химических превращений, целью которых было получение так называемой «берлинской лазури» - железистого соединения синильной кислоты. Обнаружение её свидетельствовало бы о наличии в желудке убитой смертельного яда. Однако, раствор не хотел окрашиваться в синий цвет. Не скрою, держа перед глазами пробирку, я несколько торжествующе хмыкнул, отнесясь, конечно же, к Николай Арнольдовичу, к его поверхностным суждениям. Удовлетворенно записав заключение об этой реакции, я взялся за привезенный вместе с телом сахар со стола убитой. Разумеется, менее всего я ожидал, что белые осколки, взятые из сахарницы, что-то мне продемонстрируют, но тем не менее скрупулёзность в таком деле – залог недопущения ошибок. Рассматривая в увеличительное стекло колотый сахар, я обратил внимание, что вокруг небольших его кусков лежал как будто бы тот же сахар, но в виде песка. Я выпрямился и в задумчивости потёр виски. Головная боль, словно встрепенувшись, снова запульсировала в затылке.
-Барин, - прогудел неожиданно голос Луки, - воля ваша, не могу больше – башка, что твой пузырь, не ровён час лопнет!
Я отпустил Луку и тот, пошатываясь вышел прочь. Я же продолжал: пинцетом ухватил несколько белых кристаллов и опустил их в пробирку с водой. Затем повторил то же, что проделал с содержимым желудка. Я даже не удивился, когда раствор окрасился в синий цвет – явное свидетельство, что вместе с сахаром лежали кристаллы цианида. Пульсирующая боль в голове переместилась от затылка к темени. Меня замутило. Я схватил находившийся под рукой стеклянную ванночку и накрыл ею коробку с сахаром. Обхватив голову руками я поплёлся к выходу, толкнул дверь и выбрался на свежий воздух. Несомненно, мертвецкая была насыщена парами синильной кислоты. Они образовались при окислении кристаллов цианистого калия на воздухе. Такая же история приключилась в комнате с убитой. От этого, а вовсе не от наливки разболелась голова у Митьков, а у старика санитара от долгого пребывания в замкнутом пространстве с отравленным воздухом голова уподобилась «пузырю», грозившемуся взорваться. Кстати, оттого и мертвые мухи на блюдце и чашке покойной.
Изрядно проветрив морг и оставив двери и окна открытыми, я приступил непосредственно к осмотру погибшей. Тщательное исследование не дало никаких результатов – другими словами, никаких признаков насильственной смерти при осмотре внутренних органов я не обнаружил. Как же погибла госпожа Суторнина? Я упоминал, что, будь вместо сахара в вазочке один сплошной яд, это не было бы фатально, а привело бы к тяжелому, но не смертельному отравлению. Тем более, на это ушёл бы не один час, и барышня, почувствовав головную боль и тошноту, попытался бы выбраться из комнаты. Но её внешний вид, зафиксировавший последние мгновения жизни, говорил о молниености наступления смерти.
-Чем порадуете, доктор? –раздался за моей спиной голос Митькова.
***
Я попросил ротмистра подождать снаружи пока я сниму фартук и нарукавники. Выйдя я обнаружил его сидящим на лавочке с теневой стороны. Он привалился спиной к гладким каменным бокам стены морга. Вид у него был утомленный. Я коротко рассказал о результатах своего исследования и осмотра тела. Митьков расстегнул ворот мундира и стал обмахиваться платком.
-Ну что ж, Евгений Сергеевич, пока мы никуда не продвинулись. Конечно, причины таинственного нашего с вами недомогания раскрыты, а вчерашней наливочке вышло полное оправдание!
Он кряхтя встал и прошёлся, разминая ноги.
- Однако, дорогой Евгений Сергеевич, расследовании топчется на месте. Мы по-прежнему не знаем, от чего умерла Августа Михайловна.
Я расстроенно кивнул головой. Достал портсигар и закурил. Ротмистр остановился перед мной, его взгляд словно буравил меня.
-Скажите, известна ли вам госпожа Веляшева Елизавета Афанасьевна?
Не скрою, вопрос застал меня врасплох, и я замер с полуоткрытым ртом и с занесенной рукой, в которой дымилась папироса.
-Да-с, - выдавил я из себя, - знаком-с.
-Соблаговолите пояснить, господин доктор, - голос его неожиданно зазвучал строго, - где, когда и с какой целью вы свели знакомство с госпожой Веляшевой?
Я уже взял себя в руки и с ледяным спокойствием ответил:
-Да, ваше высокоблагородие, я знаком с Елизаветой Афанасьевной, но о месте и времени этого знакомства у меня нет никакого намерения вам докладывать. Это касается лишь госпожи Веляшевой и меня. И никого более! Если вы учиняете формальный допрос, то извольте соблюдать правила судопроизводства прежде, чем представлять меня к следствию.
Митьков постоял, покачиваясь с пятки на носок, потом заглянул за угол и, удостоверившись, что двор пуст, продолжил:
-Полноте, Евгений Сергеевич, дело очень серьёзное и вопрос мой не праздный. Оставьте вы изображать здесь оскорблённую невинность. Тело госпожи Суторниной обнаружено в доме, в котором до недавнего времени проживала Елизавета Афанасьевна и вам это хорошо известно.
