serif]Нашей встречей я был обязан своему студенческому приятелю Исааку Альтшулеру.
С ним мы сошлись ещё будучи студентами Московского университета. Он не соответствовал своему имени, наоборот, часто бывал задумчив, иногда погружался в уныние. Однако ж меня он привлекал живостью мысли, открытым, мягким характером и умением, не навязывая своего миропонимания, делать так, что все, включая и бесноватых поклонников господина Пуришкевича, уважительно относится к его мнению. Мне трудно судить, чем я расположил его к себе, но в сущности это и неважно. Окончив курс университета, он уехал в Торжок и пропал из моего поля зрения. По прошествии нескольких лет я получил от него письмо, уже из Ялты, куда он звал на представление вновь открывшегося Ялтинского благотворительного общества. Я не мог не откликнуться на его приглашение, поскольку речь шла о помощи больным туберкулёзом, и вот я здесь в Ялте. Пыль на улицах ещё не была столь докучной, как это бывает в разгар лета, и город был свеж, зелен и полон цветения.
Мы обнялись с Исааком, и он проводил меня в обширную залу, где познакомил с самоотверженным зачинателем помощи туберкулёзникам с доктором Дмитриевым. Затем, отведя меня в сторону, Альтшулер сообщил, что о встрече со мной горячо просил, даже настаивал другой наш коллега, известный литератор так же как и Дмитриев приехавший на жительство в Ялту из-за болезни лёгких. Он говорил, что непременно хочет познакомиться с доктором Дорном, с Евгением Сергеевичем, что это ему будет полезно, поскольку в настоящий момент он увлечён написанием пиесы, где один из характеров должен быть непременно доктор, и что знакомство с Евгением Сергеевичем важно ему до чрезвычайности. К сожалению, литератор занемог, но просил заходить к нему запросто в его дом в Аутке. Признаться, я был чрезвычайно возбуждён и обрадован той атмосферой братства, дружественности и альтруизма, витавшей в собрании людей, посвятивших себя медицине, что не обратил внимания на приглашение. Да и впоследствии я не нашёл времени навестить коллегу, о чём постоянно и до сих пор сокрушаюсь.
В какой-то момент Исаак подвёл меня к молодой даме. Я представился. Лиза, а то была она, была очаровательна в лёгком летнем платье, облегавшим её невысокую изящную, словно выточенную античным мастером, фигуру. Серые глаза её с весёлым и дерзким интересом смотрели на окружающих, а на чуть припухших губах блуждала милая детская улыбка. Не прошло и нескольких минут, как она, взявши меня под руку, повела по кругу залы, мило щебеча о светилах, о космической механике, представляя нас звездами вращающимися вокруг центра галактики. Так мы фланировали добрую половину вечера. Её мягкое и вместе с тем крепкое касание будто просило о помощи, о защите, словно Лиза доверялась мне безгранично и без колебания. В ответ моё сердце билось учащенно и радостно.
Потом были наши утренние встречи на вновь возведённом молу, где мы с Лизой встречали приходящие пароходы и парусники. Был в наших свиданиях и нескончаемый променад по Александровской набережной. Я рассказывал Лизе о далёких странах, о путешествиях, о которых мечтал и в которые я непременно отправлюсь. Мы любовались панорамой города, прогуливаясь на вершине Поликуровского холма, а вечерами на просторной террасе гостиницы «Россия» она вновь рассказывала мне о ночном небе, о звёздах, об исследованиях глубин космоса, о своём кузене Аркадии, живущем в Марселе, о том, что он непременно вышлет ей Армиллярную сферу, астролябию и издание астрономических карт. Однажды мы забрели в Ливадию – в горном посёлке недалеко от Ялты. Скалистые склоны покрывали живописные лужайки разбитого здесь парка. На его вершине возвышались постройки вновь возведенного летнего дворца Его Императорского Величества. Мы бродили по тенистыми, извилистым дорожкам, и Лиза держала меня за руку, отчего голова моя кружилась, а сердце радостно билось. Стоя у белоснежной балюстрады вдвоём, мы восторгались сапфировым цветом моря, криками чаек долетавших до вершины холма. Мне тогда казалось, что наши души, словно эти чайки, парят где-то там, высоко в небесах. Мы собрались вернуться, но тут Лиза с детской живостью и озорством стала расспрашивать дежурившего у ворот офицера и буквально замучила того вопросами об архитектуре и назначении тех или иных строений. После мы веселились, вспоминая мученическое лицо молодого военного, который терпеливо объяснял нам, что вот этот флигель предназначен для кухонной части, этот технический, где стоят специальные машины для циркуляции воздуха, а вот здесь конюшня и конный двор. По дороге назад в Ялту Лиза в порыве душевной откровенности рассказала, что была помолвлена с офицером лейб-гвардии, что помолвка расстроилась из-за разногласий о роли женщины в семейной жизни и обществе, что ей двадцать восемь, что все подруги замужем, но она не унывает. И задорно рассмеялась. Очарованный свежестью её молодости, быстрым умом и весёлой открытостью, я совершил непростительную вольность. Как-то поздним вечером, когда южная ночь накрыла город непроницаемым покрывалом темноты, я сопроводил Лизу до гостиницы Бристоль, где она проживала. Мы попрощались. Я слегка удержал её руку. В ответ мне почудилось лёгкое ободряющее пожатие её руки. Мы стояли в двух шагах от парадного, глубокая тень от акации укрывала нас от любопытных взглядов, и я совершенно потерял голову. Я наклонился к ней и мои губы коснулись её щеки. Однако ж Лиза резко отшатнулась. Потом звучал её голос, удивленный, возмущённый, успокаивающий, но я был не в силах разобрать смысл произнесённого – я был оглушён, раздавлен, уничтожен. Лишь несколько слов долго звучали в моей голове набатом: «не более, чем добрые отношения», «я не давала повода», «сохраним нашу дружбу».
