была никчемная. Обидно, но теперь приходится это признать. Печатали меня редко. Имя я себе так и не сделал. В общем, все было напрасно. Одного не могу забыть – как встречал меня Павлик после недельных разлук. Он брал мою ладонь, прижимал ее к губам, и целовал. В такие моменты мне хотелось вырезать из себя душу, и отдать ее всю, целиком, без остатка моему мальчику… Но каждый понедельник его снова отправляли к бабушке, и я начинал работать.
Я больше не мог говорить. Я боялся заплакать…, но я не умел этого делать. Совершенно не умел плакать.
-Да, - сказал отец Фредерико своим негромким, ровным голосом. – Ты сильный, ты несешь тяжелую ношу. Но только неужели ты хотел бы избавиться от нее?
-Не знаю, святой отец. Не знаю. Но иногда мне очень хочется никого не помнить… И не любить.
-Не помнить ты не имеешь права, Серхио, - сказал отец Фредерико.
-Когда я уезжал, кто-то в России спросил меня, как могу я покинуть могилы близких? И тогда я ответил, что здесь, в сердце, все мои могилы. Не покидаю я их. Они со мной – жена, сын, родители. Они зарастут травой и осыпятся, если я забуду их. Их забудут все, если их забуду я. Потому что я – это и есть теперь все они. Вы правы, святой отец, я обязан их помнить. Даже если эта память согнет меня, в конце концов, в три погибели.
Отец Фредерико улыбнулся.
-Послушай, как шумит море, - сказал он. – Послушай, и поймешь вечность жизнь. Нескончаемый плеск воды у берега, как неумолкающие голоса людей, ушедших и живущих. Посмотри на волны – как тела, они рождаются, растут, распадаются. Люди – как эти волны. Посмотри, как из слияния воедино маленьких волн вырастает большая волна. И большая волна дойдет до берега, чтобы снова разбиться об него на те маленькие, которые в ней. Из которых она сама состоит. Так и в жизни. Память об ушедших – это те маленькие волны, которые образуют тебя, Хуана, Джанет, океан, весь этот мир. И уйдя с Земли, мы всего лишь распадаемся на маленькие волны – памяти. Чтобы где-то, в каком-то совсем другом мире – я назову это в мире Бога, ты назови, как ты хочешь – встретиться. И разлиться. На маленькие, до той поры, пока вновь, одни в других, не образуем мы одну, большую волну. И так без конца.
-Вы любите море?
-Как все живое. Я священник, любить – мое призвание. «Mi ley es el amor». «Мой закон – любовь».
-Наверное, это большое счастье – знать свое призвание. Я раньше тоже думал, что знаю свое.
-А теперь?
-Теперь нет. Теперь я так не думаю.
-Может тогда, это не было призванием?
-Может быть. Долгое время мне казалось, что весь этот мир придуман для одного меня. Что живу в нем только я, а все вокруг меня – люди, животные, деревья, дома – все это ненастоящее. Все только иллюзия. Декорация, фон для моей жизни. Все создано для того, чтобы в моем одиночестве мне не было скучно. И даже просто в процессе «жить» я чувствовал свое призвание. Ведь все было для меня. Я один должен был все попробовать, узнать, проплыть, пролететь, изваять, написать, вымолить. И раз вся жизнь для меня – я хотел жизнь эту облизать со всех сторон, все ее грани, выпить все соки из нее. А потом мое заблуждение закончилось. И знаете как? Я попал в Большой Театр и увидел Плисецкую. Есть в России такая балерина.
-Я слышал о ней,- сказал отец Фредерико.
-Я ничего не понимаю в балете. Но когда на сцене я увидел, как Плисецкая танцевала «Лебедя», мне удивительно легко вдруг стало понятно – какая серость я, какая серость мы. Я и все мы – декорация ее жизни. Плохонькая, конечно, декорация – со своими пеленками, коммуналками и колбасой за два двадцать. Но уж, какая есть.
-Серхио, - перебил отец Фредерико,- я не совсем понимаю, какая связь между колбасой и балетом?
Я посмотрел на священника, потом вдруг понял и рассмеялся.
