кто некогда отдавал нам тепло своих душ, чистоту своих мыслей. Кто даровал нам чашу, именуемую Телом, которую Всевышний заполнил Духом Своим Святым, именуемым Жизнью.
Он посылал нам любимых женщин, дабы освятить содержимое Чаши даром, именуемым Любовью.
Может, в этом и есть наше главное предназначение – сохранить и уберечь Любовь. И я каюсь, я повинен, что оказался слаб, что оказался грешен – что предназначение это выполнить не сумел. Я искал помощи, я даже на кота надеялся, что он поможет. А может, я просто мало любил ее. Слишком мало для того, чтобы бороться с пришедшей за ней вечностью. Может, ценил ее мало, и Даровавший ее счел меня слишком незначительным для ее великой любви. Он забрал даже место, в котором осталось ее тело, чтобы я бестолково не расплескал ее любовь на ухабистых дорогах. Я потерял его, боясь памяти.
Спасаясь от памяти, я переплыл океан.
Конечно, для себя я свой отъезд объяснял тогда по-другому: я убеждал себя, что устал, что уезжаю для того, чтобы иметь возможность полностью посвятить свое время литературе, а не тратить десятилетия на пробивание в печать давно написанного. Я хотел жить теперь только за счет писательского труда, и убеждал себя, что для этого надо уехать. Надо уехать, говорил я себе снова и снова, надо уехать.
Но, уехав, я понял, что стремление с головой уйти в литературу, уйти от всего, было не более чем попыткой найти свободу от самого себя. От своих мыслей, и от своей жизни. Оказалось, что найти эту свободу невозможно. На деле еще раз подтвердилось бессмертное заблуждение, что где-то там, далеко-далеко, ты все же будешь счастлив. Или хотя бы просто сможешь забыться. Чего, в сущности, мне только и хотелось. А пути, ведущего к свободе от самого себя, попросту нет. И страны такой, кроме страны грез и снов, тоже не существует.
Да, в одном лишь месте еще возможно создать иллюзию освобождения – в стране сна, в стране блуждания наших душ. Только в ней свободная душа проплывет без боли над прошлым. Потому что в той стране нет прошлого. Пролетит без страха над будущим, потому что в той стране нет будущего. Есть только бесконечная свобода: от любви, от боли, от памяти.… Но только правы, я думаю, те, кто говорит, что верить во сны – глупо. – На этой мысли я и очнулся ото сна.
Автобус остановился. Я открыл глаза и, развевая остатки прозрачной, звенящей дремоты, увидел слева в окне сооружения Панамского Канала.
Канал суетился. Сейчас по нему проходила гигантская синяя громада японского судна с большими белыми буквами на борту «Honda».
Мне нравилось это место, хоть я и был здесь уже раз сто. Я посмотрел из окна на автомобилевоз. Потом, выйдя из автобуса и сразу окунувшись в пекло ярко-желтого солнца, пошел к разноцветному фургончику с надписью «Pepsi». В фургончике двое негров, несмотря на вывеску, успешно торговали пивом. При моем приближении один из негров широко улыбнулся, а второй, высоко подбросив банку и ловко поймав ее, встретил меня риторическим в такую жару вопросом:
-Serveza, сеньор?- Пива?
-Си,- ответил я.- Си, мой понятливый.- И показал два пальца:- Дос!
-О’кей,- сказал Понятливый и дал мне две банки «Panama», по доллару за каждую. Это, конечно, было дороговато, но и когда брать за пиво, как не в жару?
Я не первый раз видел здесь этих ребят. Я даже знал, что одного зовут Джон (из двух американцев один, как правило, всегда оказывается Джоном), а другого, Понятливого, кажется, Нейл. Пивом они торгуют возле канала уже несколько лет. Это была с их стороны очень неплохая идея – торговать именно здесь. Ведь, в Панаме что главное? Конечно же, Канал. Если бы не Канал, кто бы знал о такой маленькой стране как Панама. Если бы не Канал, какой интерес был бы для американцев посылать сюда свои газонокосилки, а попутно и содержать в этом районе свою Южную Армию. Здесь же нашли свой Клондайк и Нейл с Джоном – два предприимчивых американских парня. Расчет был прост: ведь первое, что любой иностранец хочет посмотреть в Панаме, и первое, что ему показывают – Канал. Значит в страну иностранцы прибыли не далее как вчера вечером, и цены на пиво никому из них еще не известны. Ну, а это для Нейла с Джоном уже и есть бизнес. Чем из большего далека прибывает в страну группа, тем дороже для нее на Канале стоит пиво. Своих-то надуть всегда труднее, это еще Христос заметил.
