день.
- Вы б хоть в праздник не ругались, - вымаливая мир в семье, о чём свидетельствовали скорбные складки у губ, попросила мать. – Раз в год встренетесь и одна ругня у вас. Родные ж вы…
Семён к этому часу «наквасился» уже довольно-таки – свежечок лёг на вчерашнее. Да и вчерашнее за короткую новогоднюю ночь не успело выветриться. А пришёл он – мать уговорила, по той же причине и Клавдию упросила остаться – чтоб посидеть рядком да ладком, поговорить за стопкой. А там – как пойдёт, глядишь, и вообще бабий раздрай уладится. Мать права – как-то не по-людски у них сложилось. Хоть и не любитель он в бабьи дела лезть, а всё ж давно пора с разграем покончить. Но твёрдокаменная, с налётом обидного презрения, категоричность сестры, с которой та потребовала прекратить возлияния, подействовала ему на нервы. Сестра не сказала ничего особенного - обычные бабьи хлопоты, но из-за презрительного тона – «вам бы только квасить» – слова её были восприняты братом исключительно на свой счёт. (Знай, он истинную причину сестриного беспокойства – содрогнулся бы.) Словно невидимый переключатель в его мозгу изменил положение, направляя мысли в иную сторону, и вместо желания посидеть рядком да ладком, аж засвербило наговорить сестре дерзостей, любых, хоть бы и совершенно бессмысленных и вздорных, лишь бы проняло до печёнок.
Семён выпил, намазал горчицей кусочек холодца с хрящиком, съел, подышав открытым ртом, – горчица деранула нутро почище самогонки, даже слёзы выступили, и сделал свой выпад.
- Все по-человечески хотят жить да не все хапают как ты. Живёшь в какой-то халупе, а квартиру внаём сдаёшь. Разве нормальный человек так поступает? Свихнулась ты на этих миллионах.
- Тебе-то что? Я ещё год в халупе перекантуюсь да заживу, как белый человек. А ты как всю жизнь в навозе ковырялся, так и помрёшь в нём.
- А скажи, сеструха, вот осенью скотина пропадала, а в народе говорят, шибко часто ты мясо кавказцам сдаёшь, не твоих ли это рук дело? А? Не в Москве живём – не спрячешься, всё на виду.
Клавдия аж вилкой о тарелку брякнула, отчего мать вздрогнула, а молчавший отец зыркнул исподлобья.
- Ты мели-мели да меру знай. В народе говорят! У самих тяму, кроме как в навозе ковыряться нет, к новой жизни неспособные, дак за другими глядят. Глаза-то завидущие!
Отец молчал, молчал, припечатал по-своему.
- Это ж что, дочка, по-твоему, выходит, мы с матерью – дурачьё необразованное? Всю жизнь в навозе проковырялись, скоро в могилу сойдём, дурачьём, значит? Мы хоть и не шибко учёные и для новой жизни тяму нет, а понимать-то всё понимаем. Кому в новой жизни жить хорошо – жидам только. Но с жида какой спрос? Жид он и есть жид. Дай ему гешефт поболе, он маму родную на колбасу изведёт. Но вы-то русские! Э-э, да какие вы русские? У вас вместо совести доллар американский, - отец оставил пельмени, погрозил пальцем. – Семён правильно говорит – нехорошие слухи ходят про тебя, дочка. Нам как в глаза людям смотреть, если, правда? В Мыски скотину везут, в Мыски, больше некуда.
Мать взглянула на дочь, сжимавшую вилку до побеления пальцев, набросилась на отца.
- Уймись, старый! Кого напраслину на родное дитё возводишь? Да мыслимое ли дело, чтоб из нашей семьи кто-нибудь по такой дорожке пошёл? Совсем дурной стал. Да у её своей скотины полон двор, вот и сдаёт её. Думай чо говоришь-то!
Отец крякнул, съел два пельменя, потребовал?
- Ладно, и, правда, завели, не знай что. Достань-ка бутылку, да нальём ещё по стопке.
Мать послушно достала спрятанную бутылку, отец налил всем, в том числе и Клавдии.
- Выпей, со стопки-то не запьянеешь.
Клавдия скользнула взглядом по лицу мужа, тот был бледен, сидел, прикусив нижнюю губу. Клавдия зареклась бывать с ним в гостях.
