Виа Долороса

через меня это видение, вспыхнув и тут же погаснув, после которого не оставалось больше сладости в чужих руках, которые целовал я в ту минуту: мальчик перед воротами детского дома, три девочки, и мой серьезный малыш, не понявший моего порыва прижать его, привить, приживить навеки к себе.
На обратном пути, оставив Павлика в селе, я снова проехал через этот поселок, хотя удобней и ближе было ехать другой дорогой. Неведомая, неодолимая сила вела меня, заставляя поехать через центр и потом отвернуть влево, и снова остановиться возле того дома. Я не мог оторвать от него свое сердце, не мог оторвать взгляд от стайки девочек-первоклашек, которые внешне поначалу ничем не отличались от обычных – «родительских» - детей. У них были разные стрижки – у той волос длинный, у этой не очень; та кудрявая, а у этой волосики прямые, как лен. У одной  на голове был венок из вчерашних, слегка пожухлых, цвета доброго меда одуванчиков, у другой венка не было. Но все же что-то неуловимое обезличивало их. И тут я понял – все они были обуты в одинаковые белые босоножки и абсолютно одинаковые, в зеленую и красную полоску гольфы. Потом выходили девочки постарше – и все точно в таких же гольфах в красную и зеленую полоску. Потом выходили еще и еще – и снова на всех эти ужасные красно-зеленые гольфы. И гольфы эти на девочках, обычно не терпящих на улице встречи даже с одним повтором своей одежды, были как клейма на жеребятах из одного загона.
Я хорошо помнил, как дразнили мы в школе детей из больших семей только за то, что им волей-неволей приходилось носить одинаковые вещи, или донашивать друг за другом старые.  
Долго стоял я тогда возле детского дома, но лица не запомнил ни одного – только полосатые, полосатые, полосатые гольфы. И только тех, первых – одного мальчика и троих девочек – запомнил навсегда. До мельчайших подробностей.
Я, помнится, сел в машину, и снова стал выезжать на трассу. Проехал через квадратную площадь с неизменным памятником Ленину, и такими же неизменно возложенными к его подножию живыми цветами. Обычно привозят их к памятникам молодожены. Почему же никто, подумал я тогда, не предложил молодоженам, вместо ненужных памятнику цветов, деньги за них отдавать детям из того дома. Или, вместо цветов памятнику, купить для девочек из того дома, всего-то-навсего, разные гольфы. Памятнику это будет безразлично, а живи он сейчас, то тоже вряд ли  бы обиделся – ведь мы всегда знали, что детям он был лучшим другом.

