Визуальная эмбиент сюита "Замечательные кривые" (часть 2)

объятьях, когда открыты все временные границы, а будущее имеет определенное значение. В доме можно и нужно говорить о своих подлинных чувствах глядя в глаза в присутствии посторонних (да какие это посторонние?). Дом – это когда для двоих, когда в каждом углу его (какие углы у эллипса?) есть место для любящего и преданного сердца. Разве может что-либо, предложенное клотоидой сравниться с эллипсом, в котором с первыми лучами солнца дух праздника?[/b]
За пределы эллипса невозможно выйти, однажды войдя в него, однажды став частью целой его Вселенной. Эллипс не просто не позволит выйти, а если позволит, то сделает все, чтобы реальность за его границами оставалась иллюзией до самого последнего своего мгновенья, напоминая о себе, о том, что кто-то очень родной и близкий ждет возвращения, о том, что одиночества не бывает в принципе. Дом – всегда кто-то, Вселенная не бывает пустой и безжизненной, образованная кем-то ради кого-то.
Заключенные в объятья Он и Она в присутствии всегда родных гостей как никогда чувствуют эллипс со всеми его бесконечными границами. И веселье вслед за искренними и чувственными объятьями как подарок за взаимную верность. По праву (и по делу) занимают Он и Она место во главе стола, по праву пьют нектар, по праву вкушают амброзию. По праву заслуживают они свой божественный статус, создав новое мироздание, передав в своем страстном чувственном танце жизнь новой Вселенной, что ожидает их, что ожидает каждого посетившего их гостя.
Воистину гостеприимен эллипс, не отвергает он никого чужого, наоборот, сплотил всех и каждого в доме, будто этого события ждали больше чем в жизнях кого-либо еще из числа прибывших отметить рождение новой Вселенной. Требует эллипс веселья, требует хмельного задора, требует плясок и благословения как Ему, так Ей. Требует эллипс носить их обоих на руках. Надолго затянется торжество, возможно, на несколько ней, выйдя за пределы эллипса, иллюминированное светом множества огней и салютов.
Пусть продолжится род. Пусть дом никогда не обратится невыносимой клеткой для его хозяев, пусть будут хранимы они эллипсом, пусть будут оберегаемы всеми и каждым, кто пришел благословить их, возрадовался грядущим поколением.
Пусть торжество продолжается.      
  
4. Гипербола: x[sup]2[/sup]/a[sup]2[/sup]-y[sup]2[/sup]/b[sup]2[/sup]=1 и гипоциклоида: x = (R - r) cosθ + rcos [(R - r)θ/r], y = (R - r) sinθ - rsin [(R - r)θ/r] (40 мин. 00сек.)
Но остается в эллипсе дома одно место, куда хоть и проникает иллюминированная Вселенная ночью, все же принадлежит оно всего одному из двоих. Можно сказать, это место личной принадлежности дома сознанию. Место, отведенное только для конкретного одного, запертое без какого-либо замка, не требующее никакого ключа для проникновения в него никого постороннего. Место, куда можно проникнуть всего лишь сделав шаг сквозь прочную стену дома. Место вне эллипса, но в то же время, принадлежащее ему как никакое другое его составляющее. Тайная комната, требующая от сознания полной сосредоточенности, полной готовности войти в него, полной отрешенности от всего лишнего, каким бы важным это самое лишнее не казалось (пусть это будут даже самые родные и близкие, всегда ждущие возвращения, всегда готовые принять, несмотря на обстоятельства).
И хоть это всего лишь небольшой уголок эллипса, тихий и усыпляющий любые эмоции, представляется он гиперболой целой башни, до вершины которой требуется пройти не один десяток ступеней. Труден и изнурителен путь наверх - труден и изнурителен шаг сквозь стену, требующий не одного лишь уединения. Однако, оказавшись, наконец внутри своего прибежища, как некоего ядра дома, его сердцевины, того самого, ради чего существует клотоида, приведшая к внезапному и ожидаемому дому ради одного этого места, надежно защищенного хитрым замком параболы на входе. Ибо тот же свет между пальцами на которой сопровождает каждое движение в этом укромном и спокойном уголке за стеной в доме. Это самое прочное место эллипса, которое обязательно останется в случае его возможного разрушения.
Здесь всего одно кресло, очень удобное, очень мягкое, очень комфортное для тела. Напротив кресла лишь звездное небо, за которым можно неотрывно наблюдать, не меняя расслабленной сидячей позы. Наблюдать за всеми этими гипоциклоидами: астроидами и дельтоидами, оставаясь вдали от безграничности земли, оставаясь где-то на самой крыше мира, вдали от клотоиды с отпечатавшимися на ней следами. Кресло на вершине физически незримой гиперболы будто устремляется к кажущимся недостижимыми гипоциклоидам, устремляется в бесконечность их, пытаясь промчаться сквозь самую бездну.
В эти мгновенья – столь же бескрайние, что и звездное небо, сами собой в памяти возникают знакомые до боли образы, так и рвущиеся показаться куда более родными в сравнении с освобождением от них в стенах дома. События, приведшие, в конечном счете, к эллипсу, полному упокоения, с целой иной Вселенной, в которой лишь долгожданный отдых и ничего больше, вдруг стараются стать своими, такими же родными и нужными, без которых пребывание в доме становится в тягость. Воспоминания наваливаются всем скопом, всей своей массой, всей своей мешаниной, пытаясь захламить сознание, чтобы гипербола показалась невыносимым местом, чтобы пребывая в этом кресле через мириады гипоциклоид сознание утопало в сомнениях. Это всего лишь единожды, но это раз и навсегда. Как некое жертвоприношение дому, как информация, удаленная с жесткого диска компьютера, которой больше не должно быть. Будто гипербола забирает ее навсегда, будто очищает сознание от бесполезного мусора, от какого-то вируса, и будто вирус изо всех сил пытается удержаться в благотворной для него среде.