Более острых тем не касались и расстались мирно, но осадок остался. Семён, выпив последнюю стопку, быстренько собрался и ушёл, о полном примирении после всего сказанного, хотя бы и в горячке, и речи не было. Клавдия помогла матери прибраться, Вася подсобил отцу натаскать сена со стожка и супруги отбыли домой.
Клавдия жила собственным мирком, мир людей существовал обособленно и воспринимался в качестве поля, пространства, в котором водится дичь – деньги. Она выходила на охотничьи тропы и отстреливала, прельщала, опутывала силками, загоняла дичь в ловушки. Люди с некоторых пор превратились в объекты без чувств и эмоций, имевшие лишь вещественные, прикладные характеристики: наличие или отсутствие денег, способность удержать оные при себе или быть полезными Клавдии в великой охоте. И вот оказалось, что эти объекты, эти пустоголовые лохи, гораздые только ныть да просить в долг, составляют о ней своё мнение да ещё следят за каждым шагом.
Из соседей в Мысках по-доброму к ней относилась пожалуй, одна Лизавета, остальные – слева, и справа, за год, за два сумевшие залить лишь фундамент и начатки стен – едва-едва здоровались. Жильцы к её приходу приготавливали деньги, и лишь Клавдия переступала порог, молча совали мзду в руки, всё общение ограничивалось «здрасс» да «до свидания». Отставной подполковник всё так же работал водителем да оббивал пороги в городской администрации, выдавливая жильё, супруга-учительница занялась репетиторством отпрысков деньги предержащих, этим и объяснялась бесперебойная оплата квартиры. Отчуждение Клавдия объясняла просто – зависть чёрная, сами не могут, а на чужое завидки берут. Но всё же заниматься коровьим промыслом в нынешнем году поостереглась: милиция это одно, а разъярённые мужики – совсем другое, прознают, и сжечь могут. Торговлю самогонкой тоже понемногу сворачивала – и возни много, и алкашня надоела, толкутся круглые сутки. Помалу всё же гнала, в основном для Васиных помощников. Вася с рассвета до заката трудился на стройке, сама помимо скотины по-прежнему занималась шитьём. Основную прибыль давали деньги «крутившиеся» у Артура. Бывая у кавказца, словно в питательную среду попадала.
К концу первой декады апреля крыша была закрыта шифером, Вася заканчивал подгонку полов. В мае Клавдия планировала нанять штукатуров, Люська уже приходила, справлялась.
Однажды, сгребая в огороде сухую ботву, почуяла запах дыма, внимания поначалу этому не придала, время весеннее, по всем огородам костры жгут. Но, подняв голову и машинально глянув на дом, бросилась к нему со всех ног – дым, тонкими ещё струйками, сочился сквозь щели заколоченного окна будущей спальни. Клавдия вихрем влетела в раскрытую дверь. Посреди комнаты пылала куча стружек, занялись половицы. Но Вася, Вася! Вася стоял рядом, сунув руки в карманы и, словно зачарованный, взирал на языкатое пламя. Обернувшись к супруге, выговорил совершенно серьёзно:
- Надо же! От окурка загорелось. Бог правду знает – дом наш на крови, сжечь его надо.
Супруга слова не сказала тихому идиоту, метнулась во двор, черпнула воды из бочки, залила огонь, огарки затоптала ногами. Переведя дух, взяла ослабевшего головой мужа за руку, увела в баню.
Как ни странно, Клавдия не ругалась, не кричала, Вася ожидал именно этого, сидел пришибленно, руки сновали по коленям. Опустившись рядом на диван, жена заговорила раздумчиво:
- Я-то думала ты дочку привезёшь, Витюша приедет, заживём одной семьёй. А ты что учудил? Сгорел бы дом, кому бы от этого легче стало?
Вася смотрел мутными глазами.
- Мне бы полегчало. Накатило чего-то, сам не пойму. Да что понимать? Убийцы мы.
Клавдия гладила по голове, уговаривала:
- Ляг, поспи, притомился ты. Шутка ли – такую домину отгрохали. Отдохни пару деньков, потом доделаешь.
Вася посидел, ладони зажал коленями, встрепенулся.
