взглядом, и опять икнул.
-Обращать внимание на слова какой-то чилийской подзаборной с-суки,- он выразительно покачал толстым, графским указательным пальцем, потом мягко, но уверенно наложил его поверх большого пальца и, соорудив таким образом увесистый кукиш, показал: - Вот ей!
Старик Ульянищев приложился к горлышку и изрядно махнул из бутылки. Вот почему сразу было видно, что он не настоящий русский, пусть даже и граф. Истинный россиянин, даже не смотря на свое ностальгическое пристрастие к крепким напиткам, никогда не станет так издеваться над собой, чтобы по одному глотку, с перерывами в несколько минут, опустошать из горлышка бутылку. Он постарается сделать это быстро, в два-три, а профессионал и в один – я знал таких – глоток, ухитрившись при этом вылить в себя из бутылки все до последней капли. И, конечно же, истинный россиянин не посчитает процесс завершенным, если не захрустнет водочку из запотевшей стопочки соленым огурчиком. А то – пряным, с тмином, опеночком. Можно, на худой конец, закусить сальцом. Можно – совсем уж на крайний случай – и просто вытягиванием запаха из собственного рукава. Но так, чтобы совсем без закуски, да из горлышка, да еще и по глоточку – самый наипоследнейший алкаш посмотрел бы на старика Ульянищева - даром, что графа - как на конченного пропойцу. Потому, все откровения русских графьёв о святой Руси неизменно вдребезги разбиваются об их манеру пить. Всего и русского, что можно было найти в них, это индюшиный апломб, да усы с бакенбардами.
Старик Ульянищев плюхнулся в кресло перед письменным столом и зажег «свет родины» - так называл он мою настольную лампу под абажуром из матового стекла, которую я привез с собой из России.
-Я посижу у тебя немного,- сказал старик Ульянищев, снова отхлебнув из бутылки и упорно не обращая внимания на рюмку, которую я поставил перед ним.
Я в ответ налил себе из его бутылки, тоже выпил, пожевал сало, которое я беру у Бекетова, и сказал:
-Конечно, о чем речь? Я даже рад, что вы зашли.
-Врешь,- бросил он.- Как можно радоваться, если к тебе среди ночи заваливается всякая пьянь? Но я ненадолго, допьем вот это…ну и это,- кивнул он на мою бутылку,- и я пойду.
-Не спешите, Ульянищев, сидите. Я же говорю, что рад вам.
-Ну, рад, так и черт с тобой. Значит, будем пить до утра.
-Идет,- согласился я.- Можно и до утра, если только не болтать о вашей паршивой святой Руси и о том, что вас послала на х… жена.
-Чудак, о чем же тогда говорить? О чем еще может говорить пьяный русский мужик?- спросил он.- Ты, наверное, забыл, что живешь не в России. Это там такие м..звоны, как ты, под это дело,- он дзенькнул ногтем по рюмке,- говорят о работе. Но об этом я говорить не умею. Во всяком случае, не сейчас. Потому что сейчас меня как раз и волнует то, что меня послала на х… собственная жена. Хоть она и сука,- добавил он.- Он налил еще виски в мою рюмку. - Ты пей. Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня, как на дурака. Потому, пей.
Я выпил. Он налил еще – и я снова выпил.
-Вот так-то лучше,- сказал он и отхлебнул из бутылки.- Так уже ближе.
Мозг постепенно отогревался от разлившегося по телу тепла виски. Я уже был почти готов к тому, чтобы говорить о его, старика, жене, и о его, старика, России. Раз я пью с ним, значит, я должен смириться и с этим – за компанию во время бессонницы нужно платить. Это как неожиданное появление сто лет не виданного знакомого – ты вроде и рад встрече с ним, и вы уже вспомнили молодость и детство, но все равно тебя не покидает мысль о том, что сейчас он попросит денег. Тебе не жаль денег – тебе жаль, что друг после этого придет не скоро.
Я подумал об этом и, теперь уже налив только себе, снова выпил.
Старик Ульянищев осовело смотрел на меня, время от времени отхлебывая из горлышка.
-Будь здоров,- сказал он.
-Взаимно.
Мы чокнулись – он бутылкой, я – рюмкой.
