Любовь не перестаёт (из сборника "Истории доктора Дорна")

скрою, вопрос застал меня врасплох, и я замер с полуоткрытым ртом и с занесенной рукой, в которой дымилась папироса.
-Да-с, - выдавил я из себя, - знаком-с.
-Соблаговолите пояснить, господин доктор, - голос его неожиданно зазвучал строго, - где, когда и с какой целью вы свели знакомство с госпожой Веляшевой?
Я уже взял себя в руки и с ледяным спокойствием ответил:

-Да, ваше высокоблагородие, я знаком с Елизаветой Афанасьевной, но о месте и времени этого знакомства у меня нет никакого намерения вам докладывать. Это касается лишь госпожи Веляшевой и меня. И никого более! Если вы учиняете формальный допрос, то извольте соблюдать правила судопроизводства прежде, чем представлять меня к следствию.

Митьков постоял, покачиваясь с пятки на носок, потом заглянул за угол и, удостоверившись, что двор пуст, продолжил:
-Полноте, Евгений Сергеевич, дело очень серьёзное и вопрос мой не праздный. Оставьте вы изображать здесь оскорблённую невинность. Тело госпожи Суторниной обнаружено в доме, в котором до недавнего времени проживала Елизавета Афанасьевна и вам это хорошо известно.

-Однако ж, она съехала вот уже как неделю с лишком! – поспешил я возразить и тут же отругал себя за несдержанность. Своим ответом, а пуще точным сроком отъезда я давал ротмистру отчетливое понимание своего участия в судьбе Лизы.
Митьков молча разглядывал меня с тем неприятным любопытством, которое обыкновенно выказывают полицейские при задержании подозреваемого.

-Евгений Сергеевич, - приглашая меня присесть, он опустился на скамью, - вы человек недвуличный. Я это вижу. Вы будто из другой эпохи. Хотя думается мне, что и в другие времена вам бы жилось непросто. Извольте отвечать.
Я не допускал мыли, что Лиза как-то связана с трагедий этой ночи, но интерес жандарма смутил меня, и я заколебался. Как? Допустить этого сыскаря в мир моих нежных воспоминаний о Лизе?! Нет! Пусть довольствуется тем, что известно половине городка.

-Что ж, извольте, - начал я с неохотой, - мы познакомились с Елизаветой Афанасьевной в Ялте, в начале лета, то есть месяца два тому назад. Она брала морские и солнечные ванны. У меня же в Ялте были дела. Ничего особенного. Встреча коллег. В одном из домов на званном ужине мы с Лизой…с Елизаветой Афанасьевной познакомились. Наше знакомство было… скажем, дружеским. Сознаюсь, некоторое время я питал надежду на другие, более, хм… на другие отношения. Однако ж симпатия моя к Елизавете Афанасьевне не нашла взаимности. Более того, с какого-то момента моё внимание стало ей в тягость. Собственно, это и послужило причиной её отъезда отсюда.

-Приходилось ли вам бывать в доме госпожи Веляшевой?
-Нет-с, не довелось. Елизавета Афанасьевна дала мне понять, что дружеские отношения не должны переходить определенную грань, которую общественность может расценить превратно. Разумеется, я не настаивал.
-Но, я не понимаю, - добавил я раздражённо, - какое наши отношения с госпожой Веляшевой имеют касательство к делу учительницы? 

Жандарм слушал и одновременно чертил прутиком на земле замысловатые фигуры. Потом посмотрел на меня. Взгляд его весёлых глаз был ясен.
-К вашему сведению, Евгений Сергеевич, - его голос был участлив, - госпожа Веляшева до своего отъезда снимала этот дом совместно с госпожой Суторниной.
Он помолчал, продолжая меня разглядывать, и голос его стал холоден.
-Льщу себя надеждой, что ваши личные отношения с госпожой Веляшевой никак не отразились на вашем усердии по раскрытию причин смерти учительницы. Точнее, их ненахождении. 

