Пакистан, а потом через Канаду оказался здесь, в Панаме, в туристическо - как я говорю - оформительской фирме Хуана Замбраны, предприятии весьма далеком от преуспевания. Впрочем, и не бедствующем. Жить, во всяком случае, было можно.
Всегда ли нам хотелось жить – вопрос другой. Но задавать его себе не стоило. Иначе любой ответ найдет, в конце концов, свое начало в том же извечном и единственном – «суета сует, все суета». И жить там, и жить с теми, окажется, в результате, ничуть не лучезарнее, чем жить здесь и жить с этими. Нет ничего лучезарного в том, что все проходит. И что все уходят. А проходит, и уходят обязательно. Это легко понимается, когда я подолгу смотрю в единственно вечное – ночное небо. Я здесь пристрастился в него смотреть, потому, что здесь я стал мало спать.
Я обмакнул кисть в скипидар и тряпкой снял с нее остатки желтой масляной краски. Сегодняшняя блондинка была оставлена мной с недорисованным ртом, но это дело десяти минут. В голове слегка шумело от ночной выпивки с русским графом, и я подумал предложить Бекетову пойти выпить со мной пивка.
Здесь почему-то принято думать, что все русские обязательно должны вдрызг заливаться водкой. Но я, хоть и русский, водку не любил. Те три четверти бутылки, которые ночью я выставил перед Ульянищевым, прокисали, начатыми, у меня в холодильнике едва ли с не прошлого июля. Я всю жизнь остаюсь верен пиву. Мне не доставляет никакой радости коньяк, и не потому, что он воняет клопами, о чем я наслышан с детства - по мне, так может это клопы пахнут коньяком. Мне просто он не нравится, мне кажется, что его трудно глотать. К вину у меня отвращение с девятого класса, с того моего дня рождения, когда мы впервые в жизни напились с Юркой Кобловым, по прозвищу Юрий Иваныч, допьяна. Мы тогда купили по пути из школы по бутылке какого-то жуткого яблочного пойла, и выпили его вечером без закуски в кустах за стадионом, после чего пошли на танцы. Развезло меня моментально. И оттого, что все вокруг вдруг раскачалось, и после уже так и не встало на свои места, меня - я не успел даже выбежать с танцплощадки - на глазах у всех, на глазах у девочки, которая мне тогда нравилась, начало рвать. И рвало меня так, что, в конце концов, вырвало всякое желание пить вино в будущем. И если его все же приходится пить, мне после первого же бокала начинает казаться, что сейчас меня вырвет себе же под ноги.
Нет, я люблю пиво. Его я пью всегда с удовольствием. С этим напитком самых различных оттенков янтаря мне вспоминаются оттенки юности. Я тогда только закончил школу и, не поступив в мединститут - я пытался идти дорогой отцов - подал документы в первое попавшееся по пути из института училище. В нем, как потом оказалось, готовили электромонтеров. Я думал, что перебившись какое-то время и получив отсрочку от армии, на следующий год снова буду поступать в институт. В этом-то электромонтерном училище и пристрастил меня к пиву ставший впоследствии лучшим другом Шурик Зенченко, по прозвищу Пух. Собственно, Пухом был и я, Пухом был и Игорь (забыл его фамилию), и Вовка Гнидий, и Женька Клюжев. Все мы обращались друг к другу «Пух». Для нас это означало примерно то же самое, что для англичан «сэр». Но главным Пухом был все-таки Шурик Зенченко. Остальные были Пухи так уже себе. От Игоря, например, так и не отделилась его прежняя, данная с первого дня учебы, кличка «Потный». Он всегда потел, хоть перед классной доской, хоть перед знакомством с понравившейся ему девчонкой. Гнидий, что тут думать, остался «Гнидой». Кем был Женька Клюжев – не помню. Меня же именовали Плюшкиным. Почему эта кличка прилепилась ко мне – убей, не могу вспомнить. Скопидомством я, вроде, никогда не отличался - ничего не сумел сохранить в жизни, ничего не осталось. Даже родину – и ту сумел потерять. Хотя, что я говорю? А кот? Остался кот, да еще вот – любовь к пиву. Так и сохранилась она с тех счастливых часов, когда на перемене, перед уроком по истории партии мы, Пухи, успевали смотаться к вокзалу, в кафе «Дорожное», и загрузить свои портфели бутылками с пивом. А потом, на уроке, мы высасывали свое пиво через трубочку, соединяющую угол рта, прикрытого ладонью, с бутылкой в портфеле. Конечно, нам вовсе не так уж нестерпимо хотелось пива. Нет! Но это было так рискованно и так круто (впрочем, тогда этого слова не было) – напиться прямо во время урока! И предмет, честно сказать, был такой скучный, и преподавательница такая слепая дура (да простит она мне эти слова, если она еще жива, хотя, конечно, вряд ли – лет-то сколько прошло). И вот так – с пивом, через всю историю партии. Так что пиво – мой первый диссидентский соратник. Хотя, какой я диссидент? Это уже ближе к отъезду меня так окрестили. Клеймили на весь Союз Писателей.