-Ну вот,- сказал я, жуя сало,- теперь можно и о святой Руси.
-А нет ее, святой,- сказал Ульянищев.
-То есть, как это?- удивился я его заявлению. Удивился потому, что обычно он говорил совсем другое.
-А так, нет, да и все. Ни святой, ни грешной, никакой. И кто сказал тебе, что я хочу говорить с тобой о России?
-Вы же и говорили,- сказал я.
-Я говорил о жене, а не о России. По-моему, что толку говорить о том, чего нет?
-Что, значит, нет?- спросил я, почему-то сам начиная злиться. Захотелось вдруг сказать что-то гадостное этому старому надутому пердуну, который всё знает о стране, в которой ни разу в жизни не был. Даже то, что ее нет. Что может знать о России эта разваливающаяся куча лубочных картинок, насыпанная на кресло напротив. Молодец, Лизка, подумал я. И еще подумал о том, что из-за Лизки старик начинает сдавать. Раньше мне казалось, что в его, изрядно разбавленной алкоголем крови вместо красных кровяных телец плавают голубые – так гордился старик тем, что он русский граф. А теперь, на тебе – нет России. – Что, значит, нет? Хотя, для вас, ее, может быть, и действительно нет. Для тех, которые не знают ее,- нажал я ему на болезненное.- И это понятно, ведь вам кажется, что есть только вы.
-Врешь ты, Волошин,- устало сказал старик Ульянищев.- Для вас ее тоже нет. Ведь вы ее - ты, и такие, как ты - искромсали, истерзали, а потом, то, что еще осталось, продали. У вас есть только название от нее, и больше ничего. Ни родины у вас, ни Бога, ни могилы. Вот что у вас есть!- Он показал кукиш, только теперь не воображаемой Лизке, а мне.- А если я не прав, скажи тогда – зачем ты здесь?
-А что есть в ней для вас?- спросил я его, забыв, что он так прямо только что и сказал – что России нет вовсе.- Что? Пьяные разговоры о попранном отечестве? Или вы много позаботились о брошенных могилах?- Я, наверное, и вправду настолько привык говорить по пьянке с Ульянищевым только об этом, что теперь меня самого понесло по проторенному руслу.
-Мало позаботились,- все так же устало согласился Ульянищев.- Мало. Только мы их не бросили, нас от них оторвали. Вот с этим мясом.- Он перекинул в тарелке несколько кусочков сала, видимо выискивая среди них мясо, но потом махнул рукой и, бросив вилку, налил себе – на этот раз в стопку – панамской водки.- Могилы бросили вы. А у нас их отняли.- Он говорил, набычив голову и глядя в стол стеклянным осовевшим взглядом.- Отняли все. У нас что-то, но было свое, а нам в один миг предложили что-то совсем другое. А вернее, даже не предложили – просто заставили жрать то, что дали. Дерьмо заставили жрать!- крикнул он пьяно.- А мы не стали его жрать. Не стали потому, что мы не умели жрать дерьмо! И мы поуезжали. Все, все до единого – от дерьма! Вот ты, ты тоже уехал! Или тоже не захотел жрать дерьмо? Да? Врешь. Неужели можно не любить жить в дерьме, и не любить жрать дерьмо, если тебе даже неизвестно, что это дерьмо?! Ведь в твоей жизни ты, кроме дерьма, ничего больше и не видывал. И все не видели! От чего же вы убегаете сюда, а потом кричите, что для вас есть Россия? Может, она и есть, но только уже не в России. Она по всему свету, по которому вы разбазарили ее. Вот и собирайте ее теперь, на место возвращайте, если говорите, что есть она. Ведь страна – это народ. А народ-то от вас, фить! – разбежался.
-Ульянищев,- я потихоньку отходил от первой волны алкоголя, и мне уже начинал надоедать этот разговор.- Ко мне какие претензии? Ведь я – тоже народ, который разбежался. Но меня собирать не надо, я бежал не от дерьма. Вы правы, я к нему хорошо приспособился. Я даже получал от него кое-что, считая себя писателем.
Но старик Ульянищев меня уже не слышал. Напрасно смешал он водку и виски – его здорово развезло. Он был пьян, зол, и ему нужно было выговориться.
