будем. Можешь там оставаться.
«Вот он – главный вопрос. Скажу – не надо, а они вскроют, обнаружат. Потом припомнится, протестовала, мол, против вскрытия. Ещё балбес Вася сдуру в сумочку лазил и коронтин видел. Про Васю скажу – спьяну перепутал, где что видел. Да неужели название запомнил? Да вскроют, обнаружат, ну и что? Не отрава же, лекарство. Баушка по забывчивости лишний раз приняла, вот сердце и остановилось. А ну как в медкарточку заглянут? Обязательно проверят, а коронтин-то не прописывали. Выкинуть, выкинуть при первой же возможности» – мысли прыгали как белки.
Выручила баба Тоня.
- Дак чо её, старую, тревожить? Известная у нас болесть – старость. Да если и сердчишко притихало, сама своими ушами слышала, как жалилась, так, кого над ней изгаляться? Хоть смерть лёгку приняла – заснула и не проснулась. Моё тебе слово, Клавдия – не давай резать.
- Ну, ясно, - докторша поднялась. – Вот акт о смерти, потом ещё зайдёте. Не убивайтесь так, милая, - возраст, ничего не сделаешь. Вот бабушка правильно сказала – лёгкую смерть приняла. А представьте, если бы мучалась, да не день, не два. Знаете, какие при стенокардии боли бывают.
Медики удалились, Клавдия повисла на бабе Тоне, заголосила.
- Ой, баушка, да что ж это такое? Горе-то, горе! Как же я Васечке своему скажу? Ой, беда мне. Он же любил её как! Ой, беда мне!
Обе бабки залились плачем в тон с Клавдией. Колюня, потоптавшись, ушёл.
- Ох, да что ж теперь делать, девонька, - причитала баба Тоня, подводя Клавдию к стулу и утирая собственные слёзы. – Прибралась наша Дуня, прибралась. Дак ить годков-то ей, слава богу, было-о! Пожила на белом свете, грех бога гневить. Сколь ей было, восемьдесят ли?
- Ой, поболе, поболе, - возразила баба Галя, с каким-то даже испугом. – Мне в нынешнем годе семьдесят девять, а она постарше меня будет, - баба Галя покосилась на красную книжечку паспорта, но взять её в руки и развернуть не решилась.
- Баб Тонь, - попросила Клавдия, вытерев лицо. – Поехали со мной, Васечке скажешь, не могу я.
Она и в самом деле не могла. Ведь первым делом спросит – «От чего?» Чувствовала, – начнёт объяснять, собьётся, покраснеет и выдаст себя. Почует Васечка ложь, поймёт – не всё чисто с бабушкиной смертью.
- Дак, а ты, того, машину-то доведёшь? – спросила баба Тоня.
- Доведу, - твёрдо ответила Клавдия. – Мне доктора таблеток дали, - и, повернувшись к бабе Гале, попросила: - Вы уж приглядите тут, дверь выломана…
- Не сомневайся, не сомневайся, пригляжу, - и раздумчиво молвила товарке: - К Татьянке сбегать надо, она покойников обмывает.
- Я сейчас, сейчас, дом закрою – настежь всё. Закрою и поедем, - заверила баба Тоня.
Обе бабульки ушли. Стук закрываемой двери преобразил Клавдию. Лицо из несчастного сделалось хищным, злым. Движения, потеряв суетливость, обрели быстроту, чёткость. Таблетки, наводящие на размышления, сунула в карман, оглядела в шкаф, нашла ещё полстандарта запавшего в щель между полкой и стенкой. Скидала оставшиеся лекарства в коробку, поставила на место. Выглянув в окошко, метнулась в дальнюю комнату к шкафу с бельём.
Свершилось! Какая она, однако, дошлая баба. С несчастной восьмилеткой, в которой, по правде говоря, её за волосы тащили, врачиху с высшим образованием вокруг пальцем обвела. И из чего дело-то изладила? А ни из чего! Из подслушанного разговора, ещё и злилась тогда – нытьём на нервы действуют. Ведь в одно ухо влетело, в другое вылетело. Оказалось, не вылетело, отложилось в памяти, пора пришла – вспомнилось.
