Виа Долороса

кровью простил меня. Приношу Тебе беды свои
        и печали, чтобы Ты облегчил их своей всемогущей рукой. Приношу
        Тебе молитвы за себя, своих близких и друзей, за своих врагов,
        если они у меня есть, и за всех, кто меня просил,
        Ч т о б ы   я   з а щ и т и л    и х.

Голос священника заполнял храм, уносился под своды, и вместе с ним губы мои шептали:

«Te encomiendo tambien el cuidado de toda mi familia, de mis cosas y asuntos, y de toda la nación de Panamá». «Поручаю тебе заботу обо всей моей семье, о моих делах и обязанностях, и обо всем народе Панамы».

И я уже не чувствовал, что эти темнокожие люди мне чужие. И я им не был чужим. Я знал, что это мой народ. И я просил за него вслед за отцом Фредерико:

     Если путь твой окажется долог,
     Если ты утомишься под солнцем,
     Если на полях твоих не уродился
     Ни один, даже самый маленький цветок,
     Протяни мне свою руку и
     Будем петь вместе,
     Братья, объединенные любовью к Господу.

-О чем он поет? – шепотом спросила стоящая рядом пожилая полька. И я переводил ей:

     Мы – народ-странник,
     идущий по свету
     в поисках далекого града,
     Мы – странствующие пилигримы,
     в поисках иной судьбы.
     Мы всегда в походе,
     ибо только в пути мы  можем
     обрести свой далекий град,
     где нет смерти, град
     без боли и печалей –
     Град вечный.

Полька, затаив дыхание, слушала, а я горячим шепотом старался успевать за отцом Фредерико:

     Если по свету бредут люди,
     не знающие друг о друге,
     никогда не отказывай дать руку
     тому, кто пойдет с тобой.

                            *   *   *
Служба давно уже кончилась. Мы возвращались домой, в столицу, а во мне все продолжал звучать голос отца Фредерико:

     Ты нужен Христу, чтобы любить.
     Не важны для Него ни раса, ни цвет кожи,
     Он любит всех и всем дает свое добро.

     Дарит любовь тому, кто живет рядом,
     Дарит любовь тому, кто приходит издалека.

     Тому, кто говорит на другом языке, дарит любовь,
     Дарит любовь тому, кто мыслит иначе.
     Дарит любовь страждущему и печальному,
     Дарит любовь униженному и бедному.

     Дарит любовь другу своему
     И тому, кто Его не признает
     Также дарит любовь.

Я искренне хотел, чтобы все так и было, чтобы молитва отца Фредерико и его темнокожей паствы была голосом самого Бога. Как искренне хотел я поверить в то, что размалеванный автобус, с ревом несущийся по ночной дороге, через океан от моего дома, действительно везет меня домой. Ведь дождь за стеклом автобуса был так похож на дождь за окном моего дома…