Подозрение и тон, выказанный при этом, были настолько оскорбительными, что я вскочил, заливаясь краской гнева.
-Вы, господин жандарм, не смеете делать такие замечания!
-Смею, смею, Евгений Сергеевич, - голос Миткова звучал неожиданно устало, - вчера у губернского театра взорвали бомбу. Есть убитые. Понимаете? Люди шли в театр. Бум! Смерть, горе для родных, сиротство для детей.  - он помолчал. - есть все основания полагать, что взрыв устроили эсэры.
-Кто? – переспросил я в недоумении.
- Госпожа Веляшева, - словно не слыша моего вопроса продолжил ротмистр, - состоит в запрещенной властями партии социал-революционеров. – и, вспомнив обо мне, пояснил, - эсеров. Знаете, я уверен, теракт и смерть учительницы как-то связаны. Мне надобно разъяснить, как? Для этого, господин доктор, мне нужно знать причину смерти госпожи Суторниной. Отыщите эту причину как можно скорей, Евгений Сергеевич. Это ваш долг перед властями и ваше служение Отечеству.

Я почти не слышал его – кровь стучала в моей голове. Постепенно сквозь гулкие удары сердца стала проясняться мысль – необходимо сообщить ротмистру о визите нервного телеграфиста, но я тотчас же отогнал её. Как? Мне сотрудничать с охранкой!? Однако ж я вспомнил, как несколько часов тому назад сам стыдил телеграфиста за чистоплюйство. Как же быть? Передать наш с ним разговор или просто отойти в сторону и не пачкать себя этой политической интрижкой? А как же Лиза? Какое-то время во мне происходила нешуточная борьба между чувством гадливости из-за того, что я в чём-то помогаю жандармам (осмотр тела и заключение о смерти в интересах следствия – это другое!), со страстным желанием выгородить и защитить Лизу от грязных подозрений. Наконец, я решился. В конце концов признание телеграфиста натурально снимет с неё всякие подозрения. Пусть Травником сам обо всём поведает жандарму: о помощнике аптекаря, о находке возле железнодорожной насыпи, о… Жандарм непременно определит всё, что нужно!
-Травников? – удивлённо переспросил Митьков, - телеграфист? Хм…
Он посмотрел на меня, словно увидел впервые, потом развернулся и пошёл со двора.

***
Удаляющаяся фигура ротмистра пропала в колеблющемся мареве нагретого воздуха. Такое же марево витало над черноморской гладью в это лето. Я погрузился в воспоминания об Ялте, о встрече с Лизой.

Нашей встречей я был обязан своему студенческому приятелю Исааку Альтшулеру.
С ним мы сошлись ещё будучи студентами Московского университета. Он не соответствовал своему имени, наоборот, часто бывал задумчив, иногда погружался в уныние. Однако ж меня он привлекал живостью мысли, открытым, мягким характером и умением, не навязывая своего миропонимания, делать так, что все, включая и бесноватых поклонников господина Пуришкевича, уважительно относится к его мнению. Мне трудно судить, чем я расположил его к себе, но в сущности это и неважно. Окончив курс университета, он уехал в Торжок и пропал из моего поля зрения. По прошествии нескольких лет я получил от него письмо, уже из Ялты, куда он звал на представление вновь открывшегося Ялтинского благотворительного общества. Я не мог не откликнуться на его приглашение, поскольку речь шла о помощи больным туберкулёзом, и вот я здесь в Ялте. Пыль на улицах ещё не была столь докучной, как это бывает в разгар лета, и город был свеж, зелен и полон цветения.

