вывела его на роль лидера – первичной и определяющей организации, на фоне которой существование моего тела, как я-тела, поблекло и потерялось. Представший образ я-психики – моей индивидуальной психики, был настолько действенным и реальным, что довольно легко заслонил собою образ я-тела, который без ропота и борьбы уступил пальму первенства. Приоритет мира существования моей психики возродил надежду на выживание, на то, что потеря ощущения при-сутствия в собственном теле еще не означает смерть. Действенный образ я-психики остался моей последней надеждой на выздоровление, островом, на котором сконцентрировалась вся моя воля и сила, сохранившиеся после автокатастрофы. Балансируя между жизнью и смертью, практически потеряв в этой борьбе свое тело, я только активностью своей психики присутствовала в мире реальных событий, и только эта активность оставляла мне призрачные надежды на выживание.
***
Сначала психика предстала во мне многоголосьем памяти – того дня, который до сих пор хлесткой болью прокатывался по чувственно-эмоциональной составляющей моей психики. Возможно, дурман обезболивающих уколов слишком быстро освободил активность памяти, но первое, что предстало перед моим проснувшимся сознанием, были четкие фрагменты аварии.
Мы ехали с Димой и Андрюшкой в торгово-развлекательный центр «Караван» в Киеве. Самый обыкновенный субботний день, ничем не примечательный, ни о чем не предостерегающий. Муж с восьмилетним сыном забрали меня с работы, и мы по дороге решили заехать в супермаркет, погулять по бутикам в «Караване», возможно, сходить в кино. Я никогда не боялась автомобилей, но всегда садилась сзади и пристегивалась ремнем безопасности. Муж и друзья смеялись над моим страхом, но как всегда, в важных для меня ситуациях, я настояла на своем и мы всегда всей семьей ездили «пристегнутыми». Тот роковой день не был исключением – мы ехали пристегнутыми ремнями безопасности: Дима за рулем, а я с сыном на заднем сидении.
Фрагменты того дня были настолько явными и четкими, что страх повторного их обозрения вызвал панику и хаос в мыслях. Но возникшее беспокойство продолжалось мгновение: неподвластная мне рука воли заглушила ненужную активность нейронов, восстановив четкий и насильственный просмотр кадров произошедшей аварии. На мое нежелание вновь прочувствовать те страшные субботние события никто не обратил внимания. Первое понимание существования я-психики представило ее как неуправляемую с моей стороны организацию, которая открыто, словно смеясь и издеваясь, показывала свою власть надо мною и моими желаниями. Мои первые робкие попытки установить контроль над нею, подчи-нить своему влиянию, сметались с поразительной легкостью. Впервые раскрыв свою силу и власть, моя психика словно проверяла меня на прочность, на готовность бороться за свою жизнь, за свое будущее, фрагмент за фрагментом выдавая картины того субботнего дня.
КАМАЗ выехал на полосу встречного движения неожиданно, и все что случилось дальше психика воспроизводила словно в замедленном фильме. Кадр за кадром наша машина медленно въезжала в кабину груженого самосвала. Сзади, со своего места я видела все как на ладони, как зритель, занявший лучшие места в партере. Наше новое «ДЭО-ланос» медленно сглаживалось в лепешку, по инерции втягиваясь в оранжевую кабину КАМАЗА, причем я не слышала скрежета рвавшегося металла - звук словно отставал, не поспевал за событиями. Металл рвался тихо и страшно. Он закручивался, извивался, корежился, отслаивался кусками, неуклонно приближаясь к Диме. Вот я вижу, как Дима руками закрывает лицо, пытаясь увернуться от наезжающего на него рулевого колеса и доски приборов. Боковым зрением я вижу, как Андрюшка не обращая внимания на разворачивающиеся впереди страшные события, смотрит в сторону, в свое окно. Он даже не успел повернуть голову в сторону удара – за водительским сидением он не видел, как лавина искореженного металла медленно, но неуклонно наезжала на его отца и съедала его.
Фильм остановился, кадры застыли, и я вдруг увидела себя как бы со стороны, а точнее изнутри, с позиции я-психики. Да-да, я, как я-психика ни на секунду не потеряла сознания и оказывается все помнила до малейших подробностей. Я увидела, как моя левая рука медленно поднялась и попыталась приподнять склоненную набок, как раз в мою сторону, голову мужа. Но его голова постоянно падала, безвольно, с каждым разом все ниже и ниже. Я пыталась ее зафиксировать, поддержать, но она была непослушна – Дима словно игрался со мной, по страшному, неестественно. Не было ни крови, ни боли, ни страха. При желании я могла рукой дотянуться до желтой облицовки «КАМАЗА», - так глубоко он въехал в нашу машину, но между его кабиной и мной, слева, окруженный грудой искореженного метала и пластика, сидел как живой Дима, и все мое внимание было приковано к нему, а точнее к его свисающей голове. Я пыталась что-то сказать, попросить его помочь мне, но слова застревали в горле и умирали, так и не сформировавшись в звуки. Он не помогал мне, не мог, или не хотел…
Вдруг справа я услышала, что кто-то стучит в стекло. Я не могла повернуть голову, но боковым зрением увидела чужие лица, которые что-то кричали, пытались прорваться ко мне снаружи. Но это был фон, второй план. Пока меня доставали из машины, меня волновал только один вопрос – выживет Дима или нет? Сзади мне было плохо видно его лицо. Я проводила рукой по его лицу, по губам, но крови не было - но не было и рулевого колеса. Я уже тогда поняла, что оно полностью вошло в его грудь. Но почему не бежит кровь изо рта, если проломлена грудь?
