Омен: Девчушка-чертенюшка

по принципу Рокамболя.

— Простите, по какому? — не поняла она.

— Был такой писатель, Понсон дю Террайль, француз. Выдумал героя Рокамболя, который боролся со злом, прибегая к услугам порядочных людей, потому что мерзавцам, по его словам, доверять нельзя — ведь они тебя предадут. А вот честный человек, если убедить его, что он делает добро, — идеальный инструмент. И вот дьявол давно это понял. Он ищет не подонков. Он ищет лучших из нас. Тех, кто искренне верит, что действует во благо.

Он посмотрел на Карен серьёзно, уже без шутки:

— Иногда антихрист не ходит с рогами. Он просто очень убедительный реформатор. Или... Или филантроп, — подвёл итог отец Мэттсон.

Карен не ответила. Она смотрела в угол, где тускло светилась свеча. Слова про Рокамболя, про честных людей, которых дьявол пускает в дело, засели в голове как репей.

Ну вот и прекрасно, — подумала она, — если зло может быть кем угодно, то где его искать?

Утешения не последовало. Напротив — в душе поднималось что-то холодное и цепкое, как вода в погребе весной. Карен попыталась мыслить логически. Взгляд внутрь семьи — туда, где обычно ищут причины сквозняков.

Джин... Слишком ему всё легко даётся. Вот умер Крейтон — и фирма может аккуратно, без суеты, перехватить всех его клиентов. Не то чтобы Джин был прямо рад, но с утра не выглядел особенно убитым. Сказал: «Очень жаль Морриса, отличный был бухгалтер». Бухгалтер! Через час после сообщения о смерти — и уже «был». Как в трауре по сломанному перу.

Делия... Девочка умная, но упрямая, как голландский осёл. Всё время спорит, не слушается, пристаёт к вопросам вроде «а почему у апостолов нет фамилий». И вот ещё — этот мальчик. Саша. Мальчик из прислуги, а она с ним как с ровней, даже хуже — как будто он командует. Они шепчутся, смеются, придумывают какие-то игры, тащат из кухни морковку, как два кролика. А если в этом уже зарождается... Что-то?

Карен поёжилась. Она не была ханжой, но делить тайны с дворней — это ведь начало чего-то неостановимого. Потом эти дети вырастут, и начнут ставить на стол красные флажки и обсуждать как «уничтожить классовые различия».

Джозефина... Ну, тут и говорить нечего. Человек, который верит в спиритов, — это уже опасность. Тем более если носит брошки с символами, которые выглядят, как будто их рисовали черти с плохим зрением. Говорит, что на ней сегодня «амулет от чужих мыслей». Ну спасибо, теперь Карен чувствует себя «чужой мыслью». Где она это читала? В Евангелии точно не было глав о том, как вызвать дух тёти Марты.

И, наконец, Саша. Молчит. Всё время смотрит снизу вверх. С таким взглядом, будто он вот-вот или раскроет тайну мироздания, или попросит кусок пирога. Вечно голодный, вечно босиком (даже когда в обуви), вечно рядом с Делией. Как тень. А тень — это что? Отсутствие света. Очень символично.

Карен вздохнула. Что-то определённо происходило. Как будто в доме завёлся кто-то... Кто-то чужой. Только вот все живут, будто ничего не случилось. Едят кашу, спорят о газетах, подливают молоко в чай. И только она ходит по комнатам, как сторож на складе, проверяя, не приоткрыта ли дверь во что-то страшное. Всё казалось подозрительным — от слишком бодрого утра Джина до чересчур глубоких взглядов Саши. И всё же за этим напряжением оставалось чувство, что она одна ходит по сцене с выключенным светом, тогда как остальные играют фарс при полной иллюминации.

В эту минуту отец Мэттсон вдруг оживился, словно вспомнив о чём-то забавном. Он повернулся к ней, прищурился и с той же полуулыбкой, с которой недавно поднимал книгу над головой, сказал:

— А ведь, может, японцы и правы.

Карен вскинула брови.

— Простите, в чём?