-Страна, Серега, это язык. А что вы оставили от великого языка, отнятого вами, и затем кастрированного. Ну «ять»- то с «ижицей» вам чем помешали? Железный занавес - придумали же название! - которым вы себя окружали, развалился, но от большого каждому из вас все равно захотелось иметь по маленькой железной ширме. Вы и за ними сумели попрятаться, и спрятали вместе с собой свою тупость и лень. И ходите теперь, как в скорлупе, стукаетесь друг о друга ширмами, позвякиваете – и это все ваше общение, и весь ваш язык. Вам даже говорить о России не хочется, потому, что вы не знаете, что это такое и с чем это едят. Будь здоров!
-Взаимно. Так поделитесь со мной тем, что о ней знаете вы.
-Я знаю о ней главное. То, что ее, во всяком случае, для вас, больше нет. Она убежала от вас. Она, как лошадь в центре большого города,- вдруг сказал он как-то притихше и грустно.
-Какая лошадь, Ульянищев? Вы совсем пьяны.
-Серая…в яблоках,- задумчиво сказал старик.- Я однажды видел такую. Посреди большого проспекта, среди десятков ревущих машин мчался серый в яблоках конь. Один, без седла и хозяина, он скакал, и за ним развевался оборванный повод. Недалеко была бойня, может туда и везли бедное животное? А оно почуяло запах смерти, сорвалось с повода, и теперь мчалось вдоль по проспекту. Машины гудели, шарахались от коня по сторонам проспекта, визжали тормоза, и каждую секунду могла произойти авария. Пешеходы отбегали от края дороги, они боялись понесшей лошади, которая могла убить, растоптать их.- Старик Ульянищев посмотрел на меня полными пьяных слез глазами.- Так она мчалась, и за ней летел ее оборванный повод… А потом она ударилась в грузовик – и все кончилось. Она вышибла в нем стекла, помяла кабину, но и сама осталась лежать на дороге, в луже растекающейся под ней крови. Машины стали тормозить, из них выбегали люди, они хотели помочь животному, которое они только что убили. Но, конечно, было поздно. Люди бессмысленно толпились, и никто не знал, чем можно помочь мертвому коню. Вот так, Серега,- сказал он.- Прав ты, есть еще Россия, конечно есть… Но только грузовик уже слишком близко.
-Вы поэт, Ульянищев,- сказал я. Меня взволновала его история про коня.
-Нет, я всего лишь пьяница,- устало сказал старик Ульянищев.- Которому жена наставляет рога. И как все русские пьяницы, я назойлив и слезлив. Когда я смотрел на эту лошадь, она виделась мне не более чем просто взбесившейся от страха лошадью. А сейчас я почему-то вспомнил ее и решил, что она похожа на Россию. Ты почему не пьешь?
-Пью,- сказал я.
-Скверно мне,- сказал Ульянищев.
-Я вижу.
-Ты не обращай внимания.
-Я не обращаю
-Знаю. Спасибо. Ты только пей со мной.
-Я пью.
Он замолчал, глядя на точку где-то в углу пола. Теперь он не казался мне таким пьяным, и почему-то было жаль его.
-Ты еще не знаешь, как это унизительно – быть старым,- сказал он.- Почему в человеке всю жизнь обязательно должны бороться какие-то несоответствия? Нам хочется любить женщину, но когда мы молоды – она надоедает нам уже через пару минут, и мы отворачиваемся к стене и хотим спать. А когда становишься старым – спать тебе не хочется совсем. Тебе хочется всю ночь целовать ступни ее ног, пальцы – каждый, по одному; ты не знаешь, куда выплеснуть переполняющую тебя любовь к женщине, лежащей рядом. Но теперь спать хочется ей. Ты ей неинтересен и противен, потому что ты стар. Ей омерзительно твое старое тело, и ей безразлично, что старо только оно, и ей нет дела до того, что у души твоей проклятой едва-едва пробились первые волосики на лобке.
-А я, знаете, как это вижу? Мне кажется, что вместе с новорожденным нашим телом нам дается очень старая, ну просто безобразно старая, выжившая из ума душа – ей-то и хочется спать, когда мы молоды.
