табеле.
– У меня свидетели есть, – вывернулся Еремей. – Я на глазах у всех по новому мосту как по небу хожу, радуюсь. А ты под облака гуляла когда-нибудь?
– Нет ещё. Вот с тобой пойду.
– Ну, это если возьму я тебя с собой пробежаться.
– А можешь и не взять? это с какой же красулей, Ерёмушка, ты собрался от любви улетать – далеко, чтоб не увидел никто. Наверное, какая-то из моих подружек позавидовала и светлячка тебе припустила.
– Ага, вчера перехватила сердечную записку чернобровая – ах! тише ты ступай, одуванчики могут не выдержать и сломаться под нами, мы вниз упадём. Вот сюда ножку ставь, прямо на шапку из пуха светлого; осторожнее, чуть согни коленки, взмахнёшь руками и отталкивайся. Полетели!
– Матушка ненаглядная! Свет весенний, Умка-сын, не отпускайте меня высоко, держите узами семьи. Любимый мой, я лечу с тобой – обними, закружи в безмятежном небе покоя и нежности.
– Почему ты плачешь? хорошо нам, мир воздушный весь наш и ничей больше. Ни обид, ни страха, смертей нет, слышишь? Благая тишина вокруг – только встрепал твои волосы рыжие бродячий дуновей, и звучат от поселья тихие деревенские колокольцы.
Когда они приземлились, Олёна тихо спросила: – Ты устал на работе?
– Да. Но, может, тебе помощь нужна какая?
– Нет. Хочу тебя с сыном познакомить.
– О чём разговор? – Еремей схватил её за руку и потащил за собой. – Он на меня даже больше похож, чем на тебя.
– Ох, прямо там, – возмутилась опозоренная девчонка. – От тебя в нём одно упрямство и непростительность. Ты тоже тяжело обиды прощаешь?
– Только от любимых людей – тогда я задушить готов. Не смей меня обижать.
– Не буду. Да не спеши ты так, у меня туфли соскакивают. – Олёнка оглянулась, и на одной ноге поскакала назад.
Пришли к Олёнке в общежитие, забрали у соседки малыша, а он заспанные глаза протирает и удивляется на Ерёму – кто это?
– Здравствуй, Умка.
– Привет.
– Я пришёл к тебе, а не к кому другому. Услышал, что ты скучаешь один, и решил зайти. Можно?
– Ага. А ты кто?
– Еремеем меня все зовут.
– А-аа, я знаю. Ерёмушкин – так мама говорила.
Мужик над мальцом посмеялся: – Здорово ты придумал. А сам чем занимаешься? машинками?
- Уже нет. Я сейчас из рогатки стрелять научился. У нас на чердаке крыса живёт, и мы с ребятами стережём её.
– О-оо, ты не видел наших крыс, на заводе. Мы один раз подняли железный сарай, в котором у нас инструменты лежат, а под ним зубатиков видимо-невидимо. Они всё вокруг объели, их целых сто штук.
– И вы их из ружья стреляли, да?
– Сапогами хлопали по морде. Крысы хвостами машут, вроде сдаются, а как кто из ребят отвернётся – сразу в ноги вцепляются.
Тут вошла мама. В кастрюле макароны горячие принесла. – Ты чему ребёнка маленького учишь? Эх ты, здоровень. – Олёнка погрозила вилкой. – Мы есть будем или о мышах разговаривать? Кто голодный – подходи к столу, готовь к ужину ложку.
– А макароны ложками не едят. Они сваливаются с края, и могут футболку испачкать. – Малыш отдёрнул рубашку, показал застиранное пятно. – Вот, видишь.
– Ну-ну, не болтай зря, вруша. Эта клякса от шоколада, а ты сластёной вырастешь, если много конфет будешь есть.
– Вот идёшь ты по улице в шляпе. – Еремей франтом прошёлся к окну, и щёголем обратно. Олёнка улыбалась, смеялся Умка над ним. – И вдруг в витрине продуктовой перед тобой кремовый торт с розочками из птичьего молока. Ты прямо бросишься на него, размахивая галстуком как саблей, и сжуёшь в пять минут, Умка ненасытный. Чистыми только шнурки на ботинках останутся, но всё равно грязнулей на работу идти нельзя – возвращайся мыть нос, уши и шляпу, и весь костюм. Ты опоздаешь, и так будет каждый день. Получается, ты, малыш – лоботряс и прогульщик.
