Паритет

неравенство процессов гниения. Мир стал чем-то более совершенным: идеально сбалансированной системой. В нём не стало гравитационных перепадов — не стало движения. Не стало разницы температур между асфальтом площадей и сталью каркасов небоскрёбов — не стало ветра. Не стало жизни — и, как прямое следствие, исчезла её вечная тень, смерть. Осталась лишь физика, подчинившаяся высшей математике Паритета: все силы уравновешены, все потенциалы выровнены, все векторы обнулены.
Человечество стремилось к нулевой точке на графике социальных напряжений. И оно её достигло. Это не пустота, о которой твердели пессимисты. Это — совершенство статики. Вечный, неизменный, справедливый покой. Ничто не возвышается над другим. Ничто не стремится никуда. Каждая молекула воздуха, каждый грамм бетона, каждый электрон в потухшей сети занимает своё, раз и навсегда определённое, равное всем другим место в великом уравнении бытия. Справедливость, наконец, перестала быть абстракцией. Она стала физическим свойством вселенной, очищенной от дисгармонии жизни.
Лишь за бортом этого великого Уравнения, в трещинах забытых фундаментов, в клоаке ливнёвок, в колее покинутых дорог, теплились последние, маргинальные элементы прежней, хаотичной биосферы. Бродячие животные, потерявшие хозяев. Насекомые, лишённые привычной органики. Микробы, пожирающие последние следы того, что когда-то было плотью. Они — последние немые свидетели эпохи неравенства, живые анахронизмы в мире, решившем все споры.
И они — следующие на очереди. Ибо любая жизнь, в самой своей основе, есть форма дисбаланса. Она — процесс, а не состояние. Потребление, рост, размножение, смерть — всё это акты присвоения, выделения, создания различий. Даже пёс, бредущий по пустому проспекту, своим голодом, своим дыханием, самим фактом своего уникального существования нарушает безупречный ноль всеобщего баланса.
А баланс — это высшая, единственная этическая цель. Не процветание, не счастье, не познание. Равновесие.
Когда и эти последние свидетели уйдут, растворившись в энтропии, которую они так отчаянно, так несправедливо пытались сопротивляться, Паритет станет абсолютным. Не останется никого, кто мог бы сказать, что ему хуже, чем другому. Никого, кто мог бы захотеть большего. Никого, кто мог бы страдать иначе.
Мир, наконец, будет справедливым.
Мир, наконец, будет чистым.
Тихий, тёплый, вечный мрак покоя медленно опускался на идеальные линии города, заливая улицы, заполняя окна, вытесняя последние намёки на тень и свет. В этой окончательной, ничем не омрачённой тьме различий не существовало вовсе.
 
НОВЕЛЛА 4: ПОСЛЕДНЯЯ АНОМАЛИЯ.
 