На следующий день мы не виделись. Я утратил интерес к городу, море казалось мне докучным, жара утомительной, и я просидел весь день под зонтиком на террасе. Состояние моего духа ещё более ухудшилось с приходом портье, который принёс записку. Письмо было от Лизы. Она сообщала, что вынуждена покинуть Ялту. Причину она не указывала. Лишь обращалась ко мне с просьбой. Разумеется, если я по-прежнему ей предан и сохранил дружеское участие в её судьбе. Речь шла о посылке, которая должна прибыть пароходом из Марселя. Посылка от Аркадия. В ней долгожданные астрономические приборы и карты звездного неба. Лиза просила принять её, показав это письмо. Она же сегодня возвращается в город N и просит переслать посылку как можно скорей почтой. Она приписала свой адрес. Я взглянул на дату письма. Отправлено вчера. Выходит, Лиза уже в дороге. Портье сообщил, что пароход из Марселя прибудет сегодня к вечеру. План у меня созрел моментально.
Ах, дорогой мой возможный читатель! Кто не терял голову хотя бы раз в жизни? Тем более от чувства к женщине! Когда кажется, что именно от неё, от неё одной зависит счастливое продолжение самой жизни! Строгий и умудренный опытом читатель скажет, что такая импульсивность присуща влюблённости, а влюблённость, как известно, не есть любовь, что влюблённость проходит, оставляя руины надежд и осколки впустую растраченных движений души. Но пусть! Душа без таких переживаний черствеет и утрачивает способность к нежности, к милосердию и к искренности. Черствеет и, когда наступает время, не способна испытать, истинную любовь. Только любовь даёт возможность душе ощутить себя единым целым с другим существом. Впрочем, эти мысли родились много позже описываемых событий. И это будет вполне понятно из моего рассказа.
Так вот, план мой заключался в том, чтобы самому привезти столь желанную для Елизавете Афанасьевне посылку. Конечно, в этом плане было больше желания вновь увидеть Лизу, чем желания потворствовать её увлечению астрономией. Спустя пять дней, поезд, на котором я отправился из Ялты, остановился у платформы уездного города N.
Не буду описывать, как я доставил ящик со штемпелем «Marceille – Yalta», как прошла наша встреча с Лизой, как она, спустя несколько недель, вновь не попрощавшись, покинула город, отослав мне записку с тем, что ей невыносимо тяжело наблюдать мои страдания, что она не может ответить мне взаимностью, а принудить себя к продолжению отношений не в силах. Вспоминая наш разрыв, я вновь погружаюсь в уныние, которое не покидало меня в те дни. Совершенно опустошенный я принял добрый совет Мартына Кузьмича остаться в городе и открыть свою врачебную практику. Этот шаг не доставил мне хлопот, поскольку я по обыкновению своему легко менял места обитания, справедливо полагая, что множество новых впечатлений и новый опыт лишь обогащает разум и душу. Опыт и впечатления на этот раз оказались отнюдь не лучезарными, но пусть! Тем более, что было приятно осознавать, что тем самым помогаю прекрасному человеку и коллеге. Доктор Томилин нередко в ущерб работе с пациентами много сил отдавал бумажной склоке с фабрикантом Трапезниковым. Помочь ему в борьбе с богатеем значило проявить гражданскую солидарность. Как поведал Мартын Кузьмич, фабрикант бездумно и в угоду своим экспериментам губил протекавшую по окраине городка речку Туманку. На мой вопрос, есть ли что-то особое в том, что делается на фабрике, что приносит такой ущерб природе, Томилин сообщил об построенной уже с полгода экспериментальной линии по извлечению меди и золота из горной руды. Я запротестовал, достоверно зная, что руду обрабатывает там же, где её роют, то есть на горных приисках, а у нас тут степь на сотни верст. Оказалось, что Трапезников как бы тайно свозит сюда с рудников бесполезную колчеданную породу и пускает её в обработку. Томилин не знает в точности как это делается, но знает, что руду обрабатывают по малоизученному способу Маккартура-Фореста. Опасаясь за здоровье рабочих и горожан, он обратился в губернскую врачебную комиссию, с просьбой изучить этот способ на предмет его безопасности и для сего, считал он, необходимо привлечь внимание властей. В доказательство опасности таких работ Томилин пригласил меня для совместно осмотра двух фабричных рабочих с признаками непонятного воспаления дыхательных путей. По его убеждению причиной было вредное вещество, с которым им приходилось работать. Один из фабричных не мог ходить и жаловался на мучительные боли в тазу. После осмотра пациентов я согласился с коллегой, что воспаление носит признаки токсического отравления. Кроме того, я высказал предположение, что боль и невозможность ходить говорят о разрушении сустава, и пусть это не покажется уважаемому Мартыну Кузьмичу нелогичным, причиной тому мог быть метастаз опухоли. Мы согласились, что обоих пациентов стоит направить в губернскую больницу к
