Любовь не перестаёт (из сборника "Истории доктора Дорна")

акации укрывала нас от любопытных взглядов, и я совершенно потерял голову. Я наклонился к ней и мои губы коснулись её щеки. Однако ж Лиза резко отшатнулась. Потом звучал её голос, удивленный, возмущённый, успокаивающий, но я был не в силах разобрать смысл произнесённого – я был оглушён, раздавлен, уничтожен. Лишь несколько слов долго звучали в моей голове набатом: «не более, чем добрые отношения», «я не давала повода», «сохраним нашу дружбу».

На следующий день мы не виделись. Я утратил интерес к городу, море казалось мне докучным, жара утомительной, и я просидел весь день под зонтиком на террасе. Состояние моего духа ещё более ухудшилось с приходом портье, который принёс записку. Письмо было от Лизы. Она сообщала, что вынуждена покинуть Ялту. Причину она не указывала. Лишь обращалась ко мне с просьбой. Разумеется, если я по-прежнему ей предан и сохранил дружеское участие в её судьбе. Речь шла о посылке, которая должна прибыть пароходом из Марселя. Посылка от Аркадия. В ней долгожданные астрономические приборы и карты звездного неба. Лиза просила принять её, показав это письмо. Она же сегодня возвращается в город N и просит переслать посылку как можно скорей почтой. Она приписала свой адрес. Я взглянул на дату письма. Отправлено вчера. Выходит, Лиза уже в дороге. Портье сообщил, что пароход из Марселя прибудет сегодня к вечеру. План у меня созрел моментально.

Ах, дорогой мой возможный читатель! Кто не терял голову хотя бы раз в жизни? Тем более от чувства к женщине! Когда кажется, что именно от неё, от неё одной зависит счастливое продолжение самой жизни! Строгий и умудренный опытом читатель скажет, что такая импульсивность присуща влюблённости, а влюблённость, как известно, не есть любовь, что влюблённость проходит, оставляя руины надежд и осколки впустую растраченных движений души. Но пусть! Душа без таких переживаний черствеет и утрачивает способность к нежности, к милосердию и к искренности. Черствеет и, когда наступает время, не способна испытать, истинную любовь. Только любовь даёт возможность душе ощутить себя единым целым с другим существом. Впрочем, эти мысли родились много позже описываемых событий. И это будет вполне понятно из моего рассказа.

Так вот, план мой заключался в том, чтобы самому привезти столь желанную для Елизавете Афанасьевне посылку. Конечно, в этом плане было больше желания вновь увидеть Лизу, чем желания потворствовать её увлечению астрономией. Спустя пять дней, поезд, на котором я отправился из Ялты, остановился у платформы уездного города N.

Не буду описывать, как я доставил ящик со штемпелем «Marceille – Yalta», как прошла наша встреча с Лизой, как она, спустя несколько недель, вновь не попрощавшись, покинула город, отослав мне записку с тем, что ей невыносимо тяжело наблюдать мои страдания, что она не может ответить мне взаимностью, а принудить себя к продолжению отношений не в силах. Вспоминая наш разрыв, я вновь погружаюсь в уныние, которое не покидало меня в те дни. Совершенно опустошенный я принял добрый совет Мартына Кузьмича остаться в городе и открыть свою врачебную практику. Этот шаг не доставил мне хлопот, поскольку я по обыкновению своему легко менял места обитания, справедливо полагая, что множество новых впечатлений и новый опыт лишь обогащает разум и душу. Опыт и впечатления на этот раз оказались отнюдь не лучезарными, но пусть! Тем более, что было приятно осознавать, что тем самым помогаю прекрасному человеку и коллеге. Доктор Томилин нередко в ущерб работе с пациентами много сил отдавал бумажной склоке с фабрикантом Трапезниковым. Помочь ему в борьбе с богатеем значило проявить гражданскую солидарность. Как поведал Мартын Кузьмич, фабрикант бездумно и в угоду своим экспериментам губил протекавшую по окраине городка речку Туманку. На мой вопрос, есть ли что-то особое в том, что делается на фабрике, что приносит такой ущерб природе, Томилин сообщил об построенной уже с полгода экспериментальной линии по извлечению меди и золота из горной руды. Я запротестовал, достоверно зная, что руду обрабатывает там же, где её роют, то есть на горных приисках, а у нас тут степь на сотни верст. Оказалось, что Трапезников как бы тайно свозит сюда с рудников бесполезную колчеданную породу и пускает её в обработку. Томилин не знает в точности как это делается, но знает, что руду обрабатывают по малоизученному способу Маккартура-Фореста. Опасаясь за здоровье рабочих и горожан, он обратился в губернскую врачебную комиссию, с просьбой изучить этот способ на предмет его безопасности и для сего, считал он, необходимо привлечь внимание властей. В доказательство опасности таких работ Томилин пригласил меня для совместно осмотра двух фабричных рабочих с признаками непонятного воспаления дыхательных путей. По его убеждению причиной было вредное вещество, с которым им приходилось работать. Один из фабричных не мог ходить и жаловался на мучительные боли в тазу.  После осмотра пациентов я согласился с коллегой, что воспаление носит признаки токсического отравления. Кроме того, я высказал предположение, что боль и невозможность ходить говорят о разрушении сустава, и пусть это не покажется уважаемому Мартыну Кузьмичу нелогичным, причиной тому мог быть метастаз опухоли. Мы согласились, что обоих пациентов стоит направить в губернскую больницу к доктору Гейнцу – специалисту по лёгочным заболеваниям. Тогда за суматохой устройства своего нового жительства и обилия пациентов, я быстро забыл об этих пациентах, тем более, что они исчезли из моего поля зрения.  Однако ж теперь я вспомнил, что той же ночью, не имея сил заснуть, я от скуки стал листать журналы – немецкие и английские, которые регулярно доставлялись мне почтой. Так вот, в одном из них я натолкнулся на короткую заметку с описанием способа Маккартура- Фореста, где приводилось его химическое название. Метод именовался «цианированием золота». В тот момент это было для меня не более, чем новая, но бесполезная информация, но теперь!