— В том, как они смеются над нашим дьяволом. Ну, вы только подумайте, — он откинулся в кресле, словно предвкушая анекдот, — в других религиях зло представлено... Ну, хотя бы с достоинством. Какая-нибудь змеиная богиня, или хитрый дух с тысячью глаз, или там танцующий демон с головой в огне — страшно, загадочно, в общем, серьёзно. А у нас? Полубаран, полусатир, с козлиными ногами, хвостом, бородавками и... — он запнулся, — с характером обиженной соседки.

Карен заморгала.

— Вы хотите сказать, что... Что дьявол глуп?

— А кто он ещё, если не глупец? — продолжал отец Мэттсон уже азартно, словно забавлялся мысленным спором с кем-то очень упрямым. — Смотрите: существо, которое веками якобы руководит грехами человечества, создаёт интриги, войны, соблазны, и всё ради чего? Чтобы... Чтобы насолить? Поскрести душу? Забрать души на сковородку? Вы же чувствуете — это не зло... Это каприз. Это как если бы королева Англии объявила войну пекарне за сухой кекс.

Карен вдруг хмыкнула — непроизвольно, но искренне. Её лицо немного просветлело.

— Простите, — сказала она, — но... Но «королева Англии против кекса» звучит как заголовок в вечерней газете.

— Вот именно! — обрадовался священник. — Вы меня понимаете. Даже японцы, которые со своими лисами, тенгу и духами дождя, глядят на нашего дьявола и спрашивают: это у вас, простите, вселенское зло? Это? В смысле, вот это вот... Ворчащее копытное? Ну уж нет. Они говорят: если ты всесильный, зачем же ты ведёшь себя, как человек с нервами и недоеданием?

Карен засмеялась — легко, почти с облегчением. Она вдруг почувствовала, как напряжение в плечах отпустило. Может, и правда, если дьявол есть — он не чудище из Библии, а комичный сосед снизу, который скребётся по ночам и включает патефон в два часа утра. И, может быть, бояться надо не рогов, а невидимых привычек, что подкрадываются под маской здравого смысла.

Она подумала: А если зло — это просто дурной вкус, доведённый до абсолюта?

...666...

Пока Карен сидела в полутёмном кабинете отца Мэттсона и размышляла о козлиных ногах и королеве Англии, в другом конце города, на залитом солнцем плацу у Таврического сада, всё кипело — как чайник на огне.

Там собирались мальчики — гимназисты Второй Санкт-Петербургской. У всех — фуражки, расчёсанные вихры и огромные ожидания от предстоящего матча. Пыль уже кружила над полем — не от мячей, а от топотни: каждый старался размяться так, чтобы все увидели, насколько он грозен, быстр и вообще второй Гарри из лондонского «Вулверхэмптона».

А вдоль поля, на длинных деревянных скамейках, как будто специально расставленных для этого великого зрелища, сидели воспитанницы Александровской женской гимназии. Все — как на подбор: в строгих платьях, с лентами в волосах, с тетрадями на коленях, которые никто, конечно, не собирался открывать.

Среди них — Делия. Сидела, как полагается: спинка прямая, руки сложены, взгляд спокойный. Но, если приглядеться — ой-ой-ой! — глаза её прыгали, как птички: от одного мальчика к другому, от бутс к мячам, от мячей к знакомой чёрной причёске у кромки поля. Остальные же девочки возбуждённо перешёптывались:

— Вон тот в тёмной фуражке хорош! Бежит, как кот, у которого хвост подожгли.

— А тот, с веснушками! У него глаза цвета карамели.

— Ой, а этот, кажется, на меня посмотрел!

— Ну конечно. Он на всех так смотрит, чтобы все думали, что он на них. Его зовут Гриша, и он всех очаровывает, даже учительницу химии!

Девочки хихикали, прикрывая рты носовыми платками, но при этом искоса поглядывали на одного мальчика, который стоял чуть поодаль от всей суеты. Вряд ли кто-то из них знал его по имени. Он был не в гимназической форме, а в выцветшей гимнастёрке, с подкатанными рукавами и крепкими, но потрёпанными ботинками.

Это был Саша.