Ехала в автобусе, года полтора назад, две мадамы, можно сказать близняшки Ольги Антоновны, телерекламу ругали. Вначале вообще, а потом на рекламу медпрепаратов набросились. Дескать, так рекламировать лекарства – подсудное дело. Неграмотному в медицине человеку предлагают заниматься самолечением, ведь только врач… И поехали, и поехали, она уже хотела уши заткнуть, только бы не слыхать ихний зуд. Одна возьми да и скажи, вот, сердечных препаратов сколько! И все сердце лечат. А разве можно без врача их принимать? И название препарата произнесла, если по ошибке его применить, недолго и до беды, потому что в сердце чего-то такое есть, то он противопоказан. И ведь надо же! Один раз баушка на сердце пожаловалась, другой, тот подслушанный разговор и вспомнился. Заставила баушку сходить к врачу, потом сама в аптеку бегала, а тот препарат и не назначен. Или не нужен или противопоказан. Вышло второе.
Завершив дела, вышла на крыльцо, как смогла, закрепила дверь найденной в сенях проволокой. Баба Тоня уже переминалась с ноги на ногу возле машины.
Окончательно Вася очухался в январе, после сороковин, до этого случались недолгие проблески. В бане ярко, до рези в глазах, горел свет, жена стрекотала на машинке. От самодельной плитки плыл сухой жар, как в сауне, припахивало палёной шерстью - у нагревательного прибора возлежал Тушкан. Тупо ныло сердце. В памяти вразброс всплывали похороны, поминки, какие-то чужие люди, с которыми вместе с Клавдией ходили по опустевшей, охолодавшей квартире. Припоминались раздражение и злость, когда Клавдия не позволяла пить и он снулый шарашился по двору, не зная, чем заняться. Потом они ездили в какие-то учреждения, где коридоры заполняли чем-то обозлённые люди, почему-то ругавшие их с Клавдией. В кабинетах он подписывал непонятные бумаги, не вникая в суть, – в груди горело одно желание, скорей бы закончилась эта нудьга, да добраться до бутылки – и это повторялось дважды (или трижды?). Потом возвращались домой и, к его удивлению, Клавдия сама наливала стакан самогонки и, подавая ему, приговаривала: «Выпей, родименький, выпей, легче станет». Он с нетерпением выпивал, и сознание заволакивал чад.
Клавдия и голосила, и обливалась слезами, а все формальности соблюла, как положено. Да и то сказать, какая родня ей баба Дуня? Жалко, конечно, старушку, но жизнь идёт.
Преодолевая слабость, превратившую все части тела в кисель, Вася сел, поставив босые ноги на вытертый ковёр. Голова кружилась, от мысли о самогонке едва не вырвало. Тушкан завозился, зевнул во всю пасть. Клавдия остановила машинку, уняла стрёкот.
- Проснулся? Уж хотела врачей звать – три дня спал. Ну, теперь, всё – на пятилетку вперёд выпил или может ещё налить?
- Подь ты на фиг.
Покачнувшись, Вася поднялся, пошёл к двери.
- Обуйся, куда босой? Не май месяц, январь ещё только.
- Да я вот валенки.
Не глядя, сунул ноги в бахилы, с натугой толкнул плотную дверь. В предбаннике аж дых сперло, и тошнота к горлу поднялась. В дальнем углу на электроплитке бухтел аппарат, из трубки в банку прерывистой струйкой стекала дымчатая жидкость, рядом стояла ванна со снегом и ведро с парившей водой. От сивушных испарений в глазах поплыло. Споткнувшись, Вася выскочил за порог, и его таки вырвало желчью. Двор занесло снегом. От бани к калитке и стайкам вела широкая дорожка. Напротив высился сугроб, приглядевшись, усмотрел брезент, силуэт машины. От свежего морозного воздуха зазвенело в голове, опять накатила слабость. С соседского двора через дорогу неслась музыка, из окон падали квадраты света. Надышавшись кислородом до дрожи в теле, вернулся в тепло, не дыша, проскочив предбанник.
- Соседи гуляют. Праздник, что ли? – сказал безразлично, усаживаясь на кровать.
- Здрасьте! Рождество сегодня.
- Чего?
- Рождество, говорю, родименький.
- Ни фи-ига себе! – Вася даже затылок почесал.
Такого запоя с ним ещё не приключалось.
