Кора быстрорастущих окультуренных деревьев, высаженных здесь – на месте вырубленных тогда же вековых сосен, по человеческому плану, давно и неравномерно подёрнутая мхом, постепенно темнела от всего творящегося вокруг. Местами – и кора, и мох вдоволь насытившись влагой, прекращали прятать чужие слёзы и начинали сочится не своей водяной кровью, которая, сбегаясь в ручейки, по стволам деревьев снисходила до земли. Земля же впитывала и принимала в себя всё. Всё, что уже стало не нужным другим, никому кроме неё…
…На улице хозяйничал вездесущий ветер. Словно заскорузлый, бесшабашный, обозлённый на всё и всех дворник, метущий двор и улицы не для того, чтобы навести чистоту и порядок от души и по должностной инструкции. Или же только лишь для того, чтобы всем вокруг было видно и понятно, что он есть, и что в его воле и силе – убрать человеческий мусор и природную наволочь; или же, вздыбив всё наносное, лишь поставить вопрос ребром: «Чтобы всем вам было чисто и порядочно – не грязните/сорите. А уж ежели намусорили, то сами же и убирайтесь за собой. На кладбище, небось, ямы-то с гробами – засыпаете, так? Да ещё и венками украшаете, так или нет? А тута – в жизни, что?! Не с руки?! Невдомёк?! Нагадили сами, а убирать мне? Дудки! Я вам не халдей*! И не похоронная команда для всех ваших расстройств и выволочи*!»
Шараханья бесшабашного ветра то взвихривали, то прибивали всё, до чего доставали. Срывая с веток обессиленные, полумёртвые, иссохшие почти до скелета листья, ветер зачем-то головокружительно уносил ввысь. «Там – жизни нет! – подумал Андрей вслух. – Или есть?» Андрей прищурясь, словно целясь, наблюдал за возможной метаморфозой почти покойника. Но пролетевшая в вышине чёрная птица – то ли голубь, то ли ястреб, то ли ворон – на мгновенье закрыла везунчика от глаз охотника и, сбив прицел, улетела. Лист, поднятый шансоном, как знать – может быть для новой другой жизни, исчез из поля зрения Андрея. А может быть, он обернулся той самой птицей, в корне изменив свою судьбу, своё предначертание…
…Дождь, начав свою осеннюю пахоту – то, как только что занявший транжира, то, как последний скупердяй. А то, отстреляв обойму, до перезарядки новой и отдыха, –уступал место своему подельнику – мареву. Периодически они дружно уходили на обед или на перекур. И тогда раскрывались облака…
* Халдей (жаргонизм, устаревшее слово) – в данном контексте – уничижительно: бесправный слуга.
* Выволочь – то, что достали, доставили – волоком. В переносном смысле: то, что получив/приобретя с большим трудом, оказалось ненужным.
…Когда первые крупные капли, предвещающие зарождающийся к обрушению весенний ливень, попадают за шиворот, или же своими ударными шлепками прилепляют к разгорячённым плечам тонкую хлопковую рубашку, привычно надетую без майки, вызывая бодрую радость на лице и горячее желание в глазах, то само тело распрямляясь, покрывается мурашками. Когда лёгкая снежинка сумев пробраться под укутывающий шарф, оберегающий человеческое тепло, едва касаясь живой кожи, раздавливается о неё, разбегаясь по всем закуткам леденящим ветром, то всё тело съёживается, зябкие мурашки устремляются по всему телу, то оно – тело – сгорбливается, стараясь превратиться в ежа, приготовившегося к нападению на него. И всё лицо съёживается, губы брыкают, плечи вздёргиваются, пряча в себя уши…
Местных жителей подобными погодными представлениями не удивишь во все её сезоны. Они непредсказуемы по всему ходу действия: и лето всегда короткое – и ни лето вовсе: весной ранней уродиться может, в отпущенные же ей месяцы – и не показаться вовсе, а уж осенью – «все двери настежь» от жары; зимой же – льёт и льёт тёплыми горючими слезами и в лужи непросыхаемые их собирает в любом месте, даже ровном. Тутошние старожилы лишь «жалуются» дальним родственникам и знакомым да курортникам и стращают их, что, дескать, замучились: «С утра глядь в окошко – ясность полная! Хоть и не факт, что в увиденном – истинное распознал! Оденешься по погоде явственной: и к обеду взопреть сможешь, коль с утра холод стоял; иль продрогнуть до костей уже через час-другой придётся, ежели на выходе ярило безмерно! Так – у нас в любой день года!» А по сему – чуй! Спасенье – лишь в привычке к подобным скоростным переменам, да в опыте распознавания примет тайных, от гостей сокрытых, да их досужего растолкования.
*
…На улице было шумно. Но случись заглянуть в глаза любого из прохожих, то увидеть там случилось бы лишь мрак и бездну, в которых и не разобрать, есть ли в них хоть что-то, или то омут без света и дна. Или же бесконечная пустота. Потому как всё, что в них когда-либо было – вылилось, высосалось и, смешавшись с остальными высосами, создало этот общий внешний шум, зум, который закупоривает и уши, и души, не давая преодолеть эту преграду ни уму, ни сердцу.