Он стоял на краю поля, не пытаясь примкнуть ни к одной команде. Лицо — спокойное, даже немного каменное. Но в глазах читалась тень. Он видел, как разыгрываются команды, как поочерёдно выкрикивают имена, как один за другим мальчики переходят к своим. А его не звали. Просто не замечали.

Саша будто уменьшился в росте. Плечи слегка опустились, руки сжались в кулаки. Он даже потупил взгляд, когда услышал чей-то шёпот с лавки:

— А тот, вон тот... Это кто вообще?

— Может, брат чьей-то прислуги? Смотрите, он в чужих ботинках!

— Да не... Он просто... Не из наших.

Делия ничего не сказала. Но вдруг медленно повернула голову — так, чтобы никто не заметил, что она кого-то выделяет взглядом. Саша стоял у края поля, и их взгляды на миг встретились. Неулыбчиво, серьёзно, но будто узнали друг друга в толпе.

Саша быстро отвёл глаза. Ему стало стыдно. За ботинки. За носки, выбившиеся из штанин. За руки, в которых не было мяча. За то, что стоял тут, словно стул, про который забыли.

И всё же не ушёл. Стоял, как штык. Молча, крепко, как умеют только те, кого не зовут, но кто всё равно остаётся. А вокруг уже весело загудело — игра-то ещё не началась, а настроение у мальчишек было такое, будто они выиграли кубок всей Российской Империи.

Где-то ближе к скамейкам, прямо перед девочками, один из гимназистов — худенький, с оживлённым лицом и руками, которые никак не могли найти себе места, — хлопнул ладонью по колену и вдруг воскликнул:

— Господа! Пока не начали — расскажу анекдот. Флотский. Про устав и честь!

Мальчишки у мячей тут же прислушались, а на скамейках у девочек заворочался любопытный ропот. Делия подняла брови, но не обернулась. Просто чуть внимательнее уставилась вперёд.

— Значит, был один матрос... — начал гимназист, приседая и размахивая руками, будто колокол звонил. — Не просто матрос, а гений морской! Устав выучил до последней запятой. Мог наизусть рассказать, кому честь отдавать, кому не положено, как стоять, как кашлять, как глазом моргнуть, чтобы флот был доволен. Вот ему и дали разрешение выйти в город — один! Только строго предупредили: «По уставу, понял? Кого встретишь — честь отдай, но не перепутай! И не позорь мундира!»

При словах «по уставу» несколько девочек на скамейках автоматически выпрямились, словно их самих отчитывали. У одной даже щёки вспыхнули от мысли, что она вот-вот получит замечание за неровную осанку. Видимо, дисциплина у них там в гимназии тоже не сахар.

— И вот... — продолжал гимназист с торжественной миной, — вышел матрос в город. Китель начищен, сапоги — как зеркало, грудь колесом. Идёт, значит, важно, глаз прищурил, как у офицера. Вдруг — генерал! Матрос, как учили, — хрясь! — честь отдал.

— «Хрясь» — это по уставу? — прошептала одна из девочек, и скамейка зашептала в ответ весёлым смехом.

— По морскому! — подмигнул рассказчик. — Дальше идёт — поручик! Снова — хрясь! И всё так чинно, по форме, как будто вся улица — парад!

Саша слушал молча, но лицо его уже не было каменным. Он стоял всё так же в стороне, но губы у него тронула самая осторожная, едва заметная улыбка. Не потому что анекдот смешной — а потому что вокруг было живо, весело, по-настоящему. И потому что Делия, не поворачивая головы, всё-таки не сводила взгляда с поля.

Тем временем рассказ набирал обороты. Гимназист-оратор, окрылённый вниманием, заговорил громче и важнее, как будто стоял уже на театральной сцене:

— А дальше — представьте! — матрос идёт, как по линейке, и вдруг... И вдруг видит нечто. Человек в шинели, пузо — как баркас, лицо красное, взгляд строгий. На голове — фуражка с кокардой, но вся кривая, и орден какой-то, и вообще — всё как у начальства, только подозрительно... Подозрительно мокрое. Идёт, шатается... Ну, явно важная персона!

— Это пьяный, что ли? — прошептала