- Есть будешь? – спросила Клавдия и, не дожидаясь ответа, придвинула к кровати табуретку, застелила тряпицей, поставила перед мужем банку сметаны, положила хлеб. –Поешь, а то помрёшь. И куда в тебя столько влезло? Как пищевод не сгорел? День-два не попил, только протрезвишься – глядь, опять начал.
Съев несколько ложек, Вася отставил банку.
- Не хочу.
Утром встал слабый, как после тяжёлой болезни, но в организме что-то изменилось, – чувствовал голод.
Жизнь вошла в колею. Клавдия уходила на полдня к клиенткам, Вася трудился по хозяйству – дробил зерно, рубил свёклу, приглядывал за процессом. В апреле от обеих свиней ожидался приплод, – готовил гнёзда для поросят, занимался ремонтом – за время его ирреального существования животные повредили полы, кормушки.
Клавдия по городу ездила на автобусе, из Мысков выбиралась пешком – запускать машину, возни больше. Но всё же пришлось завести – кончался корм, требовалось съездить в Листвянку. Днём пришёл бульдозер, – Клавдия переманила с городской улицы – пробил путь в сугробах от дороги до самых «Жигулей». Вечером Клавдия сетовала: «Хоть бы не забуранило, да успеть лес привезти, пока дорога есть. Зимой делать нечего – готовь сруб».
Греть машину Вася начал в обед, к пяти она уже урчала. Ездили не к Толяну, к другому мужику. Как зовут нового добытчика, Вася даже не поинтересовался, все дела вершила Клавдия. У него же появилась необъяснимая отчуждённость к заботам жены, лишь, когда позвали, перетаскал мешки в багажник и салон. Нагрузились так, что рессоры просели.
- Ну вот, - удовлетворённо заключила Клавдия, когда машина тронулась в обратный путь, - до мая можно не беспокоиться.
К старикам в этот раз не заезжали.
На следующий день Клавдия приехала из города на лесовозе. В кабине сидел ещё мужик, помогавший при разгрузке. Рассчитавшись с водителем и грузчиком, вошли в баню.
- Ажно упрел, - Вася снял куртку, шапку, пригладил взмокшие от пота волосы, сел на диван.
- Съезди завтра к отцу за цепками, совсем про них забыла, и начинай, пока не забуранило.
- Съезжу, да загляну на квартиру. Там когда протапливать надо, отсыреет в холоде, - тут же встрепенулся. – Воду-то слили с системы? Как раньше не вспомнил?
Клавдия посмотрела подозрительно, непонимающе.
- Ты чего, совсем память пропил? Ничего не помнишь? Мы ж продали квартиру.
У Васи рот открылся.
- Как продали?
- Как, как – молча. За деньги, как ещё продают?
Клавдия давно готовилась к этому разговору, не понимая, почему муженёк не возмущается её самоуправством. Оказалось – у того просто-напросто память отшибло.
Вася помолчал, оживляя в памяти обрывки неясных воспоминаний.
- Так, как продали? У бабушки, кроме меня, ещё четыре внука, сын, дочь. А как приедут да скандал устроят? Чего делать будем?
- Не приедут. Заявлялись уже. С чем приехали, с тем и уехали. Как бабку обиходить, так никого нет, а как наследство делить – все тут как тут. Всё по закону, не переживай, - гремя посудой, Клавдия накрывала на стол к позднему обеду и, поглядывая свысока на сидящего мужа, давала объяснения с подёргиванием губ от возмущения: - Ты пропьянствовал – горе у тебя великое, те на готовенькое заявились. А на что хоронили да поминали? Всё я готовила – спасибо, Лизка-соседка приходила корову доить – да за всё платила, - Клавдия врала не моргнув глазом: бабулькины «гробовые» полтора миллиона лежали завёрнутыми в чистый платочек в самом углу ящика с бельём. Сама же бабка и показала их ласковой невестке. – Все твои сродники десяток бутылок водки привезли – могилку только выкопать. Всё я им разобъяснила. Квартира приватизирована, значит, половина твоя, половина бабкина. А она всё своё имущество тебе отписала: и долю на квартиру, и обстановку, и сбережения. Квартиру продали, что доброе из хозяйства – в холодной стайке лежит. Не видал, что ли? Сбережения вот, - Клавдия
