Любовь не перестаёт (из сборника "Истории доктора Дорна")

опереться о дверной косяк. На лбу выступил пот. Привычный ко всякого рода сценам смерти, я отчего -то впечатлился мрачной обстановкой комнаты. Да и самый воздух, казалось, был тяжёл и смраден. К тому же ротмистр в больших дозах определённо был вреден моему здоровью – меня замутило и голова налилась тяжестью.

-Так значит десять часов? – думая о своём, спросил вдогонку сыщик.
-Десять – двенадцать, если смерть наступила мгновенно, – я двинулся к дверям и добавил, - в ином случае – считайте, часов шесть. 
-Осталось выяснить, - заметил Митьков, - есть ли в крови убитой яд. Нет, определенно в наливку плеснули самогону! – добавил он и покрутил побагровевшей шеей. 

Я кивнул на прощание и вышел. Отдав распоряжения по доставке тела в морг, я пешком отправился к себе домой.
Утреннее небо золотилось нарождающейся зарёй, легкий ветер приятно холодил лицо, слабость и тошнота исчезли и на какое-то время я отвлёкся от своей досады и уже спокойно размышлял о том, где же я мог раньше видеть эту барышню?
Я остановился. Ну конечно! Учительница! Августа Михайловна Суторнина!

Надобно пояснить, что хоть наш городок и невелик, но встретить дважды одного и того же жителя мне доводилось разве что на приёме в амбулатории, когда болезнь или несчастный случай приводили его ко мне. Моя постоянная занятость в больнице, разъезды по деревням, усадьбам и близким дачам делали меня невольным отщепенцем, отшельником. Поэтому нет ничего удивительного, что я не сразу признал Августу Михайловну.  Ведь видел я её всего раз! Виноват! Два раза, но во второй раз буквально мельком. А дело было вот как.

По решению фабриканта Трапезникова в небольшом каменном доме рядом с рабочими казармами открыли уездную школу на четыре класса для детей рабочих. Прислали учительницу. При школе для вольного посещения учредили читальный зал. Говорят, книги собирали по всей губернии. Фабричные сначала по одному, потом по двое стали захаживать - кто читал, кто картинки разглядывал. Учительница с утра с детишками арифметикой и письмом занималась, а под вечер книжки выдавала их отцам. Дело постепенно наладилось и в читальне даже завели кружок самообразования. Однако известно, что содержание у земских учителей крайне скромное, и учительница, не выдержав постоянной нужды, сбежала. К лету прислали новую - молодую и энергичную Августу Михайловну. Я бы никогда бы и не узнал об этих событиях, да и об самой учительнице не имел бы представления, если бы неё визит.  Как-то под вечер она явилась ко мне в амбулаторию и, стесняясь и краснея, начала горячо говорить о пользе знаний о здоровье. Убедившись в моём с ней безоговорочном согласии, она, мило улыбнувшись, упросила меня прочесть перед рабочими лекцию о предупреждении болезней и сохранении здоровья. Разумеется, я согласился. Лекция прошла с грандиозным успехом. Рабочие, а в читальном зале сидели преимущественно они да их жёнки, сперва с недоверием и даже с недружелюбием отнеслись к моим словам, но вскоре прониклись интересом и даже задавали вопросы. Потом было общее чаепитие. Несколько жён рабочих хлопотали, разливая чай, но я, сославшись на занятость, откланялся. Августа Михайловна вышла меня провожать и уже сошедши с крыльца, я услышал, как её кто-то окликнул. В сумерках я заметил мужской силуэт. Вот, пожалуй, и всё, что мне вспомнилось этим утром. 

Прогулка, а в большей степени облегчение, которое я испытал от мысли, что с моей памятью по-прежнему всё в порядке, улучшили моё настроение до такой степени, что пробудили во мне аппетит. Комок в горле исчез, голова стала ясной. Флигель, который был отдан мне под проживание, находился в дальнем краю больничного двора и сообщался с небольшим лазаретом дощатым коридором. Сидя за завтраком, я мог наблюдать сам двор, больничное здание из красного кирпича и низкий, сложенный из больших валунов сарай, служивший моргом. Я ждал подводы с городовым, которому было велено доставить тело. Подводы всё не было. Солнце поднялось выше затейливого резного петушка - флюгера на башенке больницы - и стало припекать. Двор был пуст. Я поднялся и решил было пройти по коридору в лазарет, глянуть двух больных, когда в дверь неожиданно постучали.