Нейл увидел выходящего с котом под мышкой Бекетова и, широко разверзая рот в улыбке, замахал ему рукой. Бекетов, в свою очередь, вперевалочку, с ленцой, подошел к фургону, и не спеша опустил на землю Чанга. Взяв из рук Нейла уже откупоренную банку пива, он отхлебнул из нее добрый глоток. Нейл смотрел на Бекетова выжидающим взглядом, а тот, словно не замечая ничего вокруг, нагнулся, потрепал Чанга по загривку, и сказал по-испански:
-Ты же видишь, у меня нет для тебя рыбы.
Потом он встал и закурил сигарету.
Кот перевел с меня на Бекетова свои голубые глаза, посмотрел на руку Нейла, держащего наготове вторую банку пива, и сказал в свою очередь:
-Мяу!
В ту же секунду перед котом была положена сосиска, специально для этого вынутая Нейлом из хот-дога. Чанг ткнулся мордочкой в сосиску, и отвернулся.
Краем глаза я видел выражение лица Нейла – оно недвусмысленно выражало желание прогоревшего на пиве и хот-доге парня поддеть сейчас солдатским ботинком моего кота. Видно было, с каким трудом заставил Нейл снова растянуть рот в улыбке, когда заметил обращенный на него светлый славянский взор Бекетова.
-Ты прав, Чанг,- сказал Бекетов, глядя не на кота, а на негра,- не стоит разменивать на паршивую жеванную сосиску ту весть, которую, как сказал бы твой друг Исаак, мы им имеем сообщить. Они, Чанг, не знают Исаака, и в этом их беда.
-А может, твой кот будет молоко?- с надеждой спросил Нейл.
-Чанг, ты будешь молоко?
Кот, услышав свое имя, поднял голову.
-Уж и не знаю,- сказал Бекетов,- попробуй дать. Чанг говорит, что лучше бы рыбы, а нам еще по пиву.
Тут же в наших руках оказалось еще по банке бесплатного пива. Чанг уже лакал молоко, налитое в пепельницу с надписью «Cinzano».
-Ну что? Чанг,- на этот раз кот, занятый молоком, не обратил на Бекетова внимания,- как, по-твоему, эти ребята заработали свою новость? Молчишь? Ну, тогда я скажу.
Новость состояла всего лишь из одного слова «Польша». Но слово это вызвало у Нейла с Джоном полное удовлетворение. Они даже дали нам с собой в дорогу еще по банке пива, а кота назвали славным малым и подлили в пепельницу еще молока. Ведь слово «Польша» вмиг поднимало цену на банку до двух, а то и до двух с половиной больбао. Или доллара, как хотите – в Панаме это не имеет ни разницы, ни значения. А бесплатное пиво для нас, сосиска, и молоко для кота было платой за посредничество, за то, что мы, во-первых, привезли Джону с Нейлом целый автобус покупателей, во-вторых, за то, что эти покупатели были из Польши. Польша ведь так далека от Панамы. В этом и состоял нехитрый совместный бизнес Бекетова, кота и негров.
Так щедро, правда, бывает не всегда. Если мы привозим на Канал мексиканцев, то свою порцию получает только Чанг. Колумбийцы же и костариканцы вообще ничего не стоят. Но этих и на Канале увидишь редко. Да и работаем мы, как я уже сказал, в основном с туристами из Восточной Европы.
ГЛАВА 5
Часа через два наш автобус, оставив позади себя железный мост, соединяющий две Америки, уже катил дальше. Наши пассажиры, изрядно обобранные Нейлом и Джоном, шумно пили пиво из банок и с громким шипением – такой уж у них язык – любовались непривычными пейзажами из окна. Вода, зелень, и спокойное ярко-голубое небо - что может быть прекрасней?
