сказано совсем другое слово, по звучанию, впрочем, весьма сходное с «отколись». Но панамец все равно не понял бы никакого. Я же пожалею бумагу и панамца – вдруг когда-нибудь он прочтет это, и в сноске ему дадут перевод. Как бы там ни было, а панамец все же откололся, или, если хотите, «от…» - и дальше то слово, которое Бекетов сказал, а я не написал.
-Напрасно ты так на него,- сказал я Бекетову.- Все-таки, в гостях мы у него, а не он у нас.
-Да он все равно ничего не понял,- махнул рукой Бекетов.- Видал я его в заднице, вместе с его гостеприимством. Сказано ему – чего лезть?
-Похоже, ты стареешь, Бекетов,- вслух подумал я.
-Черт его знает, может быть. Опротивело все, злость девать некуда,- сказал Бекетов в ответ.
-Это ты, Володька, брось. Рано оно тебе опротивело.
-Как же рано? Я ведь уже почти шесть лет дома не был. Тошно – дальше некуда. Скучаю я, Серега, по дому. Сильно скучаю. Забыть бы, да не получается.
-И не получится,- сказал я. Я знал, что говорил, я пробовал – не получилось.- Сам забыть не можешь, а от других добиваешься, чтобы забыли.
-От каких других?- не понял Бекетов.
-Ну, ведь дома же остался у тебя кто-то? Щелкнул бы тебя этот парень, а ты бы фотографию домой послал, матери о себе напомнил, милой привет передал. Живу, мол, хорошо. Видите, вот пальмы вокруг растут, вот приятель мой рядом идет. Не ровесник, конечно, но другого здесь днем с огнем не сыщешь. Впрочем, про это не пиши – расстроишь. А на этих пальмах сидят большие зеленые попугаи, которые у нас, в Симферополе, большие тысячи на птичьем рынке стоят. Так что, как сами понимаете, живу безбедно, хоть эти попугаи и на хрен здесь никому не нужны. Да и нет их на этих пальмах. Чтобы увидеть их, сто миль нужно ехать. Но это тоже не пиши. Пиши правду, пиши о том, что здесь много-много солнца и бананы по пять сентаво за штуку. Так что, может все-таки позвать этого парня, пусть сфотографирует?
-Пусть идет туда, куда я ему сказал,- буркнул Бекетов в ответ.- Некому мне писать, и посылать фотографии тоже некому. Мать умерла, а все милые давно замуж повыходили. Вон мои милые, видишь?- показал он,- по пять долларов за штуку на углах стоят.
Я понимающе кивнул. Как видно, не только язык у нас с Бекетовым был общим, но и милые тоже.
-По какому же дому ты тогда скучаешь, Бекетов?- спросил я.
Бекетов пожал плечами.
-Сам не знаю,- сказал он,- Знаю только, что скучаю по дому, и все.
-Ну и возвращался бы,- сказал я.- Теперь, говорят, уже можно.
-Говорят…,- безразлично кивнул головой Бекетов.
В это время мы подошли к «Доралу», бары которого так чтили своим вниманием.
Проходя мимо стойки портье, я кивнул ему – пожилому китайцу с печальным умным взглядом – и попутно улыбнулся потрясающе красивой помощнице. Как я недавно узнал, ее тоже звали Ольгой, хоть и была она местных кровей.
Мы прошли с Бекетовым в небольшой, освещенный проникающим сюда светом дня бар, в котором познакомились когда-то. Если мы приходили в «Дорал» после работы, этот бар, он назывался «Cafeteria las garzas», уже бывал закрыт. Тогда мы поднимались на второй этаж, где тоже был бар «Bar Candilejas». С музыкой, полутемно-красным уютом, и хорошим ромом, который бармен Аурелио наливал в стаканы из подвешенных вверх донышками бутылок. Но тот бар был только для времени «после работы», да и то далеко не всегда. Зато сюда, в нижний бар, к Исааку, выпить пива мы заходили настолько часто, что с двенадцати до двух Исаак просил своих посетителей не занимать третий слева столик, предлагая им на выбор любой другой.