Он пришёл с окраин, с территорий, куда когда-то оттеснили всё живое, что не вписывалось в геометрию Паритета. Лесополосы, свалки, дренажные коллекторы — последние резервации дикости. Его предков выкинули из стерильных городов вместе с эмоциями, детскими криками и прочим «биологическим мусором». Люди, отказываясь от неравенства чувств, отказались и от тех, кто эти чувства вызывал. Псы стали анахронизмом, живым укором.
Теперь преград не было. Колючая проволока поржавела и рассыпалась. Датчики движения давно не питались энергией. Он вошёл в город не как хозяин, а как археолог на месте катастрофы, случившейся без взрыва. 
Шерсть вздыбилась от тишины.  Воздух был стерильным. Не просто чистым — выхолощенным. В нём не пахло ни жареным жиром с фабрики питательных паст «Витал», ни едким озоном от подвесных транспортов, ни кисловатым потом людских толп, ни даже пылью. Последний запах, врезавшийся в память ноздрей, был сладковато-лекарственный, с оттенком хлорки — смрад «автобуса санитаров», увёзшего последних шумных, жестикулирующих двуногих много лун назад. С тех пор мир выветривался.
Он ступил на Улицу Полного Доступа. Асфальт был чист и ровен, как свежезастывшая лава. Ни трещины, ни выбоины, ни пробивающегося сквозь них дерзкого побега жизни. Природу здесь не просто победили — её отменили, как концепцию.. Его когти цокали по идеальной поверхности, и этот звук был одиноким пульсом в абсолютной тишине. Раньше её заполнял назойливый, мерный гул динамиков, вещавших Утверждения о Благе и Равенстве. Теперь и они замолчали. Батареи сели, и никто не пришёл их сменить.
Пёс свернул на Площадь Всеобщего Единства. В её геометрическом центре, на идеально отполированном постаменте, стояла Скульптура. Абстрактная композиция «Человек, Освобождённый От Различий». Ни лица, ни пола, ни возраста. Гладкий металлический конус с тупыми отростками, символизирующими конечности. Пёс обошёл его, обнюхал холодное основание, поднял лапу. Инстинкт территории был последней неотменённой истиной, сильнее любых абстракций. Хотя территория уже никому не принадлежала.
Дальше путь лежал мимо Центра Биологического Поддержания Паритета. Широкие стеклянные двери зияли, будто здание зевало. Внутри, в рядах прозрачных капсул, лежали неподвижные фигуры в одинаковых серых комбинезонах. Их лица, видимые сквозь стекло, были спокойны и неотличимы друг от друга. Неравенство страданий было устранено. Равенство состояния — достигнуто. Абсолютно. Пёс провёл носом по щели у двери — никакого запаха. Ни жизни, ни смерти. Только пыль.
Чутьё, древнее и упрямое, привело еге к Пункту Выдачи Стандартизированного Питания. Автомат с протянутой, как в последней мольбе, приёмной чашей замер в своём финальном жестком движении. На дисплее, под паутиной трещин на стекле, застыла последняя цитата: «Голод — пережиток неравного распределения. Он ликвидирован.» Чаша была пуста. Голод, вопреки наглой лжи надписи, вернулся. Но это был уже не социальный голод. Это был простодушный, животный, честный голод пустого желудка, бунтующего против всеобщей сытости небытия.
Пес взобрался по наружной лестнице, обходя застывшие эскалаторы, на обзорную площадку бывшего Административного Спиралехода. Отсюда, когда-то, чиновники в белых халатах наблюдали за правильностью человеческих потоков. Теперь он наблюдал за миром.
Город простирался до самого смыкания земли с небом. Бесконечные, геометрически безупречные ряды Модулей, подчинённые единому ритму, которого больше не существовало. Ни одного огонька в окнах-сотах. Ни одного движения на улицах-артериях. Ни струйки дыма, ни клубка пара, ни зелёной вспышки экрана. Ветер, оставшийся единственным хозяином, гулял по каньонам улиц, но ему нечего было шевелить — ни бумажки, ни ветки, ни волосы. Ему некого было остужать. Он лишь выл в ртах бездверных порталов, и этот бесцельный, тоскливый вой был единственным звуком во вселенной, кроме цокота его собственных когтей.
Равенство было повсюду.
Равенство материалов: бетон, стекло, сталь.
Равенство форм: параллелепипеды, цилиндры, прямые линии.
Равенство тишины: полное, глухое, завершённое.
И, наконец, самое совершенное равенство — равенство отсутствия.
Человечество, веками бившееся в конвульсиях из-за неравенства, нашло-таки безупречный способ его победить. Оно не построило рай. Оно методично, как хороший хирург, удалило всё, что могло создать разницу: собственность, талант, эмоции, желания, надежды, страдания. А в конце концов ампутировало и сам источник метастаз — сложную, непредсказуемую, жаждущую различий жизнь.
Пёс не думал такими словами. Словам здесь не было места. Он чувствовал это всем своим существом — костями, шерстью, пульсацией в висках. Мир стал безопасным. Не было машин, которые могли задавить. Не было людей, которые могли пнуть или, наоборот, бросить кусок. Не было других псов, с которыми нужно драться за территорию или самку. Все угрозы были устранены. Вместе с ними было устранено всё.
Он спустился вниз и лёг посреди Площади Всеобщего Единства, прямо на стыке идеальных плит, положив морду на лапы. Солнце, равное для всех, неспешно двигалось по безоблачному, равному небу. Тень от Скульптуры-конуса медленно ползла по его боку, но он не шевелился. Голод больше не имел значения. Он был частью пейзажа. Последней движущейся частью.
В его собачьем мозгу, лишённом абстракций, сложилась полная, не требующая перевода картина:
Нет хозяев — значит, нет рабов.
Нет сильных — значит, нет слабых.
Нет сытых — значит, нет голодных.
Нет живых — значит, нет мёртвых.
Его нос, всё ещё влажный, прижался к собственному плечу. И оттуда, из глубины спутанной шерсти, поднялся единственный живой аромат в