И потому, сейчас мы ходим с Бекетовым на пиво, как на встречу со старым, добрым, бескорыстным другом, который, не смотря на то, что видишь его каждый день, не надоедает. Ходим – когда с утра, когда в перерыве между работой. Ведь, если нет клиентов, мы сидим на месте, а уж Хуан всегда придумает, чем нас занять. Бывает, впрочем, что ходим и после работы. Хуан, вообще-то, не особенно любит, когда мы вдруг исчезаем с Бекетовым на часок – он знает куда. Я – не дорисовав свою блондинку, Бекетов – бросив открытый, наполовину разобранный мотор, в который, между нами, он лазить и не должен, на это есть Энрике. А я из этого делаю вывод, что Хуан вполне мог бы устроиться в нашем пуховском училище преподавателем истории партии. Опыта у него для этого достаточно.
Панамцы, кстати, как и мы с Бекетовым, тоже очень любят пиво. За это они сразу стали мне симпатичны. Пиво здесь пьют и продают на каждом углу. Едва ли не на каждом метре – в барах, кафе, просто за стойками, тянущимися вдоль улиц, под открытым небом. Под таким озверелым солнцем это весьма кстати. Но, впрочем, мы с Бекетовым как ни как европейцы. Потому пиво ходим пить за два квартала, в бар отеля «Дорал». Не скажу, что пиво в нем лучше, чем в других местах – оно здесь везде одинаково хорошее. Просто в этом баре мы с Бекетовым познакомились.
Да, так это и было: двое русских, в стране, где русских совсем не много, сидели за соседними столиками, незнакомые, и смотрели через открытую стеклянную дверь на одну и ту же тощую собаку на улице. Сосед мой был светловолос, светлоус, и светлокож, что вероятно и вызывало мой вялый интерес к нему, сидящему в этой стране смуглокожих, под большим плакатом с нарисованным на нем, опять же смуглолицым, мальчуганом в соломенной шляпе и надписью «Mi nombre es Panama». Светловолосый смотрел на собаку, и по тому, каким удивленным был его взгляд, оттого, что собака, несмотря на невиданную худобу, все-таки еще жила, мне становилось понятно, что в этих широтах он новичок.
Почему, спросите? Все дело в этих местных собаках. Для меня они тоже долгое время оставались загадками, а точнее загадкой был все тот же вопрос – почему они все-таки живы? За все то время, что я здесь, я видел только трех хороших, крепких, упитанных овчарок, но и те были заезжих кровей и принадлежали ненастоящему русскому Ульянищеву, Истинно же панамские собаки плоски, как высушенные чухони. И шерсти на них примерно столько же. Они мосласты, как узники Майданека, и когда впервые встречаешь на улице такое ходячее пособие по анатомии, кажется, что присутствуешь при последнем часе земного существования этого истерзанного голодом и кишечными паразитами животного. Я оговорился, назвав бедную тварь «пособием ходячим». Потому что оно уже, как правило, не ходит, а лишь с безмерным трудом сучит под собой ногами. Оно плетется до первого препятствия, которое замечает, только уткнувшись в него носом. После чего с таким же трудом поворачивается и перетаскивает себя до следующего препятствия. И очень удивляешься, когда видишь эту собаку назавтра снова, да еще к тому же живою. Тут ты непоколебимо становишься уверен, что вот это уж точно последнее мгновение ее жизни. Но и на третий день она, будто презрев все законы бытия, упорно оказывается жива, и на пятый день, и через месяц. И тогда ты начинаешь мистически подозревать, что жива она каким-то другим, не пищевым, а тебе неизвестным духом.