Быстро наступал тропический вечер. Почти без сумерек, он окутывающий землю и переходил в ночь. Все ярче озаряли темноту отблески мигалки на крыше нашего «Форда». Все глубже утапливал педаль газа мой приятель Бекетов. Сегодня нам еще предстояло добраться до «Плайя Короны», до которой от столицы было не меньше ста километров. Не следовало пренебрегать приглашением старика Ульянищева, тем более, если оно сулило нам какой-то финансовый интерес, пусть и небольшой. Хороший отдых, хорошая, и, что немаловажно, бесплатная выпивка, хорошая возможность для нас с Бекетовым и Ульянищевым хотя бы просто поматериться по-русски.
Решение начинать экскурсию в этот раз с «Плайя Короны» пришло по ходу дела. Раз приглашают, решил Хуан, надо ехать. А дальше видно будет. Мы не всегда связывали себя строго определенным маршрутом, и, может, потому нам все еще была интересна эта работа. Мне, во всяком случае, она нравилась: она не давала мне надолго оставаться одному. Потому я и ездил с экскурсиями, хоть и не обязан был этого делать. Я все еще находил удовольствие в дороге. Или только пытался убедить себя, что нахожу. Впрочем, и то и другое меня устраивало.
Совсем стемнело. Смолкли усталые, сморенные впечатлениями голоса. Кроме звука мотора не осталось больше других звуков. И тут, среди безмолвия, совсем тихо, а потом все громче, нежнее, ласковей зазвучала в салоне «Палома». Это Хуан поставил для Джанет кассету Иглессиаса.
«Ла Палома, адьё», в сопровождении пышной тропической ночи и мягкой меланхолии пел Иглессиас. «Ла Палома, адьё», вторило ему сердце. А потом он пел «Корасон». А потом снова «Палому». И снова сладко и пронзительно прощался дивный испанец со своей голубкой, и сладко-пронзительно становилось на душе. Так, как не становилось уже давно.
Вернулся с чьих-то чужих колен кот. Он лежал теперь у меня на руках, и мурлыканье его тоже казалось грустным и теплым.
Энрике уже сменил Бекетова за рулем. Бекетов, сев на ряд впереди меня, закурил, низко склоняясь над спичкой в сложенные горстью ладони. Лицо его осветилось красноватым трепещущим светом, вычертив на лице глубокие тени. Потом, с сигаретой в уголках губ, он откинул назад голову, и то ли задремал, то ли тоже загрустил о чем-то.
Поэзия ночной дороги закончилась, когда через полчаса Энрике свернул с трассы налево и остановил автобус перед бамбуковыми воротами, высвеченными из темноты мощными фарами «Форда».По обеим сторонам широкой тропы, на которой мы остановились, высились стволы великолепных пальм . Их старик Ульянищев посадил сам. Он очень гордился своими пальмами, и всегда, проводя под ними своих гостей, не забывал сказать:
-А вот эти пальмы сажал я сам.
-Сами?- следовало удивиться вам.
-Да-а,- довольно покряхтывая, говорил Ульянищев,- и даже те, что вы видели за оградой. Все пальмы на «Плайя Короне» сажал я сам.
Я не знаю, почему он считал это таким уж важным. Кого здесь можно было удивить пальмами? На мой взгляд, куда трудней было отстроить такой отель, как у него; куда трудней, наверное, было купить на самом берегу моря этот солидный кусок земли; трудней было построить в горах часовню. Но старик почему-то больше всего любил говорить о своих женах и о своих пальмах. А однажды, по секрету, он признался мне, что возле часовни высадил березовую рощицу. «Березкам в горах лучше, чем здесь, прохладней»,- говорил он.- «Там, в горах, у меня своя маленькая Россия. Только очень маленькая».- И его слезливые, уже по-настоящему старческие глаза при этом влажнели, и веки начинали сентиментально подрагивать. Ульянищев был чувствительный старик, но мне все равно хотелось ему тогда сказать: «Очнись, старик. Какая