Мы обнялись с Исааком, и он проводил меня в обширную залу, где познакомил с самоотверженным зачинателем помощи туберкулёзникам с доктором Дмитриевым. Затем, отведя меня в сторону, Альтшулер сообщил, что о встрече со мной горячо просил, даже настаивал другой наш коллега, известный литератор так же как и Дмитриев приехавший на жительство в Ялту из-за болезни лёгких. Он говорил, что непременно хочет познакомиться с доктором Дорном, с Евгением Сергеевичем, что это ему будет полезно, поскольку в настоящий момент он увлечён написанием пиесы, где один из характеров должен быть непременно доктор, и что знакомство с Евгением Сергеевичем важно ему до чрезвычайности. К сожалению, литератор занемог, но просил заходить к нему запросто в его дом в Аутке. Признаться, я был чрезвычайно возбуждён и обрадован той атмосферой братства, дружественности и альтруизма, витавшей в собрании людей, посвятивших себя медицине, что не обратил внимания на приглашение. Да и впоследствии я не нашёл времени навестить коллегу, о чём постоянно и до сих пор сокрушаюсь.

В какой-то момент Исаак подвёл меня к молодой даме. Я представился. Лиза, а то была она, была очаровательна в лёгком летнем платье, облегавшим её невысокую изящную, словно выточенную античным мастером, фигуру. Серые глаза её с весёлым и дерзким интересом смотрели на окружающих, а на чуть припухших губах блуждала милая детская улыбка. Не прошло и нескольких минут, как она, взявши меня под руку, повела по кругу залы, мило щебеча о светилах, о космической механике, представляя нас звездами вращающимися вокруг центра галактики. Так мы фланировали добрую половину вечера. Её мягкое и вместе с тем крепкое касание будто просило о помощи, о защите, словно Лиза доверялась мне безгранично и без колебания. В ответ моё сердце билось учащенно и радостно.

Потом были наши утренние встречи на вновь возведённом молу, где мы с Лизой встречали приходящие пароходы и парусники. Был в наших свиданиях и нескончаемый променад по Александровской набережной. Я рассказывал Лизе о далёких странах, о путешествиях, о которых мечтал и в которые я непременно отправлюсь. Мы любовались панорамой города, прогуливаясь на вершине Поликуровского холма, а вечерами на просторной террасе гостиницы «Россия» она вновь рассказывала мне о ночном небе, о звёздах, об исследованиях глубин космоса, о своём кузене Аркадии, живущем в Марселе, о том, что он непременно вышлет ей Армиллярную сферу, астролябию и издание астрономических карт. Однажды мы забрели в Ливадию – в горном посёлке недалеко от Ялты. Скалистые склоны покрывали живописные лужайки разбитого здесь парка. На его вершине возвышались постройки вновь возведенного летнего дворца Его Императорского Величества. Мы бродили по тенистыми, извилистым дорожкам, и Лиза держала меня за руку, отчего голова моя кружилась, а сердце радостно билось. Стоя у белоснежной балюстрады вдвоём, мы восторгались сапфировым цветом моря, криками чаек долетавших до вершины холма. Мне тогда казалось, что наши души, словно эти чайки, парят где-то там, высоко в небесах. Мы собрались вернуться, но тут Лиза с детской живостью и озорством стала расспрашивать дежурившего у ворот офицера и буквально замучила того вопросами об архитектуре и назначении тех или иных строений. После мы веселились, вспоминая мученическое лицо молодого военного, который терпеливо объяснял нам, что вот этот флигель предназначен для кухонной части, этот технический, где стоят специальные машины для циркуляции воздуха, а вот здесь конюшня и конный двор. По дороге назад в Ялту Лиза в порыве душевной откровенности рассказала, что была помолвлена с офицером лейб-гвардии, что помолвка расстроилась из-за разногласий о роли женщины в семейной жизни и обществе, что ей двадцать восемь, что все подруги замужем, но она не унывает. И задорно рассмеялась. Очарованный свежестью её молодости, быстрым умом и весёлой открытостью, я совершил непростительную вольность. Как-то поздним вечером, когда южная ночь накрыла город непроницаемым покрывалом темноты, я сопроводил Лизу до гостиницы Бристоль, где она проживала. Мы попрощались. Я слегка удержал её руку. В ответ мне почудилось лёгкое ободряющее пожатие её руки. Мы стояли в двух шагах от парадного, глубокая тень от