Лишь со временем я немного привык к такой полудохлой форме собачьего естества. И теперь уже, когда мне случается бывать у Ульянищева, вид его толстых овчарок поднимает в моей душе привитое с детского сада презрение к буржуям, едящим ананасы и жующих рябчиков в ожидании «дня своего последнего».
Что же касается Бекетова, то, как потом оказалось, ко времени нашей встречи он действительно жил в Панаме не более двух месяцев. В Канаде же, по его словам, собаки были жирные, как поросята. А в Пакистане и Афгане ему было не до рассматривания собак.
Я услышал голос Бекетова, когда он, видимо забыв, что собаки алкоголем не балуются, протянул в ее сторону пивную бутылку и позвал: «На, на! Ну, цуцик, иди сюда! Фить! На!» Собака вытянула морду, ближе подошла к двери, потянула носом и отвернулась.
-Похоже, она не разделяет ваши вкусы,- сказал я.
Бекетов, все еще держа руку протянутой, удивленно повернул голову на звук русской речи. Так мы с ним и познакомились. А уже на следующий день я привел его в фирму Хуана Замбраны. Невысокий, широкоплечий, со светлыми волосами и запорожскими, распушенными книзу усами, Бекетов сразу понравился Хуану. Тем более что его фирма давно нуждался в хорошем водителе. С тех пор мне кажется, что даже не води Бекетов так мастерски наш «Форд» в потоках машин, Хуан все равно оставил бы его в фирме, придумав ему какую-нибудь другую работу. Может, еще и потому так привязался Хуан к Бекетову, что светлых людей здесь, как правило, принимают за американцев. А тех, как известно, не любят нигде. И Хуану – очень смуглому, негроидного мулату с жесткими, мелко-курчавыми волосами, еще больше подчеркивающими его африканские истоки – могло тешить самолюбие, что в его никчемной компаньишке работает гринго, americano.
Ведь не написано же было на Бекетове, что он такой же Americanо, как Хуан – вождь туземного племени. Ну, а то, что американского шарма в Бекетове явно недоставало, так откуда ему было взяться? Но ведь и американцы бывают из Техаса. Меня же здесь чаще всего принимают за итальянца или югослава – во-первых, потому что я не блондин, во-вторых – не обладаю, подобно Бекетову, а равно и здешним американцам, бычьей шеей. Дело в том, что местное население видит американцев в основном в качестве солдат - здоровенных детин с бритыми затылками и шеями, опускающимися к плечам прямо от ушей. Кстати, вот и сейчас Бекетова снова приняли не за то, что он есть, и уличный фотограф уже минут десять идет за ними, приставая к Бекетову с настойчивым: «Foto, sir! Foto!»
-No,- в который раз отвечает ему Бекетов.
Но фотограф не унимается.
-No, no, я тебе сказал,- начинал выходить из себя Бекетов. Со стороны это: «Но, я тебе сказал!» звучало так по-домашнему тепло. Кажется, не доставало только терпковатого лошадиного пота, чтобы причмокнул Бекетов губами и, лихо крутнув рыжий ус, молодцевато прищелкнул кнутом: «Но, залетная! Но! Я тебе сказал!» Но кнута у Бекетова не было, и потому ему оставалось лишь в сердцах рыкнуть навязчивому фотографу:
-Да отколись ты, тебе говорят!
Положа руку на сердце, вместо «отколись» было