На пороге стоял Иван Фомич Травников – молодой мужчина двадцати девяти лет - местный телеграфист. Я не удивился его приходу – Травников был моим пациентом.  Хроническое утомление из-за частых ночных дежурств сделали его и без того неуравновешенную натуру крайне склонной к нервным припадкам. Однако, в этот раз было всё гораздо серьёзнее - в его руке был пистолет.
-Евгений Сергеевич, - чуть не плача пролепетал телеграфист, - отымите его от меня! Застрелюсь, истинный бог, застрелюсь!

***
Оружие было спрятано в нижний ящик стола и заперто на ключ. На самом дне ящика хранилась пачка листов с моими записями, а под ними – дамская перчатка. Светло-коричневая ткань по-прежнему хранил едва уловимый аромат духов той, что оставила её … впрочем, не важно! Небольшой, короткоствольный с перламутровой ручкой пистолет лёг на самое дно. Задвинув ящик, я запер его на ключ и обратил своё внимание на посетителя.
Глаза того блуждали, он молчал, иногда всхлипывал, закашливался и снова молчал.  Время от времени он нервно тёр длинными нечистыми пальцами красные глаза свои и тяжело вздыхал. Я встал, быстро вышел и также быстро вернулся, держа в руках графинчик с водкой. Рюмка была наполнена, я пододвинул водку телеграфисту.  Он легко выпил и замер, словно прислушиваясь. Потом обмяк на стуле и заговорил.

- Евгений Сергеевич, к вам и только к вам… сил моих больше нет. Вот, застрелиться хочу. Спрячьте этот револьвер! Подальше от меня спрячьте! Не ровен час, руки на себя наложу! Я что? Себя не жалко, а вот мать-старушка пропадёт. Один я у неё. Пропадёт, непременно пропадёт! Не от горя, так от нищеты. В побирушки с сумой по деревням!

Телеграфист снова всхлипнул и по его измождённому лицу покатились слёзы.
«Что ж, - глядя на несчастного, подумал я с сочувствием, - знаю, что работа его на телеграфе рабская – шестнадцать часов за сутки! Не всякий выдержит. Да и зрение, Иван Фомич постоянно жаловался, стало совсем худым. Как-то заглянул я по какой-то надобности на почту, а заодно и в малый закуток, прилепившийся к задней стене почтовой избы, служившей телеграфной конторой. Заглянул и ужаснулся. Душно, свет тусклый, словно в погребе. Полно всякого разношерстного народа. Телеграфист сидит в общей зале, отгороженной от посетителей решеткой. А те кричат, плачут, ругаются, чуть не дерутся – прямо ад земной!»

-Но не стреляться же из-за этого, Иван Фомич! У вас отдых - сутки через двое? Вот и отсыпайтесь! И в первую очередь оставьте вы карточную игру! Ведь ночи напролёт дымите папиросами, не спите, всё играете! А вам свежий воздух нужен! Вы о чахотке слыхали? Гуляйте, мой дорогой, гуляйте, да непременно на свежем воздухе гуляйте!
Телеграфист безучастно выслушал мои увещевания. Потом судорожно вздохнул и неожиданно вскричал.
- Да не в этом дело, Евгений Сергеевич!? Как вы не понимаете?! Сатрапы, палачи…попрание свобод! И как это…!
Он с силой потёр лоб, пытаясь вспомнить.
-Кровавый режим! – наконец выпалил он и обмяк, понуро свесив голову.
Я, признаться, не был готов к такой смене темы разговора и не на шутку обеспокоился состоянием душевного здоровья телеграфиста.
-Помилуйте, Иван Фомич, о чём вы?
Тот поднял на меня глаза, полные слёз, и прижав руки к груди, с надрывом произнёс:
-Не могу я! Что ж прикажете жандармам из охранного отделения, душителям свобод помогать?! Я человек прогрессивных взглядов! Я хоть человек маленький, телеграфист, но и у меня есть личность, индивидуализм! Мои убеждения, моя верность идеалам!

