Когда тело новорожденное и е щ е ничего не понимает, тогда душа в нем у ж е ничего не понимает. Но с возрастом тела уменьшается возраст души – все происходит наоборот. Вспомните, разве не казались вы себе в детстве куда взрослее, чем вам было лет?
-Казался,- согласно кивнул головой старик Ульянищев.
-И только теперь,- продолжал я,- я перестаю чувствовать себя старше, чем я есть, потому что тело и душа мои стали ровесниками, они наконец-то достигли возраста друг друга.
-Встреча на середине жизни. Красиво звучит, правда?- спросил Ульянищев.
-Красиво. Жаль только, что недолго. Со дня на день они разминутся и пойдут дальше, каждый своей дорогой, в противоположные стороны.
-И старость закономерно впадет в детство,- закончил старик Ульянищев.
-Да.
-Но я еще не начал чувствовать себя ребенком,- сказал Ульянищев.
-Может из этого что-то следует? Как вы думаете, Ульянищев?
-Может то, что старость еще не пришла? Такое следствие нравится мне больше всех остальных,- сказал он.
-Значит, при нем и оставайтесь,- посоветовал я ему.
-Утешитель,- усмехнулся старик Ульянищев,- Раз так, значит все еще прекрасно. Наливай! Эту рюмку пропустить ты не имеешь права, иначе знать тебя я больше не желаю.
Я разлил алкоголь по рюмкам.
-И когда ты застрелишься от тоски…,- продолжал старик Ульянищев.
-От тоски?- перебил я его.- От тоски по чему?
-По тому, чего ты здесь не нашел, хотя только за этим и приехал. Так вот, когда ты застрелишься от тоски, я на твои похороны не пожертвую ни сентаво.
-Я уже налил, старик,- сказал я,- За что будем пить?
-Тост простой,- ответил Ульянищев.- За то, что старость еще не пришла!
-Идет!- Мы чокнулись и выпили.
-Хм! Но ведь Лизка-то назвала меня старым пачкуном,- задумчиво вернулась на круги своя упрямая мысль Ульянищева.
-Потому что Лизка твоя,- мы всю ночь пили вместе, и теперь можно было говорить что угодно,- обычная дура.- Я знал, что сейчас старик не рассердится на меня.
-Хорошо сказал,- согласился Ульянищев.- Тогда еще по одной. За то, что Лизка дура!
-С Богом!- помянул я всуе имя Всевышнего, поднимая рюмку. В конце концов, не так уж часто приходится пить с миллионером за то, что его жена дура. Да еще его виски. (Нет, похоже, уже закончили и мою панамскую водку.)
Эта рюмка и отключила старика. Лизка и тут подсунула ему свинью. Через десять минут старик Ульянищев уже крепко спал в низком кресле, разбросав до пола свесившиеся руки и откинув назад красивую голову несостоявшегося русского генерала середины прошлого века. Я даже был горд за него – так держаться в его возрасте. Голубая кровь все-таки сказывалась. До тех пор, пока в дело не вмешивалась женщина – в таких случаях бывает бессильна любая кровь.
Я смотрел на старого спящего человека – в спящем, в нем, все-таки, без труда проглядывался его возраст – вторгшегося в мою ночь, и с благодарностью подумал о том, что ночи уже почти не осталось. Через три часа я должен быть на работе – в туристической фирме Хуана Замбраны.
Я уже два года работаю в этой маленькой компании, именующей себя фирмой и принадлежащей никарагуанцу Хуану Замбране. Моя работа состоит в том, что я рисую на бортах автобусов - клиентов находит Хуан - голубоглазых блондинок, и это приносит дополнительный доход нашей небольшой компании. Мне же дает неплохой, а главное, в отличие от литературы, постоянный приработок. Здесь никто не сядет в автобус, если он не будет вдоль и поперек изрисован голубоглазыми блондинками, черноглазыми брюнетками, и прочей чепухой. Мое умение рисовать здесь еще долго будет в цене, причем, куда большей, чем мое умение писать прозу. И, честно сказать, меня это вполне устраивает. Я могу сутками мазать на автобусах пошленькие картинки, сознавая в полной мере степень своей бездарности, и не испытывать ни малейшего душевного дискомфорта, когда получаю за это деньги. В конце концов, я никого не вынуждаю нанимать меня. Весь смысл моего незатейливого искусства – снаружи, и мне платят только за то, что видят, и никакого другого смысла в моих блондинках нет.