-Однако ж, она съехала вот уже как неделю с лишком! – поспешил я возразить и тут же отругал себя за несдержанность. Своим ответом, а пуще точным сроком отъезда я давал ротмистру отчетливое понимание своего участия в судьбе Лизы.
Митьков молча разглядывал меня с тем неприятным любопытством, которое обыкновенно выказывают полицейские при задержании подозреваемого.
-Евгений Сергеевич, - приглашая меня присесть, он опустился на скамью, - вы человек недвуличный. Я это вижу. Вы будто из другой эпохи. Хотя думается мне, что и в другие времена вам бы жилось непросто. Извольте отвечать.
Я не допускал мыли, что Лиза как-то связана с трагедий этой ночи, но интерес жандарма смутил меня, и я заколебался. Как? Допустить этого сыскаря в мир моих нежных воспоминаний о Лизе?! Нет! Пусть довольствуется тем, что известно половине городка.
-Что ж, извольте, - начал я с неохотой, - мы познакомились с Елизаветой Афанасьевной в Ялте, в начале лета, то есть месяца два тому назад. Она брала морские и солнечные ванны. У меня же в Ялте были дела. Ничего особенного. Встреча коллег. В одном из домов на званном ужине мы с Лизой…с Елизаветой Афанасьевной познакомились. Наше знакомство было… скажем, дружеским. Сознаюсь, некоторое время я питал надежду на другие, более, хм… на другие отношения. Однако ж симпатия моя к Елизавете Афанасьевне не нашла взаимности. Более того, с какого-то момента моё внимание стало ей в тягость. Собственно, это и послужило причиной её отъезда отсюда.
-Приходилось ли вам бывать в доме госпожи Веляшевой?
-Нет-с, не довелось. Елизавета Афанасьевна дала мне понять, что дружеские отношения не должны переходить определенную грань, которую общественность может расценить превратно. Разумеется, я не настаивал.
-Но, я не понимаю, - добавил я раздражённо, - какое наши отношения с госпожой Веляшевой имеют касательство к делу учительницы?
Жандарм слушал и одновременно чертил прутиком на земле замысловатые фигуры. Потом посмотрел на меня. Взгляд его весёлых глаз был ясен.
-К вашему сведению, Евгений Сергеевич, - его голос был участлив, - госпожа Веляшева до своего отъезда снимала этот дом совместно с госпожой Суторниной.
Он помолчал, продолжая меня разглядывать, и голос его стал холоден.
-Льщу себя надеждой, что ваши личные отношения с госпожой Веляшевой никак не отразились на вашем усердии по раскрытию причин смерти учительницы. Точнее, их ненахождении.
Подозрение и тон, выказанный при этом, были настолько оскорбительными, что я вскочил, заливаясь краской гнева.
-Вы, господин жандарм, не смеете делать такие замечания!
-Смею, смею, Евгений Сергеевич, - голос Миткова звучал неожиданно устало, - вчера у губернского театра взорвали бомбу. Есть убитые. Понимаете? Люди шли в театр. Бум! Смерть, горе для родных, сиротство для детей. - он помолчал. - есть все основания полагать, что взрыв устроили эсэры.
-Кто? – переспросил я в недоумении.
- Госпожа Веляшева, - словно не слыша моего вопроса продолжил ротмистр, - состоит в запрещенной властями партии социал-революционеров. – и, вспомнив обо мне, пояснил, - эсеров. Знаете, я уверен, теракт и смерть учительницы как-то связаны. Мне надобно разъяснить, как? Для этого, господин доктор, мне нужно знать причину смерти госпожи Суторниной. Отыщите эту причину как можно скорей, Евгений Сергеевич. Это ваш долг перед властями и ваше служение Отечеству.
Я почти не слышал его – кровь стучала в моей голове. Постепенно сквозь гулкие удары сердца стала проясняться мысль – необходимо сообщить ротмистру о визите нервного телеграфиста, но я тотчас же отогнал её. Как? Мне сотрудничать с охранкой!? Однако ж я вспомнил, как несколько часов тому назад сам стыдил телеграфиста за чистоплюйство. Как же быть? Передать наш с ним разговор или просто отойти в сторону и не пачкать себя этой политической интрижкой? А как же Лиза? Какое-то время во мне происходила нешуточная борьба между чувством гадливости из-за того, что я в чём-то помогаю жандармам (осмотр тела и заключение о смерти в интересах следствия – это другое!), со страстным желанием выгородить и защитить Лизу от грязных подозрений. Наконец, я решился. В конце концов признание телеграфиста натурально снимет с неё всякие подозрения. Пусть Травником сам обо всём поведает жандарму: о помощнике аптекаря, о находке возле железнодорожной насыпи, о… Жандарм непременно определит всё, что нужно!
-Травников? – удивлённо переспросил Митьков, - телеграфист? Хм…
Он посмотрел на меня, словно увидел впервые, потом развернулся и пошёл со двора.
***
Удаляющаяся фигура ротмистра пропала в колеблющемся мареве нагретого воздуха. Такое же марево витало над черноморской гладью в это лето. Я погрузился в воспоминания об Ялте, о встрече с Лизой.
[font="Times New Roman",
