«Как я здесь оказался?! – недоумевал Андрей. – Морской порт… Автобус… Я вроде бы заснул… А, ладно – всё равно. У меня – выходной.» Куда ему теперь направиться и зачем – он не понимал и, честно сказать, не хотел ни гадать, ни разбираться. Ему было всё равно куда идти, лишь бы идти, чтобы продуло и высквозило из его головы весь собственный хаос, из нанесённой туда наволочи им самим. Хотя, его прошлое и казалось ему теперь хламом, таковым, на самом деле, оно не являлось. «Детство – не в счёт. Мама… Папа… – гонял Андрей свои мысли по кругу, бурча себе под нос одними губами. – Родители – тоже не в счёт. Родители – это святое! А что еще? Что ещё в моей жизни было такого, от чего нельзя, невозможно отказаться?!»
Андрей бесцельно бродил по парку. Почему-то прихрамывая – то на одну ногу, то на другую, ссутулившись, даже сгорбившись, опершись на свой взгляд, как на костыль, медленно переставлял его с каждым коротким редким шагом, не выбирая, да, по сути, и не ища, наиболее подходящие для упора места. Он словно обратился в древнего старика – пожившего с лихвой, повидавшего всякого разного, как та его комната, вместе со всем в ней содержащимся. Словно обречённый на неизбежное и, как будто бы, смирившийся с этим, он время от времени поднимал глаза и озирался. Глядя на него со стороны, невозможно было понять: этот человек чего-то ещё опасается, к чему-то невиданному готовится ещё, или же всё ещё прибывает в надежде, найти, разглядеть поближе, а если повезёт – тактильно ощутить то, что он не терял, но – давно, очень давно ищет.
Вдруг Андрей, перестав хромать, остановился. И – распрямившись, светлым кахолонговым взором обвёл всё вокруг. «У меня есть сын!» – вспыхнуло в сознании Андрея.
– У меня – есть сын! – озаренье, как ангел, выпорхнуло из уст Андрея и, широко и свободно взмахнув крыльями, устремилось в высь. А он – лишь сопроводил его своим тёплым взглядом с добрым напутствием в нём.
Провожающий взгляд – походил на прощальный. Но – не обречённый. С улыбкой – немного глуповатой, но открытой, искренней – как душа на распашку. Глаза Андрея увлажнились до краёв. Но достаточно быстро подсохнув, они стали, наконец, различать окружающее.
Оказалось, что Андрей гулял по Центральному городскому парку. Вокруг было достаточно много людей, возможно, таких же как он – случайных. Но, наверное, были и такие, которые пришли сюда специально, заранее спланировав свои прогулочные маршруты; или деловые – по ходу к своей цели, срезая углы дорогой через чужое безделье, тем самым укорачивая своё нетерпение и сокращая собственную же суету.
Как показалось Андрею, многие фланирующие смотрели на него с нескрываемым интересом: одни с лёгкой улыбкой, у женщин – даже проскальзывала эротика; другие – с любопытством; третьи – со снисходительной ухмылкой. Иные же смотрели цепко, с расчётом – ожидая продолжения представления. Видать, всем им было любопытно и каждому по-своему, словно явившееся к нему – его озарение, стало видимо всем. Но все посторонние взгляды на Андрея быстро стали затухать. И вскорости – исчезли без следа.
Ему хотелось, чтобы внешнее постороннее заняло его мысли короткими думами о чужом неудобстве или же, в крайнем случае, безобидными размышлениями о беззаботном сострадании их к нему, а его – к ним. Но такие ожидания были тщетны. Все его душевные потуги, хоть как-нибудь впечатлиться окружающим, чем вытеснить его внутреннее смятение по собственному поводу, не приводили к искомому успокоению: каждый его взгляд, коротко задерживаясь на чьих-либо фигурах и чужих эмоциях, с равнодушием покойника всякий раз без задержки проходил сквозь и их личные заботы, и миновал показное участие не в нём. Когда же глаза вновь делали попытку сфокусироваться, дабы отыскать точку внешней опоры, то всё повторялось: мозг, как осциллограф, всплеском фиксировал увиденное, и, тут же забыв про взволновавший объект, продолжал прокручивать Андреевы запечатления и смятения из прошлого.
Андрей явственно помнил и мог документально во всех красках пересказать всю свою жизнь, начиная с пятилетнего возраста, при чём, с самыми незначительными подробностями: к примеру, сколько шагов от подъезда их дома до ближайшей остановки трамвая на улице Победы, с описанием всего, что встречалось ему тогда по дороге. Но теперь, окликни кто его, спроси – вот тут же, не сходя с места, что он только что видел, то Андрей не смог бы ни то что сформулировать, но даже представить – кто или что это было: люди с добрыми открытыми улыбками или холодцового вида равнодушными приведения; деревья с животрепещущей листвой или же поленница с дровами. То, на что он пристально смотрел буквально минуту назад, вспомнить, хотя бы контурно, не представлялось ему возможным: ни то, чтобы в памяти, как на компьютерном диске, не осталось места, а просто она, как заевшая иголка патефона на исцарапанной пластинке, возвращала все его мысли к собственной маяте.
