Виа Долороса

в туристической фирме, - глубокомысленно изрек Бекетов, и опять замолчал. Чтобы упредить его дальнейшие высказывания, я снова наступил ему на ногу.
Как бы там ни было, но через пять минут мы со Зденеком Новицким разговаривали уже как старые, закадычные друзья. А уж после того, как он сказал, что ему нравится и Панама, и Россия, а я сказал в ответ, что без ума от Польши, в которой, кстати, отродясь не бывал, он посчитал меня своим кровным братом. А потом ему подошло время узнать, что же за непонятность стоит передо мной в тарелке. За разговором я совсем забыл о своем, обреченно застывающем «фу-фу»
-«Фу-фу»,- ответил я.
-Цо то есть «фу-фу»? – вскинул брови Зденек.
Я подозвал мулатку.
-Этот сеньор интересуется, что такое «фу-фу»?
Мне это тоже было интересно. От «фу-фу» настолько нестерпимо несло заржавелой вареной ставридой, что Чанг под столом уже просто сошел с ума от ностальгии. Ведь месивом из достопамятной вареной ставриды с манной кашей он кормился в течение всей первой половины своей жизни. Мы с сыном уходили гулять, когда Таня начинала варить этот кошачий деликатес.
Но нет, в «фу-фу» ставриды не было. Была какая-то перетертая рыба, но не ставрида. И еще, сказала девушка, в «фу-фу» есть акульи плавники, мясо осьминога и платано – маленькие, несладкие бананы, которые кладут вместо картофеля. Я, как мог, перевел все это с испанского на польский, причем слова «осьминог», «банан» и «акульи плавники» назвал по-русски. Что из моего перевода понял Зденек я не знаю, но только, показав на мою тарелку, он попросил официантку принести ему то же самое. Напарник его, подобно нашему Бекетову, решил ограничиться пивом.
Мальчик-подручный еще раз принес «фу-фу», а девушка поставила на стол поляками два «Бальбоа».
-А это вкусно? – неуверенно спросил меня Зденек.
-Очень,- не моргнув глазом, ответил я.- Отличный суп, просто отличный. Спросите у них, - показал я на Бекетова и Энрике.
-Отличный суп,- подтвердил Энрике.
-Цо пан муве?
-Бардзо добрый суп,- перевел я, не знаю уж насколько правильно.
-Мя-а-а-у! – заорал из-под стола окончательно доведенный до исступления кот.
-Вот видите? – кивнул я на кота.
Зденек кивнул головой – Чанга он понял без перевода. Я, чуть отклонившись назад, глянул под стол. Дети подставляли коту уже третье блюдце «фу-фу». И после этого он еще смел так орать! Могу себе представить, что за вкус должен быть у этого «фу-фу».
Я зачерпнул первую ложку и поднес ее ко рту.
Что и говорить, я был перед Зденеком в более выигрышных условиях – ведь мой суп уже остыл, отчего меньше шибал в нос своей «отличностью». Я улыбался, причмокивал, облизывал ложку, и на трех языках нахваливал суп «фу-фу». Я так вошел в роль, что чуть, было, не попросил добавки. Но этому удивился бы даже мой кот.
Со Зденеком все обстояло по-другому. Зденек ел суп горячим. Начал он вообще-то, довольно резво. Но очень скоро его улыбка стала преобразовываться в гримасу. На лбу поляка выступил пот. Но он не мог теперь отступить – на него смотрело уже с десяток пар глаз. Он был гостем, и его, как всякого гостя, хозяева хотели поразить своей кулинарией.
Я думаю, они его поразили.  
Одолев за дружбу народов еще три ложки, Зденек стал подносить ко рту четвертую. Неожиданно он опустил ее. Суп потек прямо на пол. Зденек откинулся на стул, и лицо его стало белым, как акулье брюхо. Потом он стал судорожно шарить руками по карманам, видимо выискивая в них носовой платок. Быстро убедившись, что платка в карманах нет, а выбежать из столовой он уже не успевает, Зденек одним движением руки сорвал со своей лысеющей головы новую панамскую шляпу, обошедшуюся ему никак не меньше семи долларов, и едва успел поднести ее к своему, зашторенному усами, рту.
