Сонное царство

он посмелее.
– Это с какой стороны посмотреть. – Олёнка гладила пальцами его лицо, и говорила, говорила тихо. – В любви он смелый, и воевать с бабами, наверно, умеет. Только я много таких героев в жизни видела – красивые и мускулистые, на дорогих машинах. Прямо с обложки телевизора. А в жизни они слабые – случится беда, и бросят всех любимых, да с деньгами убегут. А такие, как ты, возьмут топоры и пойдут драться. Потому что бежать некуда – от любимой, от детей.
– Сколько их у нас будет? – Еремей перебил словами девчонку, и она сразу не поняла, посмотрела удивлённо, а потом вдруг облилась слезами от смеха: – А если пятерых?! Силы хватит, Ерёмушка?
Он взглянул на свою ширинку, потряс ладонью хозяйство: – Это с ним надо разговаривать.
– Придёт время – поговорю. – Олёне не понравилась его шутка. – Ты иди к ребятам, теперь всё от вас зависит.
– Уж я постараюсь! Для тебя! – кричал Еремей, убегая и сто раз оглядываясь. Да песню пел себе под нос.




... Если я попытаюсь объяснить свою любовь к тебе, слов не найду. Она собрана детским калейдоскопом в подзорной трубе – где-то внутри разбросана стеклянная мозаика разноцветных осколков, и при повороте сдвигается новый сердечный витраж.
Мне нравится, как ты убираешь с лица волосы вместе с наивным детством, и смотришь на меня смущённо: – Привет. – Разве можно за это любить? Наверное, мы сами не сознаём, что и большое чувство покоится на тёплом расчёте. Не богатства и комфорта – на желании спасти себя от одиночества, и каждый раз возвращаться из чужедальнего мира в родные края. Даже если чужбина и не дальше автобусной остановки.
Может быть, я люблю за то, что ты на батю, солнышко, похожа, и чистотой на матушку свою – за то, что мир тебя баюкает в ладошках, а звёзды колыбельную поют. Вокалируют как первоклашки, немного невпопад и малость фальшивя, а солнечные зайчики садятся на их высунутые языки...




Еремей работал в этот день плодотворно, не ленился и не боялся, но ноги его подкашивались от чумового желания пробежаться по небу и оттуда крикнуть на весь белый свет о долгожданной встрече со счастьем. Высотный элеватор хорохорился своей мощью, грохотал по транспортёрам горохом и кукурузными пулями, и мыши катались по этажам в самотёках, увлечённо болтая ножками и сшибаясь носами в секторах-переходах. Мужики монтировали мостовые руки и ноги, чтобы элеватор снова двигался, не стоял столбом на многопутной дороге сельского хозяйства. А Еремей работал ещё и затем, чтоб у девчонок-мельничих была хорошая денежная прибавка, ведь от улучшения технологии повысится зарплата – хлеб, мясо, рыба и сладости для малышей. И для его сына.
Сумасшедшее солнце – пот ливом стекает; крановые блоки скрипят на осях, отзываясь брызгами копчёного машинного масла на резкий рывок во¬рота. Пыль; шелуха стручков и семечек висит в воздухе, выполняя всей мохнатой ордой команды бригадира на вира-майна. Зиновий запорошен золотым снегом, тело его размазано в огромный слиток драгоценного металла, в удивительный самородок, который не найти на приисках. Он выплавлен здесь, в многотонных опоках элеватора, в паутине транспортёров и норий, на лихих трассах самотёчных растяжек.
До вечера монтажники провозились с замерами и установкой опорных стоек, да зато первая мостовая платформа ровно легла, и все закладные отверстия совпали. Серафим с Еремеем по-обезьяньи залезли вверх по стойкам, стянули болтами и гайками починную конструкцию. Ещё бы шампанское об неё разбить.
Когда сползли вниз, Зиновий пожал всем руки и негромко возрадовался: – Ура, ребята. Завтра работа быстрее пойдёт, в ней главное – приноровиться.
– А что, за неделю и смастырим, – потянулся вверх Янко, разминая уставший организм. – А то все плакали – месяц давай, не справимся.
– Вот наглец, – хлопнул его Муслим. – С больной головы на здоровую.
– Ага, я такой.
