Андрей взглянул ей в глаза. Глаза Елены излучали доброе спокойное тепло и ясность. Но свет и согревание, исходившие от них, были не для него. Они проходили через Андрея, но лишь насквозь – без задержки, не оставляя от себя ничего, а забирали и уносили из него остатки всякой его надежды на её понимание и принятие. Как будто бы Елена этим своим светом хотела и показывала лишь то, что ей хорошо, что у неё теперь – всё в порядке. Но Андрей почувствовал: Елена не скрывает, что этим своим счастьем – а это виделось ему и было именно её счастьем, всем этим её нынешним состоянием она целиком и полностью обязана ему – Андрею. И за это – она его и благодарит.
Вдруг в голове Андрея обнаружилась и тут же запряталась мысль, как голова подземного зверька, высунувшаяся из своей норки, оглядевшая свирепый враждебный мир света – понизу, докуда глаз достаёт – и схоронившийся обратно в своё уютное тепло: «Да что я – первый, что ли?!»
На Руси люди живут душою. А расставаясь навсегда – грустно, с лишней затяжкой, которая никому ничего не даёт, а только отнимает у всех же – и у остающихся, и у отбывающих – часть их души. Как будто бы эта часть – есть ничто иное как пожертвование… Богу за его к нам расположение – доброту, снисхождение, понимание. И за веру – Его в нас.
В голове Андрея, как будто бы сразу же от корней волос до центра нервной системы, то речитативом, то нараспев, повторяясь вновь и вновь, как музыкальный зуммер телефона, завертелось смерчем и рассыпалось в прах:
«Вместо флейты подымем флягу
Чтобы смелее жилось…
… И парус пробит насквозь,
Но сердца забывчивых женщин
Не забудут «авось»!
Не забудут, авось!»
Он пришёл домой уже почти час назад. Но так до сих пор не переоделся и даже не снял уличную обувь. Он лишь достал из глубокого внутреннего кармана и поставил на стол-табуретку бутылку водки и подкатил к ней купленное яблоко. Всё то яблоко было испещрено какими-то природными вмятинками, бугорками и заломами, сплошь покрытое чёрными бесформенными пятнышками, как чёрными звёздочками, или же чёрными безвозвратными дырами. Еще в полуподвальном магазинчике соседнего дома он ернически поинтересовался у продавщицы: «Что это у Вас за синапчик-то такой? Как называются-то?» Продавщица сделала вид, что не услышала вопроса или же в самом деле не разобрала: в торговом зале было полно покупателей и из-за этого шумно. Не успев повторить свой вопрос, Андрею вдруг нестерпимо захотелось… тишины. Поэтому, не дожидаясь ответа и не проронив более ни слова, он сразу же вышел на улицу. «Дешёвое, да и ладно. Наверное, дички из городского сада», – подумал он, когда его ноги уже поплелись домой.
Был полусумеречный октябрьский день. Жарило солнце. Лишь разноцветная листва кичилась своей предсмертной и уже бездушной пестротой. Неожиданный навал колючего, ледяного, прямо-таки январского балтийского ветра, обдав морозцем тропический загар обветренного лица Андрея, защемил в кончиках пальцев, когда-то раз и на всегда подмороженных на зимнем килечном промысле в Балтийском море. Шквал за шквалом, толкая и толкая со всех сторон, заставил ноги прибавить шаг. Редкими крупными влажными обрывками, недолетающими до земли, объявился и закачался снег. И сразу же заметелил, обернувшись мелкой ледяной крупой. Смешиваясь же с взвихренной ветром дорожной пылью, он проникал во все самые защищённые прозоринки и даже поры любых «тел», что оказались сейчас на заштормованной улице. А ещё через минуту – занялся густой беспросветный ливень, обрушившийся из той же серой полуденной мглы. Типичная Прибалтийская погода.
Кора быстрорастущих окультуренных деревьев, высаженных здесь – на месте вырубленных тогда же вековых сосен, по человеческому плану, давно и неравномерно подёрнутая мхом, постепенно темнела от всего творящегося вокруг. Местами – и кора, и мох вдоволь насытившись влагой, прекращали прятать чужие слёзы и начинали сочится не своей водяной кровью, которая, сбегаясь в ручейки, по стволам деревьев снисходила до земли. Земля же впитывала и принимала в себя всё. Всё, что уже стало не нужным другим, никому кроме неё.