Все, что требуется в эти мгновенья, наблюдать. Закрываются глаза сами собой, усыпленные сиянием бесчисленных гипоциклоид. Проникает оно сквозь опущенные веки, сквозь все тело, образуется в какую-то иную плоть, становится каким-то  новым сознанием. Новым старым сознанием, призванным кануть в небытие бесконечности Вселенной.
Было так легко, было привольно, было игриво и как-то вечно. Была зима белой, была весна теплой, было лето свежим, а осень – печальной. На всю жизнь запомнились отцовские и материнские руки, полные земли и неба, полные солнца и воды, от которых захватывало дух, а сердце колотилось так, что хотело выпрыгнуть из груди. Звуки, запахи, вкусы – все имело особый оттенок, особый привкус, который невозможно было обозначить словами, но можно было испытать со всей его силой. Бескрайнее поле под шапками густых облаков представлялось целой реальностью. С пейзажами из очень и очень далекого урбанистического будущего, в основе своей имевшие образы из фантастических книжек. А еще это могли быть чудесные сказки, перенесенные из тех же книг в реальный мир воображения. Или же это могли быть самые обыкновенные абстракции, величественные и красочные, с множеством фигур самых разных размеров. Все это было так реально, казалось таким доступным под лазурным теплым небом, в сопровождении щебетания птиц и мчавшегося над полем ветра.
А если не открытое поле, то лес на пригорке, таящий в себе как мрачные тайны, так и прекрасный волшебный мир, в мгновение ока прячущийся от каждого чужака. Но не было страха пойти за грибами или за ягодами, не было страха срубить дерево для растопки печи. Не было страха собраться всем вместе на лесной поляне для проведения элементарного гуляния. Не было страха навсегда сгинуть, попросту не вернуться. Даже зимой, когда снег лежал по пояс. Была благосклонна природа в ответ на уважение по отношению к ней, в ответ на единство.
Ни в какое сравнение с клотоидой, с ее жестокостью, с ее непредсказуемостью, с тем, что может принести горечь от не оправдавшихся надежд и ожиданий.
Зудят воспоминания клотоиды в кресле гиперболы под светом гипоциклоид, пытаются пробиться сквозь чистоту астроид и дельтоид, слышны их отголоски. И чем сильнее этот неприятный шум, тем прочнее другой – мягкий и давящий гул, в котором собраны все возможные частоты, различимые на слух и  воспринимаемые мозгом. Это свет гипоциклоид, их скопление, их естество, их колыбель. Голос Вселенной, недоступной для навязчивых неприятных воспоминаний. Голос Вселенной, требующей своего рождения.
И это не та Вселенная, что образована двоими по обоюдоострому желанию, от которой зависят не только лишь двое, но и продолжение всего рода, и оттого всеобщее одобрение за праздничным столом. Это Вселенная, что принадлежит лишь одному сознанию, одной индивидуальности, хранимая в доме в конце клотоиды. Это то самое, ради чего существует дом, возникший после долгого пути, то самое, что скрывает защитная парабола, преодолеть которую может лишь одно конкретное сознание с воспоминаниями, подобными ключу к ней. Это то самое, что делает дом домом, что придает дому прочности, что придает прочности самому сознанию, придумавшему его. Эта Вселенная – единственное, что должно явиться на свет по воле своего творца после долгой подготовки, в ходе которой она была тщательным образом продумана до самой последней мелочи. Это Дом внутри дома. Это Место в истории, точка, которую нельзя переместить куда-либо, даже имея на руках ВСЕ возможности.
Это Вселенная за пределами уже существующей Вселенной, будто поглотившая ее, снаружи которой возможна еще одна, и еще одна, и еще. Потому что не бывает так, чтобы был какой-то один предел. Не должно быть. И именно туда, как можно дальше, устремляется сознание в кресле гиперболы, пронизанное светом гипоциклоид, слившихся в единое целое. И слишком велико это чувство какого-то беспредельного сжатия, какого-то провала внутрь себя, умаления до состояния меньше мельчайшей частицы из всех возможных.
И постепенно нарастает нечто вполне четкое, вполне конкретное и осмысленное, имеющее свою форму, свои границы, свою массу. Нечто все яснеет, формируясь из бесконечности гудящего  света, будто это он, наконец, обретает свой физический смысл. Доносятся откуда-то из глубины звуки, пробиваются какие-то запахи, во рту появляются некие привкусы. И невозможно открыть глаза, будто отяжеленные этой бесконечно массивной формой, рассчитанной на протяжении, кажется, всей жизни. Но нет и желания поднять веки, чтобы увидеть. Все равно, что бездыханное тело, возможно воспринимающее реальность лишь на слух, неповрежденный мозг которого вроде как еще жизнеспособен какое-то время.
[b]Все ясно и понятно через опущенные веки. Будто зрение откуда-то изнутри. Будто сознание и не в доме вовсе, не в гиперболе в кресле, изолированное от всего сущего. Будто сознание там, где пыталось построить свое собственное Бытие, понятное лишь одному ему, и дом – нечто еще одно фальшивое, еще один шаг по клотоиде. И не требуется сейчас визуального восприятия, когда достаточно лишь одного движения на пути к этой личной Вселенной, чтобы видеть каждый ее угол, каждую