-Нет! Я не лоботряс! Я буду хорошо в школе учиться. – Умка надулся и ушёл к игрушкам из-за стола.
– Господи, ну как ребёнок. – Олёна укоризно поглядела на Еремея, и они вместе пошли извиняться перед мальцом.
После ужина мужик и Умка играли в корабли, налив воды в большой таз, потом строили дом из подушек, и Олёнка смеялась на них, свернувшись на диване. А Ерёма тайком думал, думал – уходить ему домой или нет, и не признавался никому в своих мыслях. Ведь это он ждал девчонку на проходной, а не она, и Олёна его только знакомиться позвала в гости.
Потому в девять часов он стал собираться. – Пойду я. Вам уже ложиться пора.
– Ну, если вы больше ничего не хотите, – всплеснула хозяйка руками, смеясь подозрительно обаятельной улыбкой, а в глазах её плясали синие хохочущие чёртики.
– Хочу. – Ерёма подошёл к ней, обнял в ладони рыжую голову. – Но подожду, я терпеливый.
– Поэтому тебя ждёт награда.
Еремей на пороге обернулся к провожающим. – Счастливо вам, родненькие. – И сходя по ступеням, слышал звонкое эхо детского голоса: – до свида-аанья!..
Утром Муслим пришёл с красными от сварки глазами, раздвигая веки пальцами на белый свет. – Мне бы до обеда отсидеться в теньке, а потом всё будет нормально. – Он не просил у Зямы помощи, ему просто было трудно работать.
– Оставайся в вагончике. Глазные капли в аптечке.
Разделились по двое – на земле и вверху. Янка цепляет опоры, бригадир после подъёма прихватывает их сваркой, потом Ерёма с Серафимом ползут наверх по уголкам и принимают площадку, устанавливая её в пазы опор справа и слева.
В обед, сидя в столовой, Еремей жадно прихлёбывал суп и хвастался складским слесарям: –Уделали мы ваш мост. А поначалу глаза боялись, и в штанах тесно было.
– Можно было и без вас справиться, своими силами. – Бригадир их обиженно отвернулся. – Это механик струсил, а не мы. Давайте, говорит, монтажников позовём, у них опыта больше.
– Правильно сказал. – Зиновий сглотнул жёсткий куриный хрящ, прокашлялся. – Я хожу по верхам, уже зная, куда через минуту ногу поставлю. А у вас, складских, глаза с сердцем в прятки играют.
– Да и по времени вы за нами не угонитесь, – поддержал Зяму Янка. – А сейчас каждый день на счету, пора к уборочной готовиться.
Повздорили мужики. И уходя, слесаря перешёптывались, что монтажникам достались зарплата и почёт, а им только рутинная работа по сверке-наладке механизмов.
Вот, видно, зависть и напророчила. Да ещё преждевременное бахвальство.
Всего одну площадку оставалось уложить; а тут маленькое смещение опорных пятаков на последней стойке увело её в сторону, и закладные отверстия не совпали. Но ребята ж смелые – полезли Серафим и Ерёма наперекор дрожливому страху и въедливым охам.
– Что вы делать собираетесь?! – заорал Зиновий, хотя уже знал, что всё будет в порядке. Ребята зафиксировали левый край платформы, а правый решили со стойкой стянуть наживую. Серафим длинной скобой сомкнулся над ними, зажал в мускульные клещи, а Еремей, выгнувшись рядом как сиволапый паук, хрипло шутил: – Ну что, утёнок с пятнышком, поможем нашим?
И заорали в голос: – Отрезайте связи! мы к площадке руками притянемся!
– Вы опору не удержите! Она и так качается!
– Удержим!
Муслим дослушивать разрешения не стал, держак сварочный схватил, и поднявшись по шатающей лесенке, сдул крепления временных уголков. Опора покачалась в руках и пошла. Но её ещё надо с площадкой стянуть болтами, а у ребят наверху руки заняты, им помочь нужно.
– Янка, полезли со мной. – Зиновий поспешил к товарищам, а Янко почему-то отказался. – Куда!? Опора отрезана, грохнемся.