…На улице хозяйничал вездесущий ветер. Словно заскорузлый, бесшабашный, обозлённый на всё и всех дворник, метущий двор и улицы не для того, чтобы навести чистоту и порядок от души и по должностной инструкции. Или же только лишь для того, чтобы всем вокруг было видно и понятно, что он есть, и что в его воле и силе – убрать человеческий мусор и природную наволочь; или же, вздыбив всё наносное, лишь поставить вопрос ребром: «Чтобы всем вам было чисто и порядочно – не грязните/сорите. А уж ежели намусорили, то сами же и убирайтесь за собой. На кладбище, небось, ямы-то с гробами – засыпаете, так? Да ещё и венками украшаете, так или нет? А тута – в жизни, что?! Не с руки?! Невдомёк?! Нагадили сами, а убирать мне? Дудки! Я вам не халдей! И не похоронная команда для всех ваших расстройств и выволочи!»
Шараханья бесшабашного ветра то взвихривали, то прибивали всё, до чего доставали. Срывая с веток обессиленные, полумёртвые, иссохшие почти до скелета листья, ветер зачем-то головокружительно уносил ввысь. «Там – жизни нет! – подумал Андрей вслух. – Или есть?» Андрей прищурясь, словно целясь, наблюдал за возможной метаморфозой почти покойника. Но пролетевшая в вышине чёрная птица – то ли голубь, то ли ястреб, то ли ворон – на мгновенье закрыла везунчика от глаз охотника и, сбив прицел, улетела. Лист, поднятый шансоном, как знать – может быть для новой другой жизни, исчез из поля зрения Андрея. А может быть, он обернулся той самой птицей, в корне изменив свою судьбу, своё предначертание.
…Дождь, начав свою осеннюю пахоту – то, как только что занявший транжира, то, как последний скупердяй. А то, отстреляв обойму, до перезарядки новой и отдыха, –уступал место своему подельнику – мареву. Периодически они дружно уходили на обед или на перекур. И тогда раскрывались облака…
Когда первые крупные капли, предвещающие зарождающийся к обрушению весенний ливень, попадают за шиворот, или же своими ударными шлепками прилепляют к разгорячённым плечам тонкую хлопковую рубашку, привычно надетую без майки, вызывая бодрую радость на лице и горячее желание в глазах, то само тело распрямляясь, покрывается мурашками. Когда лёгкая снежинка сумев пробраться под укутывающий шарф, оберегающий человеческое тепло, едва касаясь живой кожи, раздавливается о неё, разбегаясь по всем закуткам леденящим ветром, то всё тело съёживается, зябкие мурашки устремляются по всему телу, то оно – тело – сгорбливается, стараясь превратиться в ежа, приготовившегося к нападению на него. И всё лицо съёживается, губы брыкают, плечи вздёргиваются, пряча в себя уши.
Местных жителей подобными погодными представлениями не удивишь во все её сезоны. Они непредсказуемы по всему ходу действия: и лето всегда короткое – и ни лето вовсе: весной ранней уродиться может, в отпущенные же ей месяцы – и не показаться вовсе, а уж осенью – «все двери настежь» от жары; зимой же – льёт и льёт тёплыми горючими слезами и в лужи непросыхаемые их собирает в любом месте, даже ровном. Тутошние старожилы лишь «жалуются» дальним родственникам и знакомым да курортникам и стращают их, что, дескать, замучились: «С утра глядь в окошко – ясность полная! Хоть и не факт, что в увиденном – истинное распознал! Оденешься по погоде явственной: и к обеду взопреть сможешь, коль с утра холод стоял; иль продрогнуть до костей уже через час-другой придётся, ежели на выходе ярило безмерно! Так – у нас в любой день года!» А по сему – чуй! Спасенье – лишь в привычке к подобным скоростным переменам, да в опыте распознавания примет тайных, от гостей сокрытых, да их досужего растолкования.
На улице было шумно. Но случись заглянуть в глаза любого из прохожих, то увидеть там случилось бы лишь мрак и бездну, в которых и не разобрать, есть ли в них хоть что-то, или то омут без света и дна. Или же бесконечная пустота. Потому как всё, что в них когда-либо было – вылилось, высосалось и, смешавшись с остальными высосами, создало этот общий внешний шум, зум, который закупоривает и уши, и души, не давая преодолеть эту преграду ни уму, ни сердцу.
Но Андрей, привычно не обративший никакого внимания на погодные происки и шалости (к этому времени он прожил в этом городе Л. больше четверти века), уже открывал подъездную дверь. Свежевымытые, аскетичные лестничные марши, не познавшие за свою жизнь ни единого ремонта – ещё со времён первых домовых поселенцев, пропитанные смесью запахов от подгоревшей корюшки, подвальной гнилости, зловония непромытых половых тряпок и размазанного ими кошачьего бытия, дежурно встретили его у первых же ступенек и подняли до порога самой квартиры.
[justify] …Андрей бездумно – на авторулевом, поднялся на нужный этаж. Столь же машинально подошёл к одной из дверей на квартирной площадке. На миг замер. Не поднимая головы, глядя сквозь порог, на «раз-два-три» стукнул-пристукнул ногами по
