете, в коридоре.
Да что там сосед: Андрей ни разу не встретил ни одного жильца – ни из его подъезда, ни из соседнего. А всех подъездов в доме два! Странно! Как будто бы он один жил во всей этой двухподъездной пятиэтажке. «Интересно! – с тенью улыбки подумал Андрей, - а остальные жильцы наверное так же живут – живут/ходят-бродят и никого не видят? Или – не замечают…»
Что-то или же кто-то мешало ему всю жизнь жить СВОЕЙ СЕМЬЁЙ. Как будто бы ещё в самом раннем детстве то ли на зло всем, то ли по недомыслию, но точно – с молчаливого невнимания взрослых или же от равнодушного их потакания, он сам собою… обручился с одиночеством. И держал тот обед всю свою жизнь – бездумно, преданно, словно юродивый монах.
Андрей расстегнул и вытащил из джинсов ремень с пряжкой в виде рамки. Он долго теребил его в руках, пытаясь вспомнить, как делается и как называется тот фокус, который ещё в детстве не раз показывал ему его старший двоюродный брат Жорка. Тогда Жорка продевал петлю, сложенную из свободного конца ремня, в рамку пряжки и, предлагал Андрею просунуть в образовавшуюся кожаную многослойность одновременно кисти обеих его рук. После того, как Андрей с любопытствующей покорностью подчинялся, Жорка круговым движением затягивал это устройство с подбоем. И как только Андрей не старался высвободиться: активно дёргая руками, ёрзая кистями друг о друга, зажимая между коленями и хватая зубами; самому выбраться из этой ременной неволи у него никогда не получалось. «Хм! Милицейский приёмчик. Самостоятельно высвободиться не получится. Даже если кто другой станет помогать, не зная секрета, то выпутаться тоже не поможет», – каждый раз говорил Жорка, довольный собой и произведённым на Андрюшку впечатлявшим того эффектом.
Андрею вдруг живо представилось, как и когда-то, вразмётку валялись тела после развратной бури: посреди выдавленных на пол подушек и покрывала, да стянутого с матраса и вдавленных в заднюю подножную спинку кровати – одеяла и простыни, причем так яростно, что пододеяльник аж под кроватью оказался. Вот тебе любовь – вечная, неземная и неделимая.
Петля – она одним – рок, другим – порог, а иным – итог.
III. «Невнемлющий».
Все дорожки, все тропинки сходятся туда, куда надобно; все клумбы и газоны отталкиваются и упираются в забордюренные или запоребриковые пределы, за которые не выступают, из которых не выпадают и не пытаются, и даже не стремятся предпринять нечто подобное когда-нибудь хотя бы и в мыслях; скамейки и урны к ним – по счёту и через отмер, как путевые столбы, всё по размерам и виду, – как в генеральном плане. Короче говоря, хоть геометрию изучай, хоть арифметику: всё по уровню, по верёвочке, по табличкам и чертёжикам. Ни зимой, ни весной, ни летом и даже осенью – ни неучтённого листочка, ни лишней травинки, ни ветки сломанной, ни куста зачахшего, ни сухостоя, ни побегов малых, ни недорослей – всё стройно, молодо, хоть уже и не девственно, но и не предгробно, а ровно так, как предписано; ну, на крайность, как в поговорке – «кому попадья, а кому попова дочка».
Но при всей этой линеечной расчерченности, каллиграфичноси и абачности, а поверх этого образованный человек ещё добавил бы тригонометричности, не было лишь одного, того, что всему придало бы не только визуальную стройность, но и красоту. А полная красота и гармония без души не бывает: циркуль и кельму каждый освоить сможет, коль старания приложит, а вот душу разглядеть в бездуховном – без наставника праведного не случится, такого наставника, который, разобрав твои внутренние струны, на собственном опыте поделится, как смотреть, что бы увидеть, как узнать и почувствовать, что бы мимоходом не пропустить, возможно, что-то главное, что вот здесь сейчас рядом с тобой пройдёт, а ты и не угадаешь, не разберёшься, что она и есть – твоя судьба.
Возможно, конечно же, и без всякого этого обойтись; коли не понимаешь, так даже и сласть в том найти. Но вот ежели всё это понимаешь? если всем своим нутром и чувствуешь, и уже сам скал прежде, а не слушал досужих пивных историй, то тогда как?! Тут хоть расстучись по запертым на все замки и засовы дверям, хоть лоб о булыжную мостовую расшиби, хоть в петлю залезь, – всё одно – коли нет встречного порыва, то значит и ветра нет. А то, что по неразумению за ветер принимаешь – лишь собственные сопротивления. Это как в открытом море: о шторме и его силе подлинно узнаешь, только тогда, когда с ним сам столкнёшься. Всякий знает, что прогнозы дело такое – всегда бабушка на двое сказала. Ведь и метеорологи прогнозы дают с процентным условием: чем подробнее и длиннее, тем вероятность свершения меньше. А далее по теории вероятности: шансов попасть под колёса трамвая в пешеходном парке значительно меньше, чем на трамвайном депо/переходе.
Андрей, уже два часа назад закончив суточную вахту и позавтракав в портофлотском буфете, не знал куда направиться и чем заняться. На следующую вахту ему предстояло заступить только через двое суток, так как только сегодня в восемь утра его сменил 3-й помощник капитана, а вся подготовка к выходу в рейс была практически закончена. Хотя, конечно, ему, как старшему помощнику, необходимо было каждый день с утра и минимум до обеда находится на борту парохода, дабы оперативно решать и свои вопросы, и при необходимости заменять капитана в отсутствии того. Но проходив на аналогичных судах более тринадцати лет, изучив их наружность от гидроакустической пушки до топового фонаря, а внутренности – от цепного ящика до румпельной, будучи ещё четвёртым помощником в своём первом полугодовом рейсе, он не без оснований был уверен в своём высоком профессионализме. К тому же Андрей Юрьевич и кэп давным-давно знались: как по работе, так и вне её. Потому они меж собой договорились: бывать на судне, пока оно в порту, через день другой, в случае чего подменяя друг друга.
Андрей вышел через проходную с территории порта – бесцельно, даже машинально, просто по тому, что работа на сегодня закончена, и надо идти… Идти – хоть куда-то. Домой… то есть в эту… ну, «ту»… квартиру – ему страсть как не хотелось. В такой прострации он, по привычке, дошатавшись до конечной автобусной остановки, усевшись в полупустой автобус восьмого маршрута, идущий и района порта через весь город, его исторический центр, мимо центрального парка на противоположенный конец к автовокзалу, Андрей, поёжившись, как бы собирая себя в единое целое, прижался плечом и виском к автобусному окну и глубоко задремал…
[justify] Они познакомились посреди бабьего лета – ровно четырнадцать лет назад, одиноко прогуливаясь по парку. Странно, но то, как именно это произошло, кто к