                                          *    *    *

Солнце распалилось во всей своей тропической силе.
Уже Энрике сменил насквозь вспотевшего Бекетова, и тот, сняв футболку и обнажив крепкое волосатое тело, высунул свою бычью голову в открытое окно, и с закрытыми глазами упивался освежающей скоростью.
Когда Энрике сменяет Бекетова, это означает, что мы скоро должны приехать. А пока ко мне подсел Хуан.
Хуан Замбрана... Прекрасный малый, общительный, добрый и совсем не злопамятный. На его коричневом, обросшем  курчавой, хоть и редкой, типично африканской бородой лице всегда была улыбка. Через эту улыбку никто из нас не воспринимает всерьез его обиды и угрозы «уволить всех к чертям собачим». (Кстати, этому витиеватому выражению его научил Бекетов.) Чего Хуан не выносил по-настоящему – это когда невыспавшийся Бекетов засыпал за рулем. Во всем остальном с ним можно было ладить. Это я понял после того, как в первый раз переспал с Джанет. Джанет сама как-то рассказала ему об этом, причем так же просто, как могла бы рассказать о том, что сегодня съела на завтрак ветчину. И что же Хуан? Да ничего – он и не подумал ревновать ее ко мне, как, впрочем, и ни к кому бы то ни было другому. Ведь в таком случае ему пришлось бы ревновать ее к целому свету. С Джанет, как я полагаю, Хуан просто утратил чувство ревности. И когда она, прямо у него на глазах, недвусмысленно удалялась с кем-нибудь, часто увиденным впервые, он взирал ей вслед с таким же равнодушием, как если бы на месте Джанет была леди Гамильтон - кто подумает ревновать леди Гамильтон, если она уходит не с вами?
-Что загрустил, Серхио?- положил мне руку на плечо Хуан. Меланхолии он не выносил, скуки тоже.
-Не выспался, наверное,- вяло улыбнулся я ему.
-Тогда отдыхай,- сказал Хуан, снимая руку и собираясь вернуться на место.
-Посиди, Хуан,- сказал я.- Поболтаем, ведь Джанет все равно спит.
Хуан хитро улыбнулся и сел рядом.
-Долго вчера сидели с генералом?- спросил он, по-нашему называя старика генералом.
-Долго,- ответил я.- Он, правда, заснул за столом, а вообще сидели долго.
-Вы всегда подолгу сидите с ним по ночам. Бекетов тоже с вами был?
-Был.
Хуан посмотрел на Бекетова, уже убравшего из форточки голову и теперь прикорнувшего, прислонясь к стеклу.
-Продержался,- усмехнулся Хуан о Бекетове.- Не представляю, о чем можно столько каждый раз говорить со стариком?
-О доме, в основном,- ответил я.- Мы почти всегда говорим с ним о доме, хотя и вкладываем в это понятие разный смысл.
-Смысл? У тебя есть дом?
-Он был у меня. Это немало.
-Был! Какой смысл говорить о том, что было? Никакого смысла,- убежденно сказал Хуан.
-Разве? То, что было – это история, а об истории говорить необходимо. Ну, если не необходимо, то, во всяком случае, стоит.
-Нет, Серхио, не стоит. Потому что истории при жизни не бывает.
-Что же тогда бывает при жизни, Хуан?
-При жизни, Серхио, бывает только прошлое. А оно, каким бы ни было, не стоит того, чтобы о нем говорить.
-Может, в моем возрасте ты так уже и не скажешь, - вслух подумал я.- Потому что мне кажется, что только прошлое и стоит того, чтобы о нем говорить.
-А по мне, Серхио, прошлое – это как разлагающееся мясо. Мясо времени. Не надо подходить к нему, потому что, глядя на него, начинаешь думать о том, кто был этим мясом при жизни. Думаешь о том, что сам когда-нибудь станешь таким же мясом. И тогда тебе хочется вырвать. В лучшем случае – уйти. Зачем же тогда было подходить?
-Ты боишься прошлого?
-Как все боятся смерти,- сказал Хуан.- И мне грустно от прошлого – ведь любое прошлое когда-то было будущим. Как любое будущее однажды станет прошлым. Засеки эту минуту – ты в ней живешь, ты в ней сейчас. Тот дорожный столб для тебя еще в будущем. А теперь смотри – вот он твое настоящее, а вот уже и прошлое, обернись на него! Смотри, как быстро все стало прошлым – и та минута, и тот столб. Так, скажи мне, стоит ли вообще делить время на прошлое и будущее, если грань между этими понятиями стирается так молниеносно? Прав был Христос, когда говорил: «Живи днем сегодняшним». И я тебе говорю, хоть ты и старше меня,- живи днем сегодняшним, и нечего вспоминать прошлое, и людей, и дом в этом прошлое.
-Забыть? Нет, Хуан, не получается.
-Нет, не забыть. Не вспоминать. Забыть – все равно не забудется. Не вспоминать, и не делиться ни с кем своим прошлым – даже с генералом и Бекетовым. Не разменивай золото на медяки. Потому что все наше прошлое – золото только для нас самих. Когда же им начинаешь делиться – оно становится разложившимся мясом.
-Глядя на твою вечно улыбающуюся рожу,- заметил я,- никогда не подумаешь, что у тебя такая мрачная философия. Мрачная у тебя философия, Хуан, ее и не поднять даже.
-А ты ее и не поднимай. Ты о ней забудь, и все. Скажи, ты никогда не задумывался над тем, почему у нас так мало стариков?
-Где это у вас?
-Ну, хотя бы здесь, в Панаме. Или в Никарагуа. Словом, везде в этих странах.
-Задумываться, может, и не задумывался, но внимание на это конечно обращал.
- А почему так, как ты думаешь?
-И почему же?
-Да потому, что до настоящей старости здесь не так уж многие доживают. Может быть, климат такой, может еще что-то. Но при всем при этом, не ты ли говорил, что тебя удивляет ощущение вечного праздника в нашей жизни?
-Говорил. Но, в основном, поначалу. Теперь привык, наверное. А поначалу – да, меня удивляла та легкость, даже легковесность жизни, которая витает здесь повсюду: в воздухе, в музыке, в море…
-Все потому, что мы научились мало вспоминать о прошлом и совсем-совсем немного заботиться о будущем. Что, в сущности, одно и то же. И получать максимум удовольствия от того, что живем сегодня. Моя мрачная философия живет сама по себе, а я сам по себе. Все не так уж сложно в этом мире и… побольше музыки. Скажи честно, разве в твоей стране так же много музыки, как здесь?
-Нет,- признался я.- И в автобусах у нас не танцуют – это точно.
-А ведь живут в ваших холодных странах, пожалуй, дольше. Вам бы радоваться этому, а вы тоскуете о том, что уже прожито. О том, что вы стареете, о том, что где-то остался ваш дом. Мы тоже умеем тосковать о доме, и нам тоже бывает жаль прошедших лет. Но не все же время только и делать, что тосковать о чем-то. Жить-то когда?
-Хуан,- сказал тогда я ему,- если ты действительно так думаешь, как говоришь, тогда посиди со мной, пожалуйста, еще. Закури мою сигарету, и зарази меня своим жизнелюбием.
-Да ради Бога,- великодушно согласился Хуан.- Давай сигарету.
-На!
-Я возьму две, можно? Чтобы дольше сидеть,- пояснил он с улыбкой.
-Тогда бери три.
Хуан взял четыре. Посмотрел на них, повертел в руках и выбросил в окно.
-Зачем?- спросил я.
-Ты разве забыл, что я давным-давно бросил курить? А тебе это будет первым уроком жизнелюбия. Сигареты вредят здоровью, а без здоровья трудно полной грудью вдыхать ароматы жизни – кашель мешает. Или я неправ?
-В общем, убедительно,- с сомнением пробормотал я.- Только что теперь я буду курить?