Дядька оглянулся, усмехаясь, и плюнул в траву, запоганил землю. Быстро поднялся к мужикам, и через пять минут всё было готово. Но о своей ссоре с парнем бригадир никому не сказал, и тот, конечно, тоже.
Янко и сам не понял, с чего сегодня трусостью заболел – почему страх сожрал совесть, не подавившись. Трудно стало парню с уважаемым Зиновием. И так малый старается, и этак, а от спешки услужить работа выходит только хуже. Янко похвал ждал, но получил пока с десяток тычков в огрехи производства. Другого бригадира можно и послать подальше, да Зиновий мастер – золотые руки и светлая голова. Вроде у парня и ошибки левые, не всерьёз, но молчаливое зло меж мужиками накапливалось, грозясь прорваться словесной бойней в непотребный момент. Янко решил открыто говорить – и ох, тяжело – посмотрел дядьке в глаза, выковыривая из его седых зрачков потаённые мысли. – Зря ты злишься, Зиновий. Совсем я не обалдуй, и могу самостоятельно делать любую работу. Только провожусь с ней в два раза дольше тебя. Ты за всё сам хватаешься, и я не знаю, к какому подвигу свои руки приложить.
– Янко, ты мог бы сегодня это сделать. Но ведь струсил? – Зяме было страшно увидеть правду в тоскливых глазах парня, и он смотрел вскользь на стёртые лычки Янкиной армейской куртки.
– Струсил. Я не успел подумать, что и пацаны могут разбиться, а задница уже обезножила.
– Никому я говорить не буду. Если только Пимену шепну.
– Не надо деду... пусть уж ребята знают.
Зяма даже удивился, как это старик за один разговорный сеанс заимел большой авторитет в бригаде. Он хмуро посмотрел на парня и предложил: – Хочешь в воскресенье к Пимену сходить?
– Хочу. Возьмёшь?
Дядька кивнул согласно и ушёл мыться. А Янко долго стоял с сердцем, которого сроду не чуялось – стоял, прислонясь к горячей стене железного сарая, и всё не мог унять дрожь…
...Пимен сегодня целый день потерянно ходил по хате – то в одну комнату, то в другую. Седые космы его слиплись, на щеке со сна отпечатались пальцы правой ладони. Дед гриву чесал, занятия себе не находя. Пошёл бы в огород картоху с овощами проведать, да солнце ярое колымачит третий день.
Вчера у Пимена дело сталось – к чему руки приложить. Затеялся перебрать божницу в углу и иконки старые склепать. Вещи недорогие по цене, а по памяти – драгоценны. Почти все оклады жёнка его приобрела – чьи за деньги, а которые и даром. Дед притащил домой только мазаную распису на жёсткой бумаге с обликом святого Николая, да ещё серебрянку в рамке дерева – непонятно, чьего обличья. Пимен особо и не совестился за потраченные гроши, а уж бабка рада была. Да в те времена она ещё за молодуху ходила: здоровая баба, вся в грудях и в заду – а к смерти высохла. Плакала как! – не хочу, дед, сходить от тебя, чужие люди на том свете, и пожалиться некому; одну не оставляй вдолге, поспешай следом, не кручинясь за стариковскую тягомотную жизнь-.
Права старушка родная – день млеет как отсиделая нога, с утрени до сумерек; покой немощный не радует, а к труду уже не сподобиться.
Устал дед. Много было пройдено дорог, прожито синих туманов и жёлтых осеней: всех похоронил, а самому не уходилось. То ли место его заняли, то ли здесь что не доделал.
Как мать умерла, сын не приехал. Года два уж до этого от него слуху не поступало – заболел, или в тюрьму оскользнулся. Он ведь ершистый: как что где – ищи правду в сыновьих кулаках. А воровать не пригоден – стыдится, краснеет до самого пупа даже за колхозные яблоки. Увидеть бы: поговорить напоследок, что нет в жизни особой метины, из-за чего стоит закон людской нарушать. Такая она, сущёба – то худая, то сдобная; то в смех, то с плачем.
– Вот и всё случилось, как бог придумал. Поженил меня и бабку, двух детей дал. Сын пропал без вести в мирной жизни, дочку брюхатую повивалка замытарила. Вроде не жизнь – чернута непроглядная; да у нас скотина не кормлена, урожай убирать пора приспела – и так идёт время день ото дня, жужжит прялка волоконными минутами. Интересно мне,