Но Андрей, привычно не обративший никакого внимания на погодные происки и шалости (к этому времени он прожил в этом городе Л. больше четверти века), уже открывал подъездную дверь. Свежевымытые, аскетичные лестничные марши, не познавшие за свою жизнь ни единого ремонта – ещё со времён первых домовых поселенцев, пропитанные смесью запахов от подгоревшей корюшки, подвальной гнилости, зловония непромытых половых тряпок и размазанного ими кошачьего бытия, дежурно встретили его у первых же ступенек и подняли до порога самой квартиры…
…Он бездумно – на авторулевом, поднялся на нужный этаж. Столь же машинально подошёл к одной из дверей на квартирной площадке. На миг замер. Не поднимая головы, глядя сквозь порог, на «раз-два-три» стукнул-пристукнул ногами по «кабанчику»* в том месте, где в добрых домах стелют привходный половик, сбил с итак чистых сапог остатки улицы, чем лишь взвихрил местную перетёртую длительной тщательной неубираемостью пыль, тут же без спроса уложившуюся на их носы, как на своё место и, пнув одновременно коленом, кулаком и собственным лбом всегда незапертый притвор, вошёл-таки в тёмный коридор своего нынешнего жилища.
Не поднимая головы, без ощупи подойдя к двери своей комнаты, открыв её ключом, как-то вдруг оказавшимся у него в руке, коротким небрежным толчком плеча открыв её. Она же в свою очередь отлетела на распашку – без сопротивления и скрипучих возражений, привычно подчинившись такому панибратству. Андрей, на секунду задержавшись, будто бы пропуская кого-то вперёд себя, вошёл внутрь. Войдя, Андрей спокойно без хлопанья вернул дверь на место. А та, вновь привычно подчинившись, лишь еле слышно чмокнула язычком замка в воздушном поцелуе – вроде бы как в знак благодарности за такую обходительность…
Комната, которую Андрей снял через агентство недвижимости три месяца тому назад, ещё находясь в перезатянувшемся рейсе, и где он теперь проживал три последние недели, ровно с того момента, как вернулся из того своего «бесконечного» последнего похода, не представляла собой ничего выдающегося: так, скаредная ночлежка для одинокого холостяка, ни разу не ожидающего к себе каких бы то ни было гостей. Комнатёнка была узенькая, вытянутая, как коридор в коммуналке, низкопотолочная восьмиметровка, приютившаяся на одной трети двухкомнатной квартиры на последнем четвертом этаже, такого же облезлого, как табуретки, дома – одного из первых индустриальных панельных проектов того времени. Прижавшись к территории бывшей промзоны, группка из четырёх таких же домов стояла «отшельническим» микрокварталом, запланированным под снос ещё до начала его строительства – уже лет эдак как пятьдесят тому назад.
Все люди, получившие здесь своё жильё, в один миг становились счастливыми. Ведь своя квартира, почти свой дом, который нет нужды делить с чужими – радость. И вся эта радость – делится только на своих. Но такое счастливое комфортабельное бытие быстро улетучивалось: одни соседи мешали другим вполне разборным по словам шумом из-за тонких межквартирных перегородок; протечками сверху; претензиями от залитых снизу. А ещё, пришедшим наконец осознанием, что это их жильё – всё же временное, ничего иное, как временный постой. Когда они начинали осознавать, что не дожив и до старости, а их дети, если после школы пойдут учиться или служить в армии, то ещё не закончат, а эту их «крепость» снесут, а их самих переселят невесть куда.
А все свои страхи и боли им делить теперь только промеж домочадцев; нести, и тяготится этим – лишь самим одним. Никто уж, случайно увидев их, уж не впряжётся и не пособит по-свойски и от сердоболья. А если чем и помогут, то лишь до своего предела – дверь затворят в свою квартиру и всё: пустота ночного подъезда и безумное одиночество. Ну, на крайний случай, если силёнки ещё будут, то подмогнут – в гробу соседа в последний путь до кладбища проводить.
* «Кабанчик» (термин, жаргонизм) – вид керамической плитки.
Многоквартирный дом – он ведь и сам, как кладбище: места много и перегородки хлипкие, а вот притворы – у каждого свои и свои крохи отделяют.
Окна смотрят на разные стороны – бывает, что даже в одной квартире. Стен – много, да ещё пол и потолок. Вот только все они – общие. Парадокс: квартира – своя, а её стены, полы и потолки – нет. Они – общие…
… Весь этот жилой квартал был на отшибе города, когда-то навязанный ему как бедный родственник. И – ненужный, получал к себе столько внимания, сколько следовало, чтобы он не помер на руках и преждевременно и без разрешения сверху. А потому, и электроэнергия, и вода подавались в него дозами и по остаточному принципу. А вот нечистоты, так сказать продукты жизнедеятельности его и его поселенцев, отводились и отвозились неторопливо – кое-как и иногда. В связи с чем во дворе стоял большой ржавый контейнер для бытового мусора, а в углу имелся деревянный общественный сортир с выгребной ямой.
[justify][font=Times New