А книги – книги это мои ночи. Ночью же я соглядатаев не люблю. Книги – моя душа, и мне не хочется показывать ее за деньги. Много лет уже, как перестал я показывать первым встречным минуту назад написанные строки, когда любого я готов был признать ценителем. Мы интимны с моими строками. Только по отрочеству получаешь наслаждение не от самой любви, а от количества девушек, переспавших с тобой. Тебе тогда не приходит на ум мысль, что на твоем месте с ними мог быть любой другой, с любыми ушли бы твои девчонки. Годы приносят удовлетворение от обладания душой женщины, пусть только одной, но такой, которая пойдет за тобой на плаху. Лишь за тобой. И тут уже почти безразлично – утверждена ли ваша любовь постелью. Примерно таким чувственным удовлетворением стала для меня с годами литература. Я отдаю ей свои обнаженные мысли; они еще не вложены, как в одежду, ни в чьи уста, ни в чью голову. И я тку, пряду эту одежду для них по ночам, украшаю ее кружевами, и как Пигмалион, постепенно начинаю влюбляться в своих Галатей. И только тогда я становлюсь спокоен, когда задуманное написано, когда нагота мысли сокрыта от чужих сладострастных глаз. И чтобы теперь коснуться ее трепещущего, каждый раз девственного тела, нужно терпение. Не у всякого его хватает. Много времени необходимо провести с каждой из мыслей, прежде, нежели позволит она скинуть с себя платье. Но только для этого она должна полюбить тебя; чтобы стать готовой отдаться тебе, отдать тебе сокровенное, она должна полюбить тебя. Мои книги здесь не читают, но мне это не так уж важно. Гораздо важнее для меня узнать, что хоть одному человеку мои строки открыли прелесть своей наготы. И еще важнее узнать, что прелесть эта вообще существует, а не видна лишь моему влюбленному взгляду; что не кроются под маской, одеждой и корсетом гнилые зубы, обвислые тряпочные груди, и дряблый холодцеватый живот.
Меня вполне устраивает моя нынешняя работа автобусного мазилы при туристической фирме Хуана Замбраны.
Я перетащил старика Ульянищева на свою кровать, и в ожидании рассвета стал перелистывать вчерашние газеты. Кто-то женился, кто-то разбился, кто-то покупал завод, кто-то не купил даже хлеба.
На моей постели, в носках, спал пьяный старик, который называл себя графом. Земля вращалась, показывая утром солнце на востоке, и вечером на западе.
Жизнь Вселенной продолжалась.
Старик Ульянищев еще спал, когда я уходил на работу. Я оставил ему ключ и записку, в которой просил его случайно не выпустить из дома кота, и спрятать ключ под половиком.
ГЛАВА 3
Фирма, в которой я работаю – это, если не считать хозяина, четверо, собравшихся вместе иммигрантов, двое из которых – я и Бекетов - русские. Плюс наш хозяин – никарагуанец Хуан Замбрана. Он же и наш друг, он же и подменный водитель нашего единственного автобуса - мощного, раскрашенного, конечно тоже мной, «Форда». У себя на родине он работал экскурсоводом в компании «Тур-Ника». Потом приехал сюда, прикопил денег, и основал нашу фирму, которую, не мудрствуя лукаво, так и назвал «Туристическая фирма Хуана Замбраны». Учитывая малый размах и тощий бюджет фирмы, основной наш клиент – не слишком богатый турист из Восточной Европы. И потом, если из пяти человек двое русских, то кем же им еще заниматься, как не туристами из Восточной Европы.
