заявляете, что портрет не продается.
-Я возмещу вам убытки, - сказал художник.
-Вы? Мне? – Отто с большим сомнением посмотрел на портретиста, которого только что, похоже, посетил его звездный час.
-Я заплачу вам вдвое больше его цены, - настаивал художник. – Я хочу оставить портрет в качестве демонстрационного. Даю три цены! – выпалил он, видя решимость Отто забрать портрет.
-Нет, мой богатый друг. Даже эта немыслимая сумма не заставит меня согласиться с вашим предложением. Портрет я забираю себе, - твердо заявил Отто. – В противном случае, если вы будете по-прежнему отказываться отдать мне его, я вынужден буду обратиться в полицию с обвинением вас в мошенничестве. Свидетелей у меня, как видите, предостаточно.
Как и все бывшие российские граждане, художник панически боялся полиции и ни при каких условиях не желал иметь с нею дело. Он молча свернул портрет в рулон и протянул его Отто.
Отто отсчитал оговоренную с самого начала сумму и отдал ее окончательно сникшему художнику.
-Может, все-таки набавите? – переминаясь с ноги на ногу, спросил художник. И добавил: – За качество.
-Я плачу вам за портрет ровно столько, сколько вы за него запросили, - твердо сказал Отто. – Никакого другого договора у меня с вами не было.
Художник глубоко вздохнул.
-Жаль, - сказал он. – Хороший получился портрет.
-Никогда не следует переживать по поводу потерь, - сказал Отто художнику фразу, которую, как вспомнил Герман, он не так давно сказал и ему.
«Не так давно?- подумал Герман. - И правда, не так давно, не прошло и месяца. А кажется, прошла вечность».
– Одному Богу – в которого вы, к сожалению, не верите - известно, лучше это для вас или хуже, - сказал Отто художнику на прощание.
Художник взял деньги, сунул их в карман, затем молча собрал этюдник, сложил два раскладных стульчика – один, на котором сидел сам, другой для заказчиков – и, не проронив больше ни слова, покинул площадь.
-Ну, что, - спросил Отто Германа. – Посмотрим, как дела у фрау Пампкин?
-Посмотрим, - согласно кивнул Герман.
Сара ждала их с таким же, как у Отто, свернутым в рулон портретом. Лицо ее было грустным и в глазах явно прочитывались следы слезинок.
-Что случилось? – спросил ее Отто. – Неужели этот маляр сумел испортить ваше лицо, пусть даже на портрете?
-Нет, - ответила Сара. – Портрет он нарисовал великолепный...
-А ну, а ну? – оживился Отто. – Можно взглянуть?
Сара развернула рулон и показала Отто.
Оживление Отто вмиг исчезло.
-Ну, на великолепный он, пожалуй, не тянет... Но, скажем так, неплохой. Так что же тогда вас так расстроило?
-Напрасно я села к этому художнику, - сказала Сара.
-Он был с вами груб? – спросил Отто, и - трудно было понять, шутливо или всерьез - добавил: – В таком случае, я немедленно вызову его на дуэль.
-Он не был груб, - успокоила его Сара, предотвратив своим ответом наметившийся поединок, выйти из которого живым у художника не было бы ни малейших шансов. - Он просто всю жизнь был очень несчастен. И о своих несчастьях он решил поведать мне.
-И что же такое было в его жизни, что так вас расстроило? – спросил Отто.
-В том-то и дело, что ничего. Ничего хорошего, - сказала Сара, и добавила: –Ну просто, кажется, ни одного дня за всю жизнь. Даже началась эта жизнь с того, что после его рождения родная мать выбросила его в коробке из-под телевизора в мусорный бак. Там его – к несчастью или счастью – нашел дворник и отдал в приют. Жена его болела чуть ли ни с первого дня после их свадьбы, и все деньги, которые он зарабатывал живописью – он, кстати, самоучка - уходили на ее лечение. Семь лет назад она умерла совершенной старухой, несмотря на то, что ей не исполнилось и сорока, оставив ему на попечение сына. Он верил, что хоть сын будет счастливее его. Сын вырос, и год назад женился на хорошей красивой девушке. И ничего, казалось, не предвещало беды. Вскоре жена сына забеременела, и жизнь, думалось им всем, наконец начала поворачиваться к ним лицом.
-И что же, в конце концов, случилось? – спросил Отто, понимая, что если бы конец истории был счастливее ее начала, это вряд ли привело бы Сару в такое расстройство.
-Два месяца назад невестка родила сына: замечательного, крепкого – кровь с молоком - мальчика. Только родился этот мальчик удавленный перепутавшейся вокруг его шеи пуповиной.
-О, Боже! – невольно вырвалось у Германа. Он как-то вдруг очень живо представил себе эту картину – рождается ребенок, вокруг шеи которого перехлестнулась красная петля-удавка пуповины.
-Нечего сказать, невеселая история, - заметил Отто. – Как по-разному людям представляется счастье и несчастье. А вот моему художнику –тому, который рисовал мой портрет, больше всего в жизни досаждают голуби, которые гадят на его картины. И он от этого, по его словам, тоже очень несчастен. Но успокойтесь, вашему художнику скоро повезет.
-Его картины повесят в Лувре? Или невестка родит другого ребенка? – спросил Герман. – Здорового, и не удавленного пуповиной?
-Нет, - ответил Отто. – Его собьет автобус, и в ту же секунду он без всяких мучений уйдет туда, где его будет ждать его жена – молодая, красивая и здоровая.
-Спасибо, - чуть слышно сказала Сара и дотронулась рукой в тонкой черной перчатке до рукава пальто Отто.
Герман ее не услышал.