В эти мгновения я почему-то совсем не думала об Андрюшке. Я даже не видела его, хотя достаточно было только повернуть голову. Он жив. Муж своей смертью спас его, затормозил неумолимое приближение кабины КАМАЗА. Но почему Андрюша не плачет?
Что-то заставляло меня не смотреть в сторону сына, а ду-мать только о муже. И когда меня доставали из того, что осталось от нашей машины, я думала только о Диме, хотя сказать, что он был мне дороже Андрюшки – это не правильно. Мы больше трех лет не могли зачать ребенка, я прошла сотню врачей, выпила тысячу лекарств, прежде чем появился Андрюшка, но почему-то о нем я в ту минуту совершенно не думала. Может я плохая мама? А где сейчас Андрюша?
Я попыталась напрячь свое тело, вдохнуть в него силу и энергию, но напрягать было нечего. Психика словно смеялась надо мной, открывая понимание бесформенности и безбренности моего нынешнего существования. Жила только она, - моя психика, все остальное было мертво или почти мертво.
Когда меня вытянули из машины, я увидела Диму в про-филь. Такое лицо не могло быть у живого человека - без кровинки, словно застывшая маска, и бросающийся в глаза остановившийся, зафиксированный на кабине КАМАЗА его взгляд. И только тогда до меня дошло, что я осталась без мужа - одиннадцать лет совместной семейной жизни и накануне тридцати трехлетия я снова одна. Видно не даром кто-то сказал, что главное в этой жизни пережить возраст Христа: кто переживет, тот доживет до глубокой старости. Но мне видимо не судилось…
Но где же Андрюшка, ведь остался еще сын?! Где мой сын?
Состояние паники должно было вот-вот разорвать строй-ный ряд рассуждений моей психики, но я очередной раз отбилась. Точнее, отбился кто-то другой за меня, внутри меня, пока мне неизвестный, не раскрывающий себя. Несмотря на то, что вопрос «Где мой сын?» был важен для меня, несоизмеримо значимый, огромное нежелание его рассмотрения, боязнь открытия чего-то чудовищного и смертельного, заставило отложить мысли о сыне «на потом», загнать их глубоко в подсознание и закрыть тяжелой металлической дверью с тысячами замками.
Я всегда была сильной и расчетливой. Каждое мое действие было осмысленным и подготовленным, даже сейчас, когда я сама не сильно понимала перспективы своего существования. Огромными усилиями воли я заставила себя сконцентрироваться на понимании того, что сейчас осталось жить во мне, что сохранилось действенным и функциональным, и главное, попытаться ответить на вопрос: сколько мне самой осталось жить? И с удовлетворением поняла, что мне это удалось. Мне удалось мобилизовать свою волю и перебороть строптивость психики: она сильна и непокорна, но я последовательна и настойчива, поэтому у нее не было ни одного шанса безнаказанно властвовать надо мной. Психика впервые послушалась и подчинилась мне, и я стала смотреть на себя изнутри, глазами самой психики. Я впервые начала обозревать свое внутри, и это вдохновило, умиротворило. Я управляла ей – и это возрождало призрачные надежды…
Я, как я-психика, еще раз, практически совершенно спокойно, без паники констатировала, что своего тела я совершенно не чувствую - оно, словно перестало существовать, оторвалось от меня, отмерло. Осматривая себя изнутри, я окончательно признала, что жизнь бьется только в моей психике, в моем внутреннем «Я». Рассматривая себя внутри психики, я неожиданно обнаружила, что моя психика состоит из двух составляющих: первая, та, что подчинялась мне и была подконтрольна, которая связывала меня с миром реальных событий; вторая часть, та, что уходила воспоминаниями в далекое прошлое, что тянула в бездну эмоций и грозилась уто-пить, захлестнуть в чувственно-эмоциональных порывах. Оттуда веяло страхом и холодом, и там, я это четко осознавала, меня ждала гибель, смерть. Я даже боялась смотреть в ту сторону: ощущение, будто ты стоишь на краю глубочайшей пропасти, один взгляд вниз, и ты не удержишься, не устоишь, как магнит бездна втянет тебя в свои пучины и проглотит…
Значить, моя психика – это мое сознание и подсознание, это грандиозный нейронный ансамбль, реально функционирующий в моем головном мозге. Пока сознание бодрствует - психика управляема и мое «я» живо, здравствует и функционирует по определенным нейрофизиологическим законам. При бодрствующем сознании психика подвластна мне и контролируема; даже жуткие воспоминания субботнего дня словно выцвели, утратили свою актуальность, хотя, наверное, не слишком много времени прошло после аварии. Но что ожидает мое внутреннее «я» когда проснется подсознание, ведь я не могу постоянно бодрствовать, сознание тоже имеет границы своей активности?
Я не знала ответа на этот вопрос, но, судя по ощущениям сковывающего страха, который проникал в психику от одних мыслей и предположений, было ясно, что хорошего там мало. Что-то указывало мне на то, что с пробуждением подсознания целостность моей психики будет разрушена, что я потеряюсь как индивидуальность, что значимость моего «я» будет полностью низложена.
Психика как сознание стояла над подсознанием – я в этом убедилась, потому как видела себя стоящей у пропасти, внизу которой зияла бездна. Причем я обнаружила, что не просто стою над пропастью, а сама себя удерживаю над ней. И чем больше я ощущала страх и холод идущий из бездны, тем сильнее удерживала себя и не давала пропасти увлечь себя и поглотить. Падение в пропасть, - я это не просто понимала, а откуда-то знала, - граничит с ощущениями потери целостности, с соприкосновением со смертью, с ничто. Причем смерть и ничто в моем понимании