И вдруг! Андрей увидел Её – Елену. Все мытарства разума, остолбенев, задрожали, как трепещут горизонт и всё, что на нём, когда вот-вот грянет заря. Красивая молодая женщина, настоящий возраст которой незнакомец смог бы определить так: однозначно не… Намекал на года – лишь её взгляд: такой видел многое. Точнее определить, сколько же ей лет – не представлялось возможным.
Елена была эффектной – и вблизи, и на расстоянии: притягательная фигура – высокая, статная, даже мощная, как у пловчихи; модельная укладка коротко подстриженных тёмно-претёмных каштановых волос, ещё несколько лет назад – бывших по пояс и тёмно-русыми, непослушно завивающимися всегда не там, где ей самой хотелось или и не тогда, когда нужно было непременно. Её правильные тонкие черты лица, тёмно-карие глаза с глубинным взглядом, томность которого Елена умела регулировать по обстоятельствам; брови – не исчезающие и не нависающие, но стоящие с напором там, где им отмерено античной эталонностью; лоб – от природы без единой, даже мимической, морщинки; эталонный лунный нос; природной припухлости эталонные розово-красные блестящие сочные губы; чуть заострённый подбородок, ошибочно называемый «клеопатровским» – весь этот её антураж – обвораживал всякого, не давая ей, когда она оказывалась в любом общественном месте, ни одного шанса остаться не замеченной – ни мужчинами, ни женщинами: первыми – от нестерпимой жажды познакомиться поближе, вторыми – от непременного желания узнать, как такое – сотворить на них. Но всё это – было ваянием Природы, без какого-либо внешнего вмешательства.
При всём при том, Елена всегда носила на своём лице шикарный, просто-таки вечерний косметический гурт-аллюр. Когда-то, когда они с мужем прожили вместе уже лет пять, а то и десять, на вопрос своего супруга, как-то раз случайно увидевшего её безо всякой косметики, мол, зачем ты красишься, дескать, ты и так «о-го-го!», Елена сказала: «Мне так больше нравится. К тому же правильный макияж ещё и защита кожи. Поэтому важно использовать только высококлассную – жутко дорогую – косметику. Но знать меру. А кроме того – всю эту «красоту» перед сном в обязательном порядке нужно сносить... Ну, то есть – смывать... Ну, удалять... специальной пенкой. И помнить, что если этого не сделать, то – ни смертельная усталость, ни лень, ни какие-либо дела, не станут оправданием такому разгильдяйству ни перед кем, ни перед чем. Но главное – перед самой собой.» Потом она открыла мужу тайну: после интима, когда тот засыпал, она, зайдя в ванную комнату, «сносила» макияжный усилитель её природной красоты. А рано утром, когда муж ещё спал, она всё, что снесла накануне, ставила на место и вновь ложилась в постель. Так что он не знал, даже не догадывался, какая же она на самом деле.
Елена жила в огромной трёхкомнатной квартире на последнем этаже не так давно построенного дома. Жила одна. Хотя, точнее сказать – одиноко. И к тому же замкнуто. С того самого момента, когда в жуткой катастрофе погибли все... все её близкие любимые дорогие – папа, мама, муж...
Когда прибыли аварийные службы и принялись разбирать оставшееся от столкновения, то в ужасающей груде из металла, пластика и кусочков человеческой плоти, обнаружили... жизнь. Они достали… нечто… мягкое, бесформенное… Нечто такое, в чём только опытные спасатели смогли опознать тельце маленького человечка, у которого что-то, как будто бы живое, трепыхалось внутри... Сердце! Ещё живое сердце. Это была её дочка, её единственный ребёнок, которой в тот день исполнилось четыре годика.
Её дочурка – была поздним ребёнком. Они с мужем, прожив к моменту рождения дочери в любви и согласии уже больше десяти лет, все те годы были заняты какими-то, как потом она поняла, ненужными и даже глупыми делами, а возможно даже – что и фальшивыми: «самосовершенствованием», бизнесом, светскими раутами, откровенными тусовками; говоря при этом сами себе, друг другу, всем родным и знакомым, что, мол, ещё рано, что они-де молоды, что дескать всё ещё впереди, что медицина-то теперь «о-го-го!» – рожай хоть в пятьдесят, а коли захочешь – то и позже.
Это уже потом, с возрастом, Елена уразумела, что чем раньше они с мужем разобрались бы в себе и в своём месте в социуме, чем они скорее поняли бы, что в жизни нормального человека карьера и свет – проходящее, а семья, напротив – опора и вечность, тем полноценнее стало бы их существование вообще, столь легковесное тогда.
[justify] Хотя… Нет! Нет-нет! Не так! Только осознав, что лишь Семья и есть сама Жизнь, сама Цель собственного бытия человека, только тогда Еленино с мужем совместное существование обрело бы подлинный смысл и значение. Исключительно тогда – их жизнь действительно наполнилась бы всеми подлинными пониманиям человеческого предназначения, всеми радостями настоящей жизни и открыла бы настоящие горизонты истинного счастья, о котором тогда они