– Пусть побравирует, – усмехнулся Зяма. – Ещё четыре площадки ставить – вот там посмотрим, кто на подвиг способен.
Янка вытянулся в рост и отдал сержантскую честь: – Завтра я дырки стягивать полезу. Можно?
– Ну, конечно, – засмеялся Серафим, и прилепил ему на китель снизку сухого репейника. – Вот тебе орден чертополоха.
Янка погнался за ним, размахивая сдёрнутой спецовкой. Но разве мальца поймаешь – в нём прыти, как в кенгурёнке.
– Пошли на речку искупаемся, – предложил Муслим.
– Точно. – Дядька потёр ладони. – И можно обмыть удачное начало. Понемножку, грамм по сто пятьдесят, – ответил он на укор Муслима. – Янка! Подь сюда.
– Что случилось, кому я нужен? – запыхался парень.
– Всей бригаде. Сбегай к бабке Ульяне, возьми головастика ноль-семь.
– Не понял.
– Ну, портвейновую бутылку. И пусть самогон не разбавляет, а то я Круглову пожалуюсь.
– А есть будем?
Муслим вытянул из кармана деньги: –Будем. Буханку хлеба, палку колбасы, мне апельсин.
– А мне баклажку минеральной, – подскочил Серафим.
– Ерёма, тебе что брать? – обернулся Янко. Тот только рукой махнул, тряся пыльной головой. Из его коротких волос сыпались полевые мыши, подвальные жабы, и кукурузные початки. Бррр-, аж мурашки по спине.
– Зиновий. – Еремей подошёл к доброму дядьке вопрос задать. Важный. – Это не та Ульяна самогоном торгует, что у церкви живёт?
– Она. Ты её знаешь?
– Встретился один раз. Всех собак на меня спустила. – Ерёме и вспоминать старушку не хотелось. – Тихая, молельная, а горло едва не перегрызла. Вот из таких кликуши и рождаются. Любви к людям в них мало, и веры особой нет. Зато стадность не в меру, и ора хоть отбавляй.
– Если б я к ней пошёл, выгнала меня жидовской дорогой, к самому иуде в пекло. – Зяма засмеялся, а краем уха слушавший Муслим добавил: – Хорошо, что таких людей мало.
Вскоре мужики уже весело шагали на речку в сбитых сапогах, натянув на загорелые плечи малые футболки и с прорехами рубахи. Штаны латками, тела заплатками – шрамы-рубцы. Молодые отцы.
Девкам подмигивали, с бабами кликались, а как пропылил мимо на тракторе Мишка Чубарь потешный – серые, и чёрные, и карие глаза мужиков созорничали под юбки, охальные рты частушки запели.
Выбрала река им место скромное в зарослях кукушкиного плёса, и поскидав одёжу, голяком ребята вбежали в воду, разбрызгав купальное закатное солнце. Оно, решив, что игра затеялась, принялось всех осаливать – то ныряя в бочаг, то прячась в лёгкой шерсти облаков.
Поздно вечером Еремей с дядькой поедали сытный борщ, сидя у телевизора. Зиновий намазал ковригу хлеба горчицей, и жуя, говорил парню: – Вот тоже денежки даром достаются. – На экране шёл концерт, посвященный памяти великого певца и композитора. – Глянь, собрались обмылки поганить его песни. Смотреть противно.
К микрофону на сцене вышел очень красивый молодой человек с прекрасными вокальными данными. Его голос сладостью и негой опутывал людей, сидящих в зале. Хотелось усесться в мягкое кресло, сунуть босые ноги к камину – и спать, спать, спать. Усыпляющий тенор забивался в ноздри и уши, пытаясь спрятать там свои пышные телеса с розовыми лентами показной роскоши. – Ах, как он поёт! Соловья лучше! – сказала одна глупая расфуфыренная кукла своим соседям, и они согласно закивали, а напомаженный красавец в третьем ряду, откинувшись назад, причмокнул даже.