-А сюда,- говорил он в таких случаях,- я очень извиняюсь перед сеньором, в это время всегда приходит врач моей жены. И знаете, как правило, с другом. И если столик бывает занят, врач уходит. И в этом было бы мало беды, если бы он не уносил с собой свое испорченное настроение. И это было бы не страшно, если бы потом он не передавал это настроение моей жене. Вы можете себе представить, что бывает у старого Исаака дома, когда его жена имеет плохое настроение? И дай вам Бог не представить такого никогда! Неужели же вы захотите доставить столько огорчений доктору жены человека, который так рад будет видеть вас у себя в баре еще не один раз, дай Бог здоровья вам и здоровья вашей супруге! И все из-за какого-то паршивого столика, тьфу его! Даже и говорить о котором мне не хочется.
Я еще в жизни своей не встречал еврея, который не сумел бы найти убедительных доводов. И если мы приходили, Исаак начинал с заговорческим видом, выпятив нижнюю губу, кивать на нас не посаженным за наш столик посетителям: мол, мы-то с вами знаем, в чем дело, и если бы не моя женя – глаза бы мои на этих двоих, а особенно на того, постарше, седого, не смотрели.
Сегодня жестикулировать глазами Исааку не пришлось – в баре сидел только один немолодой негр, видимо, не претендовавший на наш столик. Да и он вскоре расплатился и ушел, сопровождаемый до самой двери расшаркиваниями Исаака.
Нас Исаак встретил обычным своим радушием и, как всякий бармен, а главное – еврей, не стал досаждать разговорами, прежде чем не принес по две бутылки «Больбао». Поставив на столик рядом с бутылками высокие стаканы и лед, он улыбнулся, показал пальцами «о’кей», и вернулся за стойку.
Мы залпом выпили по стакану пива. Легкий, тошнотворный туман, оставшийся после ночной встречи с Ульянищевым, постепенно начал спадать, проясняя мысли и душу. Я начал рассматривать пейзаж на фотообоях за спиной Бекетова, когда услышал через жужжание кондиционера его голос:
-Значит, говоришь, можно возвращаться?..
Я не понял поначалу, о чем он говорит. Но потом догадался. Бекетов продолжал наш неоконченный разговор.
-Я слышал такое, а насколько это правда – не знаю,- ответил я.- Ты же помнишь, что не всем повезло, кто поверил в обещания нашей с тобой родины.
-Нет, Сергей, даже если это и правда, я туда все равно не вернусь. Теперь, когда все закончилось – уже не вернусь.
-Что закончилось, Володь?
-Война.
-Почему?
-Стыдно. Стыдно, Сереж. Чтобы вернуться в Россию, сначала надо вернуться в то время, в Афган.
-Куда?- не понял я.
-Да, Сергей, в Афганистан. Назад, в ту войну. Но раз теперь уже поздно, значит, и возвращаться некуда.
-Может, и поздно,- согласился я,- Да и зачем? Что ты забыл там, Бекетов?
-Забыл? Действительно, наверное забыл. И вот теперь, через шесть лет вспомнил.
-Что ты вспомнил, Володь?
-Вспомнил, что забыл оставить в Афгане свою жизнь,- сказал Бекетов, доливая себе в стакан пива.
-Оставь ее здесь,- посоветовал я ему. Я не люблю высокопарной глупости. - Я не буду тебе мешать.
-Здесь, Серега, она и на хер никому не нужна.
-А там, ты считаешь, нужна была? Кому, Бекетов, кому?
-Я не знаю, как это объяснить тебе. Понимаешь, я ведь, считай, и не был там, на этой войне. Как только попал туда – сразу деру дал.
-И правильно сделал, Володя. Благодари Бога, что дал. Что не убили никого, что тебя не убили. Благодари Бога, как говорит отец Фредерико. Ты в Бога-то веришь?
-Я и сам не знаю,- равнодушно сказал Бекетов.
-Когда-то давно, Володь, одна пожилая женщина мне сказала, что в него не обязательно верить. Надо просто знать, что он есть, да и все. Но в любом случае есть Он, или нет Его, разве не чист ты перед Ним? А если нет Его, то перед самим собой, что никого не успел убить? Что ушел…
-Называй вещи своими именами – убежал,- перебил Бекетов.
-…убежал от убийства. Неужели в глазах матерей неубитых тобой, как называли вы их, душманов, ты был неправ, когда давал деру?