Под смех юной мулатки, под катание по полу черномазой ребятни, под немые слезы троих белых и одного креола, Зденек Новицкий с ревом изрыгал из своего чрева в шляпу остатки отличного, богатого компонентами и витаминами супа «фу-фу», с таким неподражаемым мужеством почти уже съеденного. Съеденного в угоду священных законов гостеприимства.
-Чего ж ты ел-то его, дружище? – сокрушался Бекетов через смех.- Ведь там же ясно написано: «фу-фу». Не просто так себе «фу», а два раза – «фу» и еще раз «фу»! Для бестолковых, понимаешь ты теперь?
Зденек обессилено кивал головой.
-Не ври, - сказал Бекетов,- Ничего ты не понимаешь.
У Зденека не было сил даже воспротивиться такому наблюдению невоспитанного Бекетова. А может, он перестал улавливать сходство между польским и русским языками.
И тут я заметил, что из репродуктора уже не доносится речь отца Фредерико. Служба закончилась.
А вскоре и сам отец Фредерико объявился в столовой собственной персоной. Он, оказывается, выйдя из церкви, увидел на площади наш «Форд», и пошел сам искать меня. И конечно же, начал со столовой – где еще, как не в церкви или столовой могли мы быть в этом городе?
-Здравствуйте, падре,- поднялся я ему навстречу.
-Я догадался, где тебя искать, – улыбнулся отец Фредерико своей доброй, полногубой улыбкой.
-Где же мне еще быть, падре? – ответил я.
-Почему же ты не захотел прийти на службу?
-Мы поздно приехали,- ответил я.- Не хотелось вам мешать. Тем более, и служба уже подходила к концу.
Мы вышли с ним из столовой, оставив там Бекетова с Энрике пивом замаливать перед Зденеком нашу вину. Все-таки поляк был не только нашим гостем, но и клиентом.
Влажно похрустывала под ногами после недавнего дождя дорожка, ведущая к морю.
-Разве может быть помехой приходящий в храм? – ответил на мой вопрос отец Фредерико.
-Неверующий может быть помехой,- сказал я.
-А ты слышал о таких?
-Простите, падре, но я имел в виду себя,- ответил я.
-Я понял это,- сказал отец Фредерико. – Понял, потому и спросил. И еще хочу спросить - не торопишься ли ты называть себя неверующим?
-Тороплюсь? Может быть. Да, падре, вы правы. Я давным-давно перестал быть неверующим. Но…
-Но и верующим тоже не стал, не так ли?
-Да, святой отец. Я, конечно, не сомневаюсь в том, что такое чудо, как этот мир не мог возникнуть сам по себе. Просто так – случайность, рожденная из случайностей. Это для меня ясно…
-Ясно? – перебил меня отец Фредерико. – Тогда я завидую тебе. Для меня до сих пор не все ясно. И чем дальше, тем все менее ясно.
-Нет, мой атеизм исчез почти внезапно. И знаете, как это было? Я однажды на Кавказе попал на праздник. На этом празднике резали барана. Казалось бы, что особенного? Но когда я смотрел на только что зарезанного и освежеванного барана, то вдруг поймал себя на том, что с удивлением вижу такое же, как у человека сердце, такую же печень, такие же легкие. Почему-то особенно удивил меня тогда желчный пузырь. По отдельности, в качестве пищи, я видел все это десятки раз. Но так, в целом, в одном организме – впервые. И тогда вдруг я понял – если есть одинаковый для всех механизм, одинаковый для всех принцип жизни – может ли это быть случайностью? Не говорит ли это о едином, а точнее – об одном, мозге, придумавшем конструкцию дома для жизни – тела. Неважно чьего – барана, кролика или человека.
-Что и говорить,- улыбнулся отец Фредерико, - необычный пример осознания Создателя. И даже, в какой-то степени, убедительный.
-Нас послушать со стороны, можно подумать, что это я вас убеждаю в существовании Бога,- сказал я со смехом.
-Почему бы и нет? Или ты думаешь, что священник не подвержен сомнениям? Ерунда! Но зато как трепещет от радости душа, когда сомнения разрешаются. Вера от этого становится только сильней. Что же касается твоих размышлений, то мне всегда интересен путь, который Господь предлагает человеку для пришествия к Нему. Но тогда в чем же твои сомнения?