-Да, действительно, никакой связи. Я забыл, что разговариваю с панамским священником. А не с Бекетовым. Уловить связь колбасы с балетом может только русский. Но суть не в этом. А в том, что я понял – жизнь создана для таких, как Плисецкая. И я снова стал искать свое призвание. И почему-то решил, что мое призвание – писать книги. Но, как видите, я снова ошибся. И теперь я уже не знаю, для кого создана жизнь. И что в ней жизнь, а что декорация.
-В этом проблемы нет, Серхио, потому что жизнь создана для всех. Что же касается стремления писать книги или танцевать в балете? – Желание славы – это, в конечном итоге, опять-таки попытка поставить в центре мироздания самого себя. В бессмысленности же такой попытки ты уже убедился. Как священник, для которого высший разум и смысл – религия, я не могу согласиться, что мир создан для твоей танцовщицы. Познав величие веры, на мирскую карьеру начинаешь смотреть со снисхождением и жалостью. Только в вере, кажется мне, можно обрести абсолютное счастье. И только в служении Творцу найти призвание. Скажи, тебе мешают жить мысли о недописанной книге?
-Да. И очень часто. Даже сейчас.
-А о несбывшейся карьере писателя?
-Порой.
-И ведь для чего все? – спросил отец Фредерико, и сам же ответил. –Для возвеличивания себя. Даже написав хорошую книгу, ты создаешь славу себе. Выражаясь библейски, восславишь горшок, а не Горшечника. Горшечник здесь Господь.
-Падре, но тогда зачем Бог дарит своим избранным талант, эту «искру Божью»?
-Но почему ты, решил, что Бог назвал эту искру «Божьей»? Не люди ли? Подумай, разве реализация своего таланта не уводит человека от Бога? Когда в Дрезденской Галерее созерцают «Сикстинскую Мадонну» - о ком думают прежде - о Боге, или о том, что написал ее Рафаэль? Можешь не отвечать – конечно, думают о Рафаэле. Я, во всяком случае, думал о нем, - добавил отец Фредерико.
-Хорошо, - согласился я,- Но тогда что вы скажете об одном из величайших грешников – Апостоле Павле? Кто, читая Новый Завет, думает об авторе – Павле? Думают о Боге, потому что видят Бога. Живого Бога.
-И иначе быть не может,- сказал отец Фредерико. – Потому что у Библии один автор, и это не Апостол Павел. Это сам Бог. И все же,- отец Фредерико положил руку на ствол старинной пиратской пушки, палить из которой мог сам Дрейк, - мне бы искренне хотелось, чтобы твой талант оказался именно Искрой Божьей.
-А мне бы, падре, хотелось, чтобы он просто у меня оказался. Но его нет, и значит сожалеть о нем нечего. Жаль, святой отец, что вы не пьете. Мы бы сейчас выпили с вами за это. За то, что хоть грех таланта меня миновал.
-Ну почему же, можно и выпить.
-Господи, падре! Но я вовсе не хочу быть повинным в грехе священника! – воскликнул я.
Отец Фредерико засмеялся.
– Серхио, я давно, очень давно не летаю во сне.
-Во сне? Простите, я не понял вас, святой отец.
-Ну, ты – давно ли ты летал во сне?
-Давно, наверное, - сказал я изумленно. – Не помню. Впрочем, …было, – вспомнил я. И мысленно добавил: «С Архангелом Гавриилом».
-Но припомни, как часто ты летал во сне в детстве. В детстве все во сне летают. И взрослые, наверное, говорили тебе, что ты растешь, не так ли?
-Говорили,- тепло вспомнил я.
-И мне говорили,- сказал отец Фредерико. – Смешно, правда? На разных концах Земли нам объясняли наши сны одинаково. Но чем старше я становился, тем реже поднимался ночью над землей. И я подумал, почему так?
-Почему, падре?
-Может быть потому, что грехов у ребенка нет. Душа его свободна от них. Она настолько легка, что ей не составляет никакого труда взлетать – и парить. Парить ночи напролет. Но проходят годы, и выросшее тело становится большим, грешным, и потому - тяжелым. И слишком тяжелой становится душа – ей уже не взлететь. Она снова взлетит в тот день, когда умрет тело. Так что, Серхио, от стакана вина, выпитого с другом, ничего не изменится. Как ты считаешь?