«Господи, - я испугался, - при склонности к истерике эдакие рассуждения об убеждениях и идеалах, да ещё в драматических тонах до добра не доведут! Ужас! В таком угаре непременно подожжёт что-нибудь или возомнит себя Писаревым!»
-Позвольте, - решил я отвлечь телеграфиста от навязчивых мыслей об идеалах, - откуда у вас револьвер?
-Браунинг, - уточнил Травкин и как-то засуетился, занервничал, - браунинг это. В карты выиграл у заезжего помещика. Давеча у Никишина играли. Помещик вчистую продулся: и деньги, и часы, и вот браунинг тоже… Страшно мне, доктор, страшно! Вы его хорошо заперли?
- Не сомневайтесь! – ободряюще проговорил я после того, как успокоил его в надежности замкнутого ящика, - не отчаивайтесь! Есть выход.  Не делайте ничего такого, что претит вашим убеждениям. Вот и всё!

-Да…- он опять обмяк, - спасибо… я с ночной прямо к вам. Почему? А потому, что телеграфное сообщение. Под самое утро принял. Для городской управы. Под утро. Читаю. Не положено, не по чину, но куда глаза девать? Стало быть, читаю. Принять строжайшие меры по недопущению скопления горожан на площадях, у присутственных мест, усилить надзор за неблагонадежными. А в конце сообщение. В губернском городе С возле театрального дома купца Алексеева неизвестные бросили бомбу. Двое обывателей убиты на месте, остальных свезли в больницу, несколько низших чинов полиции ранены.  приезжий столичный чиновник, на кого, видно, покушались, невредим. Метатель бомбы при взрыве убит.

Моё потрясение от услышанного было настолько велико, что я некоторое время не видел и не слышал ничего. Позже я объяснял своё состояние оглушенности и растерянности тем, что после процесса над Желваковым и Халтуриным – народовольцами-террористами, – пребывал в некоей иллюзии общественного покоя, - убеждении, что времена безумцев закончились, что общество и власти извлекли из кровавых преступлений трагический урок, и всё стремится к примирению.
Известие о страшной трагедии, разыгравшейся совсем рядом с нашим городком, повергло меня в своего рода ступор. Но от чего сам Травников так нервничает?
-Да оттого, Евгений Сергеевич, - телеграфист всё ещё не находил себе места, - что я видел его! Здесь у нас! Видел и даже предполагал преступный умысел. Грех, грех на мне!

***
В волнении я несколько раз прошелся по кабинету, силясь побороть гнев и возмущение, и всё же воскликнул:
-Как же так, Иван Фомич, как же так?! Знали и не остановили! Пусть, допускаю, вы испугались. Но отчего тотчас не заявили в полицию?

Травников сидел совершенно подавленный. В его поведении чередовались всплески возбуждения на грани безумия с минутами прострации. Он сидел обмякший и бормотал что-то невразумительное. Видимо своё собственное признание и моя несдержанность окончательно лишили его сил. Он, обхватив голову рукам, сидел на стуле, чуть покачиваясь. Когда он заговорил, голос его по-прежнему выдавал душевное смятение и полное отсутствие воли. Горемыка телеграфист то завывал страдающе, то вдруг срывался на крик. Словно актёр в любительском спектакле. Впрочем, такое нелицеприятное сравнение пришло мне на ум несколько позже, когда я имел возможность вернуться мыслями к этому злосчастному утру.   
- Как можно-с, Евгений Сергеевич?! Что же прикажете водить знакомство с охранкой? На товарищей своих кляузничать?! Нет-с! Увольте-с!
-Людей убили! Вы это понимаете? – совсем осердясь, воскликнул я.
Телеграфист отшатнулся от моего крика, и продолжил с отчаяньем.
- Ведь, я как думал, Евгений