                                      ЧАСТЬ 3
                                     
                                         Глава 1

Ночь уже такая поздняя, что через час она станет утром.
Последнее время моя печень напоминает о себе все чаще. Вот и сейчас я не могу заснуть из-за ее давящей боли в боку. Я совершенно перестал уделять своему здоровью внимание, и теперь мне ничего не оставалось, как стараться привыкать к частым бессонницам, звону в ушах, доводящей до тошноты боли справа в боку, и тяжести в голове после бессонной ночи.
Рядом спит Джанет. Вот уже третью неделю она живет у меня. Мы вместе спим, вместе завтракаем, иногда вечерами вместе выходим гулять по ближним улицам под перемигивание красных, зеленых, синих, белых цветов рекламы.
Хуан и на этот раз уступил Джанет без малейшего удивления, и он справедливо полагал, что дольше недели она не станет жить ни с кем.
В принципе, он и на этот раз оказался прав – ведь из трех недель, проведенных Джанет в моей квартире, сам я был там в общей сложности не больше одной. Я не собирался менять своих привычек из-за чужой, и, в общем-то, ненужной мне женщины. И потому, когда я не приходил ночевать домой, у меня и в мыслях не было оправдываться перед Джанет за это.
Джанет же, как это не удивительно, таких объяснений от меня ждала. И это было тем более смешным для того, кто хоть немного знал Джанет. Значит, еще чуть-чуть – и она заскучает. Ее перестанет интересовать эта игра, в которой она одна участница. И я жду этого дня, потому что устал от нее. Я не хотел впускать ни ее, ни кого другого в мою жизнь. И в доме моем я ее не хотел. Но она пришла, по женскому обыкновению считая, что однажды переспавший с ней непременно захочет сделать это еще раз. Она пришла с той уверенностью, с какой молодая женщина входит в дом «мужчины в возрасте».
Она пришла, но кроме досадливого удивления ее приход у меня ничего не вызвал. С годами я стал таким, каким, наверное, и должен быть старый холостяк.
Я давно свободен от спешки по вечерам домой. Свободен от необходимости принимать правильные решения. Я могу принимать любые, потому что испытывать их последствия буду только я сам. Я совершенно свободен от обязательства не беспокоить неприходами домой своих близких. Все осталось в прежней жизни: и обязательства и близкие. Только и зацепился за меня коготком из той жизни белый кот. Но и ему до возвращения туда – назад - уже осталось недолго. Наверное, это неправильно, что в своей новой жизни я так привязался к нему. Но ведь мы знакомы с ним уже почти полтора десятка лет.
Бедняга вчера ничего не ел, потому что я забыл покормить его. Хотя Чангу, по-моему, от старости было уже все равно, кормят его или нет. Только при запахе рыбы он еще проявляет интерес. Создавалось впечатление, что даже вспомнить о еде для него составляет проблему. Целыми днями лежит он в кресле перед письменным столом, или сидит на подоконнике, высматривая что-то в дали. И спрыгивает на пол, только когда я прихожу домой. По много-много-летней привычке своей бежит он к двери, едва заслышав, как я вставляю ключ в замочную скважину.
Когда-то у двери меня встречала семья – жена и сын. И еще кот.
А Джанет – она не встречает. В общем-то, так даже лучше. Я не хочу, чтобы она занимала в моей жизни чужое место. И не хочу, чтобы она напоминала мне о моих воспоминаниях.
Я встал, чтобы все-таки накормить кота. Не включая света, чтобы не разбудить Джанет, я достал из ящика стола свечу и зажег ее огнем той же спички, от которой прикурил сигарету. Джанет мешала спать настольная лампа, при свете которой я писал по ночам, и потому я купил свечи. Лучше всего мне пишется только ночами. Сколько ни пытался приучить я себя писать днем – ничего не получалось. Единственное, что мог я делать днем – это перепечатывать на машинке ночные рукописи. Правда, здесь, в Панаме, и это удавалось не часто. Ведь днями я рисовал блондинок на автобусах. Странно, подумал я, до чего быстро опостылевают запреты, когда они становятся разрешенными. Когда-то меня бы, наверное, за уши не оттащили от такого занятия, как размалевывать бабами (причем, как можно меньше одетыми) автобусы. Когда же этот промысел стал источником моего существования, он опротивел мне до зубной боли. Я не люблю теперь никакого порно, тогда как в школе, классе в восьмом, претерпевал муки голода, экономя на завтраках, чтобы купить у соседа колоду карт со сценами совокупления голых мужчин в носках на подвязках с голыми женщинами в черных чулках. Мне очень хотелось купить эти карты, но, купив, я выбросил их через неделю. Мне казалось, что носки должны были нестерпимо вонять при той интенсивной работе, которую демонстрировали их обладатели. Потому во время моего самого первого любовного испытания, которое провела надо мной в ночном осеннем детском саду девушка (???) по прозвищу Вишенка я непроизвольно, все те несколько секунд, принюхивался к воздуху, чем сильно смутил свою многоопытную подругу. Чувство боязни запаха носков настолько засело во мне, что всю жизнь, когда мне выпадало ложиться в постель с женщиной, я первым делом снимал и заталкивал куда-нибудь подальше под диван носки. Они, кстати, и сейчас лежат где-то глубоко там.
Я не курю марихуану и не колю наркотики. Я редко пользуюсь купленными на углу женщинами, и еще многого из того, что хотелось попробовать сделать  т а м  , я не делаю здесь. Вот только что действительно я не сделал вчера нужного, так это не накормил кота.
Босиком, со свечой в руке, я прошлепал на кухню.
Проснувшийся Чанг спрыгнул с кресла и поплелся, старчески шаркая всеми четырьмя лапами, за мной. Кот с удовольствием начал лакать молоко из блюдца и так размурлыкался, что стал напоминать своими звуками охрипший трактор.
Я посмотрел на кота и, поняв, что заснуть сегодня уже не удастся, пошел в комнату за ручкой и блокнотом. Честно говоря, за те три недели, что Джанет жила у меня я успел соскучиться по своей ночной графомании и потому с удовольствием сел за работу. Вскоре наевшийся кот запрыгнул ко мне на колени. Я не стал сгонять его. Я уже углубился в написанные месяц назад страницы. Это было начало той, давно задуманной повести о сильном одиноком человеке среди холодного моря.
И вскоре мне снова стало холодно…