- Нет. Пойду. Там осталось всего ничего, завтра закончу. Штукатуров наймёшь, тогда и отдохну.
Клавдия выгнала последнюю порцию самогонки, аппарат разобрала, сложила в сарае за ларём с дроблёнкой. За мужем приглядывала ежеминутно, рассудок у того мутился – уму непостижимо какую прорву пойла за зиму выдул. На следующий день после пожара, вечером, налила самогонки и себе. Вася удивился:
- Ты ж не пьёшь!
Спутница жизни, прижмурив глаза, вздохнула тягостно, выхлюпнула в себя полстакана, тут же замахала руками, припала к кружке с водой. Сидела, подперев щёку ладонью.
- Ой, Васечка, смурно на душе, ой, как тошнёхонько. И дом скоро готовый будет, и радости никакой нету. Хотела, чтоб дети с нами жили, а теперь и не знаю.
Расплескав на стол, неверной рукой налила самогонки – мужу поболе половины, себе – едва донышко прикрыло. Стакан обхватила ладонью да тут же и выпила, Вася и не приметил, сколько. Опять задышала открытым ртом, схватила кружку с водой. Муж сказал участливо:
- Кого ты её, воду эту, хлещешь? Салом, вон, закуси.
Днём привезли рамы, водитель, получив деньги, мялся, не уезжал. Хозяйка развела руками.
- Нету. Мужик запил, не держу больше. Сам знаешь, когда была – не жалела. А тут – сам пьёт, лучше не держать – тут же пожаловалась: - Дома нет, так находит где-то. Ещё хуже – палёнкой отравится.
Водитель покивал головой.
- Оно так. Сколько нынче народу потравилось и никому дела нет. Кодировать не пробовала? Ну, ладно, бывай.
Вася отодрал доски с проёмов, два дня подгонял, вставлял рамы, жена подсобляла. Затянули окна плёнкой, и работа закончилась.
- С огородом управимся, тогда уж и за штукатурку возьмёмся, и за отопление. Отдохни покамест, - объявила мать-командирша.
Вася день провалялся на диване, попивая из горлышка, впадал в дрёму, просыпался, таращился в телевизор, не понимая что, смотрит – фильм, рекламу, шоу. Наутро, похмелившись, ушёл к скотине: ладил кормушки, загородки. Словно что-то припоминая, глядел на поросят, новую тёлочку. Клавдия и не рада была, что муж работой занялся, дело предстояло скрытное, на виду никак не изладить. Долго не раздумывала – в обед лишним стаканом угомонила. Вечером опять пили вместе, Клавдия плакала:
- Что ж нам, родименький, делать? Спать уж не могу, хоть в петлю лезь, совсем тоска заела.
Вася посмотрел внимательно, на вид даже протрезвел.
- А хоть бы и в петлю.
Клавдия подлила скорёхонько, выпив, спросила, глядя расширенными зрачками:
- А, может, и вправду? В петлю? – тут же спохватилась: - Скажешь, тоже. Грех это – самим на себя руки накладывать.
К родительскому дню купила водки. На могилке Вася понемногу-понемногу выпил всю бутылку, размяк, тёр кулаками глаза, канючил про памятник. Жена богом клялась, что уж в этом году – стройку-то заканчивают – пренепременно поставят. Вернувшись домой, Клавдия вывела мужа под руку из машины, усадила на новом крыльце, отправилась за Лизой – обещала показать поросят. У той знакомые приспрашивали, да у самой на продажу не было, а Клавдия в этом году решила половину продать.
Вечерело. Вася раскрыл глаза. О ноги тёрся Тушкан, в тени дома стало прохладно. Постоял, подумал, пошёл к стайкам, потрепал загривок Джемме. Войдя внутрь, поглядел на взрослых свиней, те, захлёбываясь, с чавканьем поглощали пойло. Проголодавшиеся поросята тоненько повизгивали. Клавдия доила корову.
- Ещё есть? – спросил с хрипотцой, прислонившись к косяку.
Последнее время, благодаря вечерним разговорам, чувствовал к жене доверие, спрашивал мирно, без злости или униженности.
- Ты б не пил больше, родименький, - Клавдия не прекращала доить, лишь голову повернула.
- Жжёт внутрях.
- Там, в сумке за холодильником, возьми одну, -