Следующий член нашей команды, хотя по праву с нее и надо было начинать, чилийка Джанет. Помимо того, что она является бухгалтером фирмы, ее гидом, рекламой и украшением, она занимает самую главную должность: она – любовница Хуана Замбраны. Джанет обладает смуглой кожей, ярко-белой улыбкой и великолепными длинными ногами, о неотразимости которых она любит слушать, а я не упускаю случая ей об этом говорить. Почему? Все до банальности просто – с этих разговоров мне тоже иногда перепадает от ее щедрот. Бедняга Хуан, долгое время он вполне искренне полагал, что вкушает прелести Джанет в одиночку. Но, право слово, я тут почти не причем. В списке Джанет я далеко не на втором месте, если допустить, что на первом все же Хуан. Я неоднократно знавал мужчин, которые думали так же, как Хуан, но только очень немногие из них не ошибались. Хуан же Замбрана был настолько славный малый, что при других обстоятельствах я бы постарался не добавлять веточек в его шикарные рога. Но что касается Джанет, то она не могла до конца принадлежать никому, и мой друг относительно ее просто чрезмерно самообольщался. И потом – почему бы мне не испытывать к Джанет благодарность за то, что она, несмотря на солидную разницу в нашем возрасте – ей было только двадцать два – всегда готова была утешить меня как своим временем, так и своим телом? В сущности, звонил я ей не так уж часто. Но если звонил, значит, на тот момент мне она нужна была действительно больше, чем Хуану. Но когда она, под только женщинам известными предлогами приходила ко мне, а не к Хуану, я был далек от того, чтобы испытывать самолюбие победившего самца. С Джанет все оказывались и победившими и побежденными в одночасье. Со стороны же Хуана пытаться в одиночку справляться с таким вулканом, как Джанет было просто неумением трезво оценивать свои силы. Потому хочется верить, что Господь простит нам – всем, время от времени разделяющим с Джанет постель – невольный обман Хуана. Пусть Он расценит это не как обман, а как гуманитарную помощь другу.
Дальше шел самый местный из нас – Энрике.
Итак – Энрике. Энрике двадцать пять лет. Он вырос в крестьянской семье, в небольшом селеньице Гуарарэ. В его Гуарарэ мы иногда завозим наших клиентов, и потому о Гуарарэ мне еще придется упомянуть. В фирме Хуана Энрике работает четыре года, застав еще то время, когда о туристах из Восточной Европы никто слыхом не слыхивал. Восточноевропейский этап начался вместе с нашим с Бекетовым приходом. Энрике тоже немножко художник, и тоже, как и все мы, иногда подменяет основного водителя фирмы Бекетова. Но его главное занятие – механик. У Энрике простая добрая улыбка коротконогого толстячка. Внешностью он настоящий латинос, не очень опрятен, и ходит всегда в одного - алого цвета - футболках, на которых белесые от пота пятна под мышками не исчезают никогда.
Ближе всех для меня, конечно же, Бекетов. По той простой причине, что он русский. Настоящий, не бутафорский, как старик Ульянищев. Кстати, с Хуаном познакомил Бекетова именно я, вскоре после того, как сам начал работать в этой фирме. В отличие от Энрике и меня, Бекетов рисовать не умел совершенно. Также он был начисто лишен администраторского дара, как Хуан, не спал с мужчинами, как Джанет – и потому не подменял никого из нас. Но зато водителем он был классным, таким, до которого всем нам было далеко. Свое мастерство он освоил, работая в родном Симферополе таксистом, мотаясь по крымскому серпантину до Ялты и обратно. Может быть, именно из-за его умения ездить по серпантину перезрелого от отсрочек Бекетова призвали в армию уже двадцати двух лет от роду, где он должен был показывать свое мастерство в составе «ограниченного контингента», озеленяющего Афганистан. Озеленять «братское» государство Бекетов не захотел, и, как только подвернулся случай, сдался в плен, из которого, через