«Третий день море швыряло среди волн лодку. И третий день двое рыбаков, что вышли на этой лодке в море не знали – в какой стороне берег. Хуже всего было то, что одному из двоих это уже стало безразличным. Он перестал верить в берег, и значит, он перестал верить в спасение. После этого, как правило, наступает равнодушие к жизни и безразличие к смерти. И как перестал верить один, так другой – щуплый и маленький, с красными, бессонными, разъедаемыми солью глазами – продолжал верить. Он заставлял себя верить, и потому, время от времени, приподнимался на локтях со дна лодки. Опершись подбородком о борт, он смотрел вдаль, где за снегом, шугой и морем должен был появиться берег. Обязательно должен был появиться берег. Но берега не было, и маленький рыбак снова устало опадал на дно лодки, чтобы через несколько минут, а может часов – счет времени он потерял давно – опять опереться локтями в дно и оторвать свое, ставшее таким тяжелым тело от мучительно сладкого притяжения мокрых досок. Два бывших приятеля, а теперь просто два чужих, равнодушных друг к другу человека лежали на залитом водой дне лодки. Поначалу они крепко держались за обледеневшие шпангоуты. Но теперь еле дотрагивались до них окоченевшими, потерявшими чувствительность пальцами. Они должны были хоть как-то держаться, чтобы их не выбросило волной в море. Но сейчас об этом думал только один, тот маленький, который неожиданно оказался таким сильным, каким бы смешным это не показалось при взгляде на его совсем мальчишеское, дробное тело. Во всяком случае, до сих пор он был сильным. В море один из двух обязательно должен быть сильным. Сильных боится смерть, и Табарей знал это, знал с самого детства.  Смерть приходит тогда, когда сильный перестает верить. И значит, смерть приходит тогда, когда сильный  перестает быть сильным. Но тогда не сильным он был.
До этих трех дней Табарей не знал, как он силен. Не вышедший ростом, в плечах не такой, какими обычно бывают маленькие мужчины – не сбитый, не кряжистый, как неподатливый дубовый пенек, он так и был скорее похож на невыросшего шестиклассника, только с морщинистым от водки и соли лицом. Шестиклассником, впрочем, ему побывать не привелось – он всегда, всю жизнь был только рыбаком. Это даже не было его профессией, потому то в жизни человека, живущего у моря, ловля рыбы часто и есть сама жизнь. Никто не говорит здесь о плохих рыбаках, потому что, если это так, тогда, конечно, и жизнь для него в чем-то другом. И плохой рыбак – разве рыбак? Но уже