В это время Лука, который уже минут пять топтался рядом, обратился ко мне:
-Ваше благородие, Евгений Сергеевич, я барышню-то прибрал…только вам надо бы самому поглядеть.

***
То, что привлекло внимание Луки, было кровоизлиянием на шее погибшей в области затылка, у самого его основания. Вытянутое поперёк сине - багровое пятно занимало практически всю заднюю поверхность шеи.

«Прижизненное, - разглядывая его, отметил я про себя, - как будто след от удара». После этого я решительно вновь надел фартук и нарукавники. Лука уже подготовил необходимый инструмент. Через двадцать минут последние сомнения были рассеяны и причина мгновенной гибели учительницы стала очевидной. Перелом «атланта» - первого шейного позвонка, разрыв его связок и повреждение ствола головного мозга сместившимся отломком. Мгновенная смерть.
«Ну что ж, - размышлял я, - причина гибели ясна. Однако, каков механизм смертельной травмы?»

Из всех видов членовредительства мне довелось пользовать в основном изувеченных механизмами на покосах или деревьями, увечившими вальщиков леса. Падение с крыш или ныряние в воду на мелководье, описываемые немецкими журналами, как основная причина перелома шеи, не встречались в моей практике – то ли характер жителей нашего края исключал такие экстравагантные способы навредить себе, то ли крыши наших зданий не были достаточно высоки. Но немецкие журналы и в случае с учительницей не годились. Ну в самом деле, не могла же покойная сперва спрыгнуть с крыши, затем явиться в дом, сесть в кресла и только после всего проделанного скончаться? И тут я вспомнил о колесовании, описанном профессором Петербургского университета Сергиевским, колесовании «сверху вниз», когда казнь начиналась с тяжёлого удара, ломавшем позвоночник в области шеи. Такой способ умерщвления, обращал внимание профессор, восходит к традиционной бескровной казни практиковавшейся среди монголов и прочих народностей, входивших в Орду. Так-так-так! Выходит, неизвестный злодей, имея целью умертвить учительницу бескровно, нанёс ей сильный удар сзади в основание головы. Ну, вот-с, господин жандарм! Елизавета Афанасьевна никак не могла произвесть такой удар! Даже допустив невероятное, что она тайно вернулась в город, предположить, что хрупкая, изящная женщина способна нанести удар такой силы?! Э-э-э! Да что говорить! Все ваши измышления о связи Лизы с убийством учительницы, господин ротмистр, сущая нелепица!

В приподнятом состоянии духа и с ощущением полной победы я сел писать отчёт «Об исследовании мёртвого тела Суторниной А. М.». Лука тем временем перетащил покойницу на ледник и запер дверь. Дописав, я отправил санитара с запечатанным в конверт отчётом в полицейскую часть, а сам отправился в амбулаторию осматривать больных.

Принимая конверт, Лука замялся, будто хотел что-то сказать. Зная его замкнутый и сварливый характер, я задержался, готовясь выслушать жалобу вроде того, что он санитар, а не посыльный какой или сослаться на больные ноги и попросить гривенник на извозчика.
-Ваше благородие, - наконец пробасил он, - знамо дело, не нашего ума это вот всё, но верно говорю, это какой ссыльный или каторжный убил учительшу.
-С чего ты взял? - я, признаться, опешил.
-Дык что я, каторжных не знаю? Возьмут ломик… ломик для бескровного убийства самое милое дело! Махнут легонько по шее и кирдык. Знавал одного такого. Он за душегубство, лямку тянул.
-А ты что же, каторжный? – не сдержав удивление спросил я.
-Никак нет-с, ваше благородие. Был грех, разбойничал, но без смертоубийства. По амнистии девяносто шестого года освобождённый. А каторжанина таво в пересыльной тюрьме видал. Страшный! И не человек, чистый зверь.
-Ломиком? – переспросил я его, задумавшись, и добавил, - ладно, ступай. Про ломик я сам доложу.

Каково же было моё удивление, когда спустя полчаса я вновь увидел Луку. В руках тот держал мой отчёт. Посыльный объяснил, что полицейская часть под замком, а городовой, который караулит закрытую дверь, сообщил, что все полицейские, а с ними и сам земский исправник, погрузившись в повозки, укатили в неведомом направлении. Досадуя на исправника и на всё его заведение я вернулся к пациентам.
В коридорчике перед дверью кабинета и на крыльце меня дожидались несколько крестьянских баб с гомонящими ребятишками и бугай - мастеровой баюкал ушибленную бревном руку. Тщательно осмотрев и не обнаружив перелома, я велел фельдшерице Авдотье Саввишне обложить руку льдом и обработать ссадины. Пока шёл осмотр крестьян, из смотровой доносились причитания мастерового, покрываемые железным голосом фельдшерицы. Завершив приём, я выглянул в коридор, чтобы убедиться, что принял на сегодняшний день всех пациентов, и обнаружил сидящим у самого выхода человека. При моем появлении тот живо вскочил и направился ко мне. На вид лет тридцати, в темном добротного сукна сюртуке и панталонах на штрипках. Кожаные туфли на невысоком каблуке, выдававшие в нем состоятельного человека, была чисты, что свидетельствовало о том, что приехал незнакомец на извозчике. В руках он держал мягкую фетровую шляпу в тон сюртука.

-Матвей Трапезников, - представился он