Паритет

говорил не как враг, а как старший, мудрый коллега.
 — Ирина Сергеевна. Рассмотрим ситуацию. Объект: ваш сын. Состояние: эмоциональный дисбаланс, угрожающий его социальной интеграции. Ваша цель: его благополучие. Вариант 1: Отказ от коррекции. Вероятный исход: прогрессирующая социальная дезадаптация, постановка на учёт как «носителя деструктивных аффектов», пожизненная маргинализация, низкий коэффициент удовлетворённости жизнью (прогноз: 23%). Вариант 2: Согласие на коррекцию. Вероятный исход: успешная гармонизация, стандартный социальный тракт, стабильное будущее в рамках системы, высокий коэффициент удовлетворённости (прогноз: 94%). Данные не предвзяты. Они — факты. Выбор за вами.
Это был не голос тирана. Это был голос неопровержимой логики. Система не угрожала. Она просчитывала. И её расчёт был безупречен. Что есть любовь матери? Желание добра ребёнку. А что есть добро в этом мире? Цифра 94%. Всё остальное — сантименты, пережитки, эмоциональный мусор, который и привёл её сына к этой черте.
Ирина подняла глаза. На экране её панели значок Артёма всё ещё мигал тревожным алым. Угроза системе. Угроза ему самому.
Она сделала глубокий вдох. Воздух был стерилен и не пах ничем. Затем протянула руку к интерфейсу. Её пальцы, привыкшие нажимать кнопки коррекции для чужих детей, не дрогнули. Она нашла вкладку «Моя семья». Выбрала «Артём». Открыла уведомление из Департамента.
Красная кнопка «Отклонить» пульсировало мягким, предостерегающим светом.
 Зелёная кнопка «Принять рекомендацию» светилась ровным, спокойным, правильным светом.
Она нажала на зелёную.
На экране появилось: «Ваше решение зафиксировано. Благодарим за сознательность и вклад в общее благо. Специалист свяжется с вами для согласования графика сессий. Имейте в виду: в период коррекции возможны временные проявления сопротивления (плач, вопросы о справедливости). Это нормальный этап. Ваша задача — транслировать уверенность в правильности выбора. Рекомендуемые фразы для поддержки: «Это для твоего же блага», «Все через это проходят», «Сколько ты увидишь, как станет легче».
Ирина выключила панель. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим шуршанием пластика в руках Артёма. Она подошла к нему, опустилась на корточки. Он поднял на неё глаза — чистые, доверчивые, ещё живые.
— Мам, посмотри, я почти собрал палубу.
— Молодец, — сказала Ирина. Её голос звучал ровно, профессионально-одобряюще, как в школе. — Артём, слушай. Скоро у тебя начнутся… особые уроки. С одним хорошим дядей. Чтобы тебе… чтобы ты меньше расстраивался из-за всяких грустных вещей.
— Как в школе? — спросил он, наморщив лоб.
— Да, — она механически погладила его по голове. Прикосновение было правильным, дозированным. — Как в школе. Это для твоего же блага.
Она увидела, как в его глазах промелькнула тень — непонимания, смутной тревоги. Последняя вспышка той самой, неправильной чуткости. Затем он кивнул и снова опустил голову к кораблю.
Ирина встала и подошла к окну. Напротив, неоновые буквы продолжали испускать свой ядовитый свет: «СЧАСТЬЕ ОДНОГО — ОСНОВА НЕСЧАСТЬЯ ДРУГОГО».
Теперь она понимала это до конца. Не просто как лозунг. Как высший закон. Она только что принесла в жертву ему единственное, что у неё было. Не потому что её заставили. А потому что логика системы оказалась сильнее материнского инстинкта. Потому что в мире, где сострадание — болезнь, любовь становится самым опасным ядом. И лучший способ проявить её — вырезать у ребёнка способность любить по-настоящему.
Она не чувствовала боли. Браслет уже ввёл микродозу стабилизатора. Только лёгкую, знакомую сухость во рту и тот самый металлический привкус — привкус правильного, безупречного, необратимого выбора.
Внизу, на идеально пустой улице, зажглись фонари. Они освещали ровный асфальт, одинаковые фасады, бесконечные ряды одинаковых окон. Нигде не было видно ни вспышки гнева, ни взрыва смеха, ни тени чужого страдания.
Тишина. Идеальная, полная, победившая тишина.
Ирина закрыла глаза. Её работа была сделана.
Месяц спустя Артём сидел на том же месте. Перед ним лежал тот же разобранный парусник — пластиковые детали, инструкция. Но его движения были другими. Раньше в них была сосредоточенная неловкость, азарт поиска. Теперь — точная, безэмоциональная механичность. Он брал деталь, сверялся со схемой, присоединял. Ни секунды лишнего взгляда, ни намёка на увлечённость. Его глаза, когда он поднимал их, встречались с её взглядом, но не цеплялись за него. Они были пустыми, как чистый экран в выключенном состоянии.
— Как успехи? — спросила Ирина, и её собственный голос прозвучал как фраза из служебного скрипта.
— Процесс сборки соответствует ожидаемой скорости, — ответил Артём ровным тоном, который он, должно быть, услышал на сеансах. Потом, будто вспомнив добавку из рекомендованного списка, достроил: — Это для моего же блага.
Он произнёс это без тени иронии или вопроса. Как константу. Как аксиому. Он больше не спрашивал: «А зачем?», «А почему корабль?», «А куда он поплывёт?». Вопросы умерли. Вместе с ними умерла любознательность — эта форма неравенства, ведь одни спрашивают больше, другие — меньше.
Ирина вспомнила момент выбора. Не ту тишину у окна, а момент до. Когда её рука зависла над панелью. Тогда её собственный браслет, уловив когнитивный диссонанс, издал тихий, но отчётливый прерывистый писк — сигнал «внутреннего конфликта, требующего разрешения». И сразу же, наложившись на этот писк, в её кохлеарный имплант влился тот самый ровный, монотонный, убаюкивающе-непререкаемый голос алгоритма, заглушивший последние крики инстинкта. Он не спорил. Он просто заполнил собой всё пространство мысли, вытеснив сомнения, как вода вытесняет воздух.
Теперь эта тишина — не внешняя. Она внутренняя. И в комнате, и в её голове, и в глазах её сына царила одна и та же, совершенная тишина. Звук победы. Звук того, как любовь, принесённая в жертву логике, больше не плачет. Она даже не дышит.
Она отвернулась к окну. На улице ничего не изменилось.
 
