глаза девать? Стало быть, читаю. Принять строжайшие меры по недопущению скопления горожан на площадях, у присутственных мест, усилить надзор за неблагонадежными. А в конце сообщение. В губернском городе С возле театрального дома купца Алексеева неизвестные бросили бомбу. Двое обывателей убиты на месте, остальных свезли в больницу, несколько низших чинов полиции ранены. приезжий столичный чиновник, на кого, видно, покушались, невредим. Метатель бомбы при взрыве убит.
Моё потрясение от услышанного было настолько велико, что я некоторое время не видел и не слышал ничего. Позже я объяснял своё состояние оглушенности и растерянности тем, что после процесса над Желваковым и Халтуриным – народовольцами-террористами, – пребывал в некоей иллюзии общественного покоя, - убеждении, что времена безумцев закончились, что общество и власти извлекли из кровавых преступлений трагический урок, и всё стремится к примирению.
Известие о страшной трагедии, разыгравшейся совсем рядом с нашим городком, повергло меня в своего рода ступор. Но от чего сам Травников так нервничает?
-Да оттого, Евгений Сергеевич, - телеграфист всё ещё не находил себе места, - что я видел его! Здесь у нас! Видел и даже предполагал преступный умысел. Грех, грех на мне!
***
В волнении я несколько раз прошелся по кабинету, силясь побороть гнев и возмущение, и всё же воскликнул:
-Как же так, Иван Фомич, как же так?! Знали и не остановили! Пусть, допускаю, вы испугались. Но отчего тотчас не заявили в полицию?
Травников сидел совершенно подавленный. В его поведении чередовались всплески возбуждения на грани безумия с минутами прострации. Он сидел обмякший и бормотал что-то невразумительное. Видимо своё собственное признание и моя несдержанность окончательно лишили его сил. Он, обхватив голову рукам, сидел на стуле, чуть покачиваясь. Когда он заговорил, голос его по-прежнему выдавал душевное смятение и полное отсутствие воли. Горемыка телеграфист то завывал страдающе, то вдруг срывался на крик. Словно актёр в любительском спектакле. Впрочем, такое нелицеприятное сравнение пришло мне на ум несколько позже, когда я имел возможность вернуться мыслями к этому злосчастному утру.
- Как можно-с, Евгений Сергеевич?! Что же прикажете водить знакомство с охранкой? На товарищей своих кляузничать?! Нет-с! Увольте-с!
-Людей убили! Вы это понимаете? – совсем осердясь воскликнул я.
Телеграфист отшатнулся от моего крика, и продолжил с отчаяньем.
- Ведь, я как думал, Евгений Сергеевич? Он же товарищ! В рабочий кружок вместе ходим, самообразовываемся, мыслям разным обучаемся. И Августа Михайловна нам помогает, и вот вы изволили нам лекцию читать. Мы с ним одни книжки читаем, мысли об них друг другу высказываем.
-Да кто он-то? –перебил я с раздражением.
-Так Сенька Никифоров, – пояснил Травников, словно этот факт настолько всем очевиден, что он даже удивлён моей неосведомлённости, - аптекарский помощник. Он в Кёлеровской аптеке на Успенской служит. Вместе ходим в рабочий кружок. Мне и в голову не приходило, что он удумал!
-Да с чего вы взяли, что умысел у него был на преступление?
Травников закивал головой, будто соглашаясь с чем-то мне не понятным.
-Дело-то как было? Иду я, значит на службу. Утро. На пустыре, что позади станции, никого. Я обычно через пустырь хожу чтобы короче, значит. Вдруг вижу, у самых путей женщина. В руках кулёк-не-кулёк, свёрток! И несёт так бережно. Думаю, фабричная спешит к нам в почтовое. Нет, смотрю останавливается. А там ящик с песком, на случай если трава от искры паровозной загорится. Постояла возле ящика и пошла прочь. Да быстро так, будто убегает, ещё по сторонам оглядывается. Я к ящику. Знаю, фабричные девки бывает обрюхатятся, да потом ребёночка подбрасывают куда ни попадя. Грех какой! Я, значит, ящик открываю. Там и вправду куль в тряпки замотан. Думаю, задохнётся ребёночек. Разматываю, а там коробка. В коробке жестянка круглая, навроде консервы, а рядом какие-то маленькие железки в бумагу завернуты. Три штуки. Я понять ничего не могу. Что такое, зачем в песок кидать? Только хотел коробку взять в руки, чтобы рассмотреть поближе, как меня хвать кто-то за плечо и в траву кидает. Смотрю, а это Сенька Никифоров. Ну мы с ним сперва чуть не подрались. Потом ничего, происшествию разбор дали. Он мне и говорит, ты, говорит, Иван, не лезь в это дело. Мне ячейка поручила, я и исполню, даже если понадобится ценой жизни! Как Кибальчич!
Замотал коробку в тряпицы и прямиком на станцию. А там уже паровоз дымит, состав вот-вот с места стронется. Я ему кричу, мол, какое такое дело? А он только рукой махнул.
Травников замолчал, потом добавил со вздохом:
-Состав-то в город отправился. А с утра телеграмма. Всё и сложилось.
Он, будто выговорившись до самого конца, успокоился, и понуро склонив голову, сидел, погружённый в события, произошедшие накануне.