-В чем? – Я шел и слушал, как хрустит под ногами гравий. – В том, жив ли еще Он – Тот, который все это придумал и создал? И если жив, есть ли Ему до нас дело? Не наскучило ли Ему возиться со своим, таким неудачным творением? Может, Он давно забыл о нем? В мире, созданном Им, - голод, войны, детоубийство… - А Его нет.
-Бушуют волны,- тихо произнес отец Фредерико,- а Христос спит.
-Что? – не понял я.
-Однажды, - сказал отец Фредерико,- отправился Христос в лодке на другой берег реки, и были с Ним Его ученики. – Отец Фредерико раскрыл маленькую Библию, которую всегда носил с собой, перелистнул страницы и прочитал: «И поднялась великая буря; волны били в лодку, так что она уже наполнилась водой, А Он спал на корме на возглавии. Его будят и говорят Ему: Учитель! Неужели Тебе нужды нет, что мы погибаем? И встав, Он запретил ветру и сказал морю: умолкни, перестань. И ветер утих, и сделалась великая тишина. И сказал им: что вы так боязливы? Как у вас нет веры?» Ты все понял? Не спал Христос. И сейчас не спит. Бушует море, ветер завывает, но заблуждается тот, который думает, что Господь спит. Не спит, а долготерпит. И как тогда, многие уже усомнились, и многие прокляли Бога. Но доверится ли Он предающим Его?
-Падре, не слишком ли тяжелы Его испытания?
-Нет,- сказал отец Фредерико.- Не даст Господь человеку ношу больше той, которую сможет человек нести.
-Тогда, святой отец,- сказал я,- попросите Его за меня – пусть сделает он меня хоть чуточку слабее.
-Ты готов сдаться в конце уже пройденного пути? Ты тяготишься своей ношей? Но так ли она тяжела, как говоришь ты о ней? Была ли она легче, когда умирала твоя жена?
-Нет, падре.
-Или была она легче, когда умер твой сын?
-Нет, падре.
-Так может ли еще хоть что-то быть тяжелее того, что ты уже вынес?
-Нет, падре.
-Зачем же ты просишь у Бога слабости?
-Потому что я всегда жду, и даже теперь, когда – вы правы, мне не так уж плохо, было много хуже - жду какой-то беды. И я животным страхом боюсь ее. Это ожидание уже много лет сидит во мне. Мне кажется, что началось оно с рождением моего сына. Всю его недолгую жизнь я подсознательно чувствовал, что однажды его у меня не станет. Когда я смотрел в его черные, всегда чуть грустные глаза – они были грустными даже когда он смеялся – на его мягкую, добрую улыбку, на пальчики – пухлые, с розовыми ноготками, я всегда пронзительно чувствовал, что  э т о  я буду только вспоминать. Я даже смотреть не мог на него долго – холод предчувствия сковывал меня. Случалось, я наказывал его. Случалось, мало уделял внимания – у меня была работа, я был писателем. И вот теперь те его детские обиды, обычные в жизни любого ребенка, невнимание мое – все вместе это превратилось в огромные горы моей непрощенной вины перед ним. Бывало, он плакал из-за моей строгости. А ведь я знал, уже тогда знал, что эти слезы будут саднить в моем сердце всю жизнь. И как, скажите, святой отец, вымолить мне теперь прощение у его потухших черных глаз? А главное – самому в него поверить, в прощение это. Ведь я отцом себя почувствовал лишь после его смерти. При его жизни я был занят – я писал о любви. При жизни он иногда даже мешал мне – когда подходил к письменному столу во время моей работы. Поэтому большую часть времени он проводил у бабушки. А у нас бывал лишь по выходным, да и то, далеко не каждым. Я всякий раз успевал отвыкнуть от него за неделю, и мне постоянно приходилось привыкать к нему заново. Жена оберегала мою работу, зная, как много значила для меня эта работа, и, наверное, потому со мной никому не было тепло. А сыну, кроме матери, нужен был и... настоящий, всегда близкий отец. А я – я работал. И ведь работа, падре,