Голос пел, звенел, летел, но не разговаривая с людьми, не рассказывая им душу – пропала страсть слов и боль мелодии. Эхо металось по залу и искало тёмный закуток, чтобы там тихонько сгореть со стыда, а мародёр на сцене даже не понимал, что обкрадывает мёртвого. Когда он замолчал, вытянув все нужные октавы, когда эхо разбилось о стену, свернувши себе шею – тогда зал восхищённо зааплодировал, и продажные клакеры дружно горлопанили – браво!! К гордому молодцу, снисходительно кланявшемуся на сцене, вышла махонькая старушка, которой посвятился этот вечер и звёзды над концертным залом. Она просеменила к певцу, подняв упавший цветок из чужого букета, и сказала ему среди ожидающей тишины: – Мальчик, не пойте, пожалуйста, песни моего сына. В вас нет его души.
Зиновий, засыпая, прошептал: – Молодец, старуха. – Но его услышали только суетливые мыши, да ничего не поняли...
Новый день хозяином пришёл. И вот оно – испепеляющее, изматывающее новоселье сусального солнца. В третью декаду мая переезжает оно, на запятки лету. За круглым столом, уставленным яствами галактических попоек, собрались все ближайшие звёздные соседи. На земле асфальт плавится, солнышко, а ты уже третью стопку поднимаешь. У мужиков суставы выворачивает от арматурных ударов твоих лучей; пот не капает – течёт, и по нему сплавлять брёвна уже можно, а ведь монтажникам ещё раскосы из швеллеров и консоли из двутавра выкладывать меж опорами элеваторного моста.
Что же ты, милое солнышко, тянешь хлипкий бутерброд из тарелки? Закусывай поплотнее, не то развезёт, и закачаешь пьяной головой из стороны в сторону. Да вдруг сверзишься с орбиты – сгорят ведь люди.
Мужики не разговаривают, а открывают рты как рыбы на берегу. И поcле тихого пересохшего бульканья с губ срываются и громыхают полуденные проклятья и свойский рабочий мат, без которых станет на прикол любой исправный механизм. Машет рукой Зяма – поднимай, и ворот крановый крутится, а груз ни с места. Да что же? трос расплавился? – нет, пошёл двутавр, немного скособочившись.
– Муслим! ..., поровняй тавру, а то сам сюда полезешь!
Зачем ты мучаешь, система звёздная? Что тебе не спится? – дневной сон такой нужный: самые красивые мечты сбываются в нём, неисполнимые видения вьяве.
Умел бы Еремей летать, как Серафим – поднял железки все на верхотуру, на горбу загрузил. А рядом бы Янка взлетел с баллонами кислородными, которых так на мосту не хватает – сжирает воздух в лёгких пек¬ло поднебесное, и ребята ртами хавают: – дай! дай!
– Зиновий, добавь кислород!
– Зачем?! и этим продуешь!
– Добавь! ...!
Солнце, кто ночью спит с тобой? Пусть бы он вдул тебе как следует, чтоб назавтра и сил у тебя не хватило выползти из кровати, сигарету выкурить. Орало б ты всю ночь как немощь блудная – стонало, жалилось, пыхтело, пытаясь вывернуться из-под мужика: но не дал он покоя тебе, вымотал в кроветья, как ребят ты выхолащиваешь.
– Серафим, стропали раскосы!
– Подымаем!
Развезло вас, солнцев, за небесным столом. Раскатились бутылки, опрокидываясь вместе с вином. Пойте ругательства сегодня, кричите песни, но завтра вам не до того веселья будет, отольются кошкам мышачьи глазки больные. Пусть ребята сварки нахватались, шлака от резака, зато и вы свои похмельные головы сами пожелаете вылечить на плахе.
– Шабаш!! Сворачиваемся, и под душ!
Ерёма мылся после всех, и когда молодёжь уже разошлась по дворам, он отдал ключи от хаты Зиновию, а сам остался ждать на проходной. Девичья смена теперь задерживалась допоздна, перегоняя прошлогоднее зерно из сырых силосных банок в сухие уличные бункера.
Ему было стыдно стоять на виду у проходящих девчат, и он отвернулся к доске объявлений, стал читать, путая букварь с таблицей умножения.
– Привет.
Ерёма услышал родной голос, и обернулся, будто встречи не ждал – но кого он хочет обмануть? Всё же на лице написано, на сияющей улыбке.
– Здравствуй.
– Ты где пропадаешь? – Олёнка засмеялась. – Ты каждое утро должен отмечаться у меня, а то я тебе прогул запишу в