-Не думал я тогда об их матерях,- сказал Бекетов.- И о Боге твоем не думал, ни на вот столечко. Я думал тогда только о себе. За это мне теперь и стыдно. Понимаешь, больше ни о ком, только о себе! Наши призывы попадали в самый разгар, самое пекло той войны. Ты знаешь, сколько их, зеленых, необстрелянных погибало тогда? Что знали мы, что умели? В учебке мы окапывались так, чтобы только зачет получить от такого же сопливого, как мы сами, лейтенанта. Кому было учить нас воевать, если с прошлой войны вся кровь давным-давно выхаркалась еще у наших дедов? А вот умирать, оказалось, и учить не понадобилось. Просто однажды ухнет под тобой мина – ты этого даже и услышать не успеешь. Мина, врытая под тебя сыновьями тех афганских матерей, которых ты тут вспоминал. И останется тебе только собрать, как монатки, свои синие, перламутровые кишки из живота в их проклятом песке. А мне мои кишки казались очень нужными. Я о них думал, а не о матерях, или о Боге. И за это мне тоже теперь стыдно. Я думал, что предназначен для чего-то куда более долгого, более осмысленного, чем погибнуть вот так, в чужой пыли, неизвестно за что, неизвестно где. Ведь что бы нам не вдалбливали в головы, все мы прекрасно понимали, что война эта лишена всякого смысла.
-Любая война лишена смысла,- изрек я старую истину.
-Это не твоя мысль,- сказал Бекетов.
-Нет, это и моя мысль тоже. И мне нет дела до того, что кто-то там еще додумался до того, что и так очевидно.
-Пусть так,- согласился Бекетов.- Но в той войне, на которую загнали воевать нас, смысла было еще меньше. Единственное оправдание, которое они смогли для нас придумать – это то, что вместо нас на другой же день там оказались бы американцы. Может быть, но только сомневаюсь, что кто-то, или что-то могло быть хуже нас, ужаснее. Ты взгляни на Панаму! Эти дурни хоть и орут отовсюду, чтобы американцы убирались с их паршивого канала, но, по-моему, мало кто из них задумывается над тем, что без американцев они утонут в собственном дерьме.
Пиво делало меня умиротворенным, и я вяло напомнил Бекетову:
-Знаешь, Володь, а ведь это хреново – второй раз за полчаса охаять хозяина, в доме которого живешь.
-Да ты пойми,- убеждал меня Бекетов,- ведь я против них ничего не имею. Панамцы хорошие люди, но оглянись. Ты же не первый день живешь здесь! Неужели ты не заметил, как красивы пальмы в тех районах, где землю контролируют американцы, как аккуратно подстрижена там трава? Ты видел, как американцы целыми днями стригут ее на своих газонокосилках? Представляешь, за тыщи миль везти машины, чтобы в какой-то Панаме, в которой ты и живешь-то временно, скосить траву? Ты же видел их коттеджи, их площадки для гольфа! Да они так вылизывают эту чужую им Панаму, как будто это они хозяева, заметь, хорошие хозяева. И они не хотят показаться перед гостями, за которых можно принять самих панамцев, неряхами. И теперь посмотри туда, где американцев нет. Там же бурьяны, или как они тут черта называются, выше коров, которых загоняют этими бурьянами кормиться.
-Я все это видел,- сказал я. - Но ты не забывай, что в американских зонах потому так все ухожено и подстрижено, что на этих зонах размещена армия. Вспомни, где была армия, там и в России иногда траву в зеленый цвет красили.
-Хм,- усмехнулся Бекетов,- в России, может быть, и красили, но только не забывай, Россия – это был дом. А вот в гостях, в Афганистане, наши вертолеты выжигали землю на десять метров вглубь.
-Оставим это, Володь. Никто не знает, как бы там и что бы там было без нас или с американцами. Никто из нас там не был нужен – ни мы, ни они. Любая война – бессмысленность. Потому что в любой, даже самой справедливой войне, гибнут люди, и гибнут дети. А в этом ни смысла, ни оправдания не бывает. И потом, во Вьетнаме американцы траву не стригли, они тоже выжигали ее. И тоже, кстати, на десять метров вглубь. И что бы они стали делать в Афганистане – известно одному