ИНТЕРЛЮДИЯ 2.
 
Эпоха Эмоционального Паритета, длившаяся семь десятилетий, породила удивительный феномен: стабильно несчастное большинство. Благодаря браслетам, гармонизаторам и протоколам калибровки, общество достигло невиданной однородности внутреннего мира. Фоновая тревога, лёгкая апатия, умеренная удовлетворённость от выполнения плана — вот спектр разрешённых состояний. Зависть, ярость, экстатическая радость и глубокая печаль были изгнаны в архив психиатрических курьёзов. Человечество, казалось, обрело покой. Не счастье — счастье было слишком ярким и неравномерным, — а ровный, предсказуемый покой.
Но покой этот был обманчив. Алгоритмы Службы Биосоциального Контроля, сканируя поколения, выращенные в идеально выровненной среде, наткнулись на аномалию. Неравенство вернулось. Но не через душу — её удалось усреднить. Оно проросло из более древнего, более фундаментального слоя реальности. Из плоти. Из генов. Из биологии.
Данные были неопровержимы. При одинаковом питании, образовании, эмоциональном фоне, один ребёнок схватывал логические блоки на лету, а другой тупо упирался в них лбом. Один подросток, выполняя нормативную физическую нагрузку, демонстрировал лёгкость и резервы, другой — выдыхался на середине, его тело отказывалось подчиняться усреднённой норме. Один организм, встретив сезонный вирус, отделался насморком из списка «типовых реакций», другой — слёг с температурой, требующей индивидуального, а значит, несправедливого вмешательства.
Была вскрыта чудовищная правда: «генетический лотерейный фонд». Природа, этот слепой и асоциальный автомат, по-прежнему раздавала шансы неравномерно. Она создавала изначальную, непреодолимую несправедливость, закладывая её в саму химию существования. Сила, здоровье, скорость нейронных связей — всё это было формой привилегии, дарованной случаем, а не обществом. Паритет, победивший в экономике и психологии, терпел сокрушительное поражение на