Я тоже молчал, потрясённый услышанным. Узнавание из газет или из писем о событиях, пусть потрясающих наше воображение, но произошедших, как нам кажется, где-то вдали, будто в других мирах, действует на нашу психику гораздо с меньшей силой, чем те, свидетелем которых вы являетесь здесь и сейчас. Вот и теперь, думая о произошедшем, я ужасался и отказывался верить в реальность преступления, совершенное людьми, мне известными. Этого Семёна Никифорова я встречал не раз, будучи в аптеке на Успенской улице и беседуя с аптекарем Ильёй Петровичем Кёлером – знающим и искусным провизором. Помощник его производил на меня впечатление аккуратного и знающего своё дело молодого человека. Он нередко удивлял меня глубиной и точностью знаний химических превращений. Перед внутренним моим взором возник худощавый невзрачный юноша в белом под горло халате – Сеня Никифоров. Я невольно посмотрел на Травникова – крупного и, вероятно, сильного зрелого мужчину.
«Как Никифоров мог отшвырнуть такого дядьку?» - задался я вопросом.
«Впрочем, - тут же ответил я самому себе, - хорошо известны факты, когда люди не большой физической силы в состоянии аффекта могут поднимать предметы, тяжелее их самих в несколько раз.»
-Вот что, голубчик, - вернул я Травникова к действительности, - ступайте домой, отоспитесь. А потом непременно ступайте в полицию.
Травников как-то странно дёрнул головой и снова впал в истерику:
- Я не доносчик какой-нибудь, не наушник! Пусть сами разбираются ищейки царские! Ну в самом деле, Евгений Сергеевич! Я не Иуда какой! Их в казематы, на каторгу, в кандалы! А я? В охранку?! Чего ещё изволите, ваше благородие! Это низко!
-Чёрт возьми, Иван Фомич, - я дал волю своему гневу, - что вы чушь мелете?! Из-за ваших, как вы их называете убеждений, убили людей! Понимаете? Нет таких идеалов, из-за которых можно людей убивать! Не война ведь! Да и война, какая она ни наесть праведная, она - вина и проклятье для всех людей!
-Ах, Евгений Сергеевич! – запричитал телеграфист снова, - душа разрывается! Лучше уж застрелиться или удавиться, чем у жандармов в прихвостнях оказаться.
-Ну хватит! – я легонька хлопнул ладонью по столу, - хватит! Идите спать! С жандармами я разберусь. Только имейте в виду, на суде вам всё равно придётся выступать.
Травников поднялся и, пошатываясь, направился к двери. Уже открыв дверь, он поворотился.
-Евгений Сергеевич, - заискивающим голосом попросил Иван Фомич, - вы игрушку эту, сберегите. Очень мне нравятся такие безделушку. Слоновая кость, перламутр всякий. Опять же будет что на кон поставить.
В это время со двора донеслось громыхание подводы – привезли покойницу.
***
Занеся перо над чистым листом бумаги, чтобы поведать читателю о ходе дальнейших событий, я остановился, обнаружив незнакомое доселе сомнение. Я обеспокоился тем впечатлением, какое мои записки могут произвести на читателя. Скажем, описание небесной лазури или упоительного пения лесных птах, помимо единственного прибытка - благосклонности цензора, - наверняка вызовет у читателя скуку, а иного заставит досадливо поморщиться. Читатель ждёт, что вот-вот начнётся действие, прозвучит «зачин» повествования, но автор вместо этого «кормит» его долгим описанием осеннего неба или дотошно рисует портрет проезжающей мимо барыни под кружевным зонтиком. Да к тому ещё он уже где-то всё это читал – то ли в дамском журнале, то ли в отрывном календаре. И оттого, что не может вспомнить, где он это читал, ещё пуще досадует.
Начиная описание врачебного исследования героини моей, Суторниной Августы Михайловны, снова нахожусь в некотором недоумении. С одной стороны, она как бы не совсем героиня, поскольку мертва, но остаётся ею, как немаловажная фигура для понимания последующих событий. С другой стороны, профессиональный долг мой призывает в описании держаться слога лаконичного и протокольного. Но не рискую ли я фраппировать читателя и тем самым невольно принудить его отложить чтение или вовсе от него отказаться? Теряясь в разрешении всех этих противоречий и думая, как их обойти, решаюсь вовсе их не обходить.
Итак, вернёмся к повествованию. Войдя внутрь мертвецкой, я мельком огляделся. Под тяжелыми нависшими сводами посреди чистого помещения располагался длинный мраморный стол. В дальней стене была устроена низенька дверь в ледник. Лука – молчаливый и угрюмый старик, смотритель и одновременно санитар – поджидал меня, сидя на низком табурете возле ледника. При моем появлении он встал и, тяжело ступая, подошел, держа в руках клеёнчатый фартук. Облачившись в него и надев нарукавники, я подошёл к телу. Оголённая мёртвая плоть давно не вызывала во мне никаких чувств, кроме сосредоточенности исследователя. Быстрым движением я рассёк ткани и, достигнув брюшной полости, извлек необходимое количество содержимого желудка. Перепоручив приготовление для осмотра остальных полостей санитару, я отправился приготовлять щелочной дистиллят. Используя сульфат железа, я запустил цепь