Я пожал плечами:
-Ну, если так… Падре, а есть ли она вообще – душа, живущая после смерти?
Отец Фредерико вскинул на меня глаза. Я пояснил:
-Если в душе, живущей после смерти, есть смысл, тогда в чем же смысл наказания Адама? Ведь Бог н а к а з а л человека смертью. Что же тогда это за наказание, после которого становится лучше, чем до него?
-Бог,- сказал отец Фредерико в ответ, - есть Любовь. Только Ему возможно соединить воедино величайшее наказание с величайшим благом. Бог есть Любовь – и даже в наказании Его заключена любовь и прощение.
-Пусть так, - согласился я. –Но тогда, святой отец, где же в вашем ответе место для ада?
-Остается место и для ада,- сказал отец Фредерико. – Я не могу допустить мысли о том, что Бог способен обречь своих нерадивых чад на в е ч н ы е муки, потому что он – есть Любовь. Я вижу ад не как вечные муки, а лишь как показ того, чего достойно тело, прожившее жизнь в грехе. Ад – как наставление на будущую вечную жизнь. Ад – как свидетельство того, что Отец твой не был доволен твоей, или чьей бы то ни было прошедшей жизнью. Господь слишком велик и преисполнен любовью, чтобы в е ч н о сводить счеты с таким ничтожеством, как человек. Ни один отец не станет сечь своего сына всю жизнь, какого бы сурового наказания сын не заслуживал. Но накажет непременно, чтобы впредь неповадно было.
-Святой отец,- спросил я тогда,- но разве такой ад проповедует ваша религия?
-Ты находишь в моих словах ересь? Тогда скажи, а разве религия – это окаменелый янтарь, красивый и незыблемый? Для меня религия – это живая смола дерева, беспрерывно текущий процесс познания, вопросов, ответов, сомнений и утверждений в истине.
-И вы не боитесь быть отлученным от церкви? Не боитесь стать обыкновенным безработным?
-Нет, не боюсь. На ниве Божьей безработных быть не может. Можно быть отлученным от человеческой церкви, но не от Божьей. Если жизнь свою ты посвящаешь идее проповедования Его – Единого, Вселюбящего, Всеблагого. Хм, отлученным! Церковь Черного Христа и так все равно, что отлучена от Церкви белых. Мы уже в чем-то диссиденты – мы черны, и Христос наш черен. Но Он – Черный – нам ближе. Ему легче нас понять. Наш Назаретянин так и зовется – Назаретянин Портобельский. Он - Cristo del gran dolor – Христос всех скорбей. Ты же видел, как в День Черного Христа сходятся к нему заблудшие всей Панамы – воры, убийцы, насильники. Те, о душах кого Он особенно скорбит. Изгои общества возносят свои молитвы изгою из Богов.
Отец Фредерико замолчал, и мы долго шли рядом в тишине.
Только плеск моря сопровождал эту тишину, только шуршание песка.
-Приходи завтра на службу,- прервал тишину отец Фредерико.
-Спасибо, святой отец. Обязательно приду.
-И бывай почаще в Портобелло, если тебе здесь хорошо.
-Да, падре. Я постараюсь. Спасибо вам.
Прощаясь, он пожал мою руку и долго не выпускал ее. А потом еще раз сказал, что будет ждать меня завтра в Церкви. И я еще раз пообещал ему быть.
* * *
В полумраке церкви горели свечи. За спиной отца Фредерико, за стеклом, стоял Черный Христос из Портобелло. Крест, грубо сколоченный из толстых, необтесанных бревен давил на его худое, уставшее плечо. Я видел лик Черного Господа, и мне казалось, что Христос вот-вот выйдет из-за стекла и сойдет ко мне. И сойдет к нам. И пойдет вместе с нами за седым чернокожим священником, одетым в белое, возносящим сейчас молитву Ему, человеку с лицом обгоревшего мальчика.
Мой Иисус, друг мой, Бог мой, искупитель!
Ныне простираюсь перед Твоим изображением и молю о
милости и благословении от Твоей бесконечной доброты и
милосердия.
Приношу Тебе грехи свои, чтобы Ты, искупивший их Своей
Божественной