Все ближе, судя по знакомому пейзажу за окном, подводил Энрике наш автобус к небольшому селению Гуарарэ, в провинции Лос-Сантос, откуда сам он был родом.
Как я, кажется, уже говорил, если была возможность мы всегда старались заглянуть в Гуарарэ. Нас там встречали неизменно дружелюбно и сытно, памятуя, что их Энрике – это тоже часть фирмы Хуана Замбраны. А наших клиентов обычно занимали тем, что предлагали посадить им росточки т э к а  - «дерева возвращения». Так мы сами придумали именовать его в своих проспектах. Смысл тэка был примерно тот же, что в России смысл брошенной на прощание в море монетки. А разница в том, что монетка бросалась задаром, а тэка высаживались за пять долларов с каждого желающего вернуться. Восемьдесят процентов прибыли от высадки тэка получало правление сельскохозяйственного кооператива Гуарарэ, а двадцать процентов доставались нам – экипажу «Форда».
Теперь легко понять, почему нашему приезду в Гуарарэ всегда были рады. А дешево накормить нас для селения не представляло труда – тропических радостей, таких, как бананы, ананасы, кокосы и т.д., столь вожделенных для туристов из не самой богатой части Европы, земля Гуарарэ давала предостаточно.
                                                  ГЛАВА 9

Вот уже и третью ночь я практически не сплю. Такой бессонный образ жизни не доставляет мне никакого удовольствия – ведь я не так уж молод для этого.
Мой кот шляется где-то по окрестностям, хотя мне сейчас хотелось бы почувствовать возле щеки его мягкий, теплый живот, в котором уютно перекатывается мурлыканье.
Но кота нет, и вместо него моя щека касается черных, холодных волос Джанет. Волосы ее такие же чужие, как и никому не отданное, в отличие от тела, сердце.
Хуан сегодня пьян. Это бывает с ним только в Гуарарэ. Все наши, кроме меня, хорошенько угостились сегодня после посадки тэка местной водкой – дешевой и противной на вкус. Я