-А что жена его сына? Она еще сможет родить ребенка? – спросила Сара.
-Откуда мне знать? – вопросом на вопрос ответил Отто. – Но знаю, что тому, другому, голуби будут досаждать еще не один десяток лет.
Сворачивая на одну из бесчисленных узких улочек Монмартра, Отто неожиданно отошел от Германа и Сары, и, подойдя к ближайшей урне, выбросил в нее рулон со своим портретом. А Герману в эту секунду почему-то вдруг снова увиделся ребенок, переросший все возможные для рождения размеры, с пуповиной, обернутой вокруг шеи. Но только в этот раз в его видении ребенка рожала ужасная древняя старуха с изможденным синим лицом. И еще - Герман на одно мгновение каким-то странным образом почувствовал себя связанным с этой, так и не состоявшейся, жизнью.
На улочке, куда они свернули, клоуны-мимы играли на флейтах и давали представление с удавом.
Сара с восхищением посмотрела на удава.
-Красивая змея,– сказала она. – Но только если такая ночью приснится, наверное от страха умрешь.
-Упаси вас Бог от таких снов, мадам, - пожелал ей мим. - Лучше так смотрите на нее, в жизни. Она у нас, и правда, красавица.
-По-моему, это не она, а он, – заметил Отто.
-Мы и сами знаем, что он, - ответил говорливый мим. – Но назвали когда-то Матильдой, так с тех пор и считаем, что она. А видеть змей во сне, мадам, – это не к добру. А если она еще и жалит вас, так и вообще к несчастью.
Герман вспомнил свой сон, в котором тоже была змея, но никаких эмоций по поводу видения во сне этих пресмыкающихся у него не возникло. Все его эмоции вообще в последнее время как-то незаметно покинули его. Ничего не заставляло затрепетать его сердце. Вот и сейчас он шел по Парижу, по Монмартру, на котором мечтал побывать с детства, а душа оставалась совершенно пустой. Хотя раньше он, конечно, ходил бы, раскрыв рот от удивления. Он смотрел на лестницы, булыжник, узкие улочки Монмартра, смотрел на арабов, продающих сувениры, на мельницу Мулен Руж, на магазины, от оформления которых в другое время, возможно, пришел бы в восторг, и ничто не трогало его, не заставляло сердце биться сильнее. Какое-то совершенно необъяснимое, абсолютное равнодушие ко всему.
Ресторан "Американская мечта", мимо которого они проходили в эту минуту, казалось, силой притягивал к себе внимание своим вызывающим видом, но и мимо него Герман прошел, не найдя в нем ничего интересного.
Со всех сторон им по-прежнему предлагали нарисовать портрет, продавали какую-то побитую раму, утверждая, что она снята с шедевра Ренуара, просили угостить вином, поясняя свои просьбы тем, что ничто так не укрепляет руку художника, как бокал хорошего вина. А Герман, кроме раздражения от их назойливости, не чувствовал ничего. Только проезжая в такси по мосту над Сеной, ни с того ни с сего, вдруг вспомнил отрывок из поэмы Маяковского «Флейта–позвоночник». И словно где-то в одночасье осталась вся его прошлая запойная жизнь, когда наутро мучительно вспоминаешь, какой сегодня день и чем закончилось вчера, и он, напонятно для самого себя, начал вслух вспоминать стихи, выученные им еще в юности:
Вынесешь на мост шаг рассеянный
думать,
хорошо внизу бы.
Это я
под мостом разлился Сеной,
зову...
-Здесь можно остановиться, - перебила его Сара. – Я помню это стихотворение. Дальше, где про гнилые зубы, уже не так красиво.
Раньше Герман, не задумываясь, напился бы от своей неясной – кто-то бы сказал «чисто русской» - тоски, но теперь он перестал иметь и эту возможность – возможность растворять все ненужные шевеления души в алкоголе. Как будто приговорен он был теперь постоянно ощущать это чувство непринадлежности себя самому себе.
И ему вдруг опять вспоминалась нелюбимая, вечно нетрезвая, но почему-то в эту минуту до боли ставшая ему нужной – как нужна та самая пресловутая соломинка утопающему - Татьяна.
И он подумал: а действительно, для чего люди так стремятся к успеху? Не зря, наверное, Отто хочет получить от него ответ на этот вопрос. Вокруг был Париж, и Париж был великолепен - Герман знал это. Он видел те места, которые представлял себе всю свою жизнь – а в душе звенела такая поразительная пустота, и совершенно отчетливое чувство отсутствия счастья, будто он выменял его на цветные картинки из своих снов.
Герман краем глаза посмотрел на Сару. Даже она - та, о которой поначалу он, казалось, мог только мечтать, не переставая, ежесекундно - виделась теперь лишь одной из этих проплывающих мимо картинок, на которые, как и на все прочее, он равнодушно смотрел из окна такси.
Когда они приехали в отель, Герман сразу ушел в свой номер. Там он достал, купленный заранее, специально для этой картины, холст, и сел осмысливать и писать то, что с самого первого дня их знакомства заказал ему Отто.
Картина была не очень большая - 60 сантиметров на 80. Сюжет, изображенный на ней, был довольно странным. На самом дальнем ее плане видны были очертания спрятанного в дымку какого-то тропического острова. На более близком плане фона, разделенные от острова синей полосой океана, густо росли буйные тропические растения, каких, судя по цвету и формам, в природе существовать не должно было. Еще ближе, в левой части картины была нарисована тумба, на таких когда-то – а в провинциальных городках и по сегодня - наклеивали афиши. Афиша была на тумбе и сейчас, но буквы на ней выцвели, и остался только лист пожелтевшей бумаги. Из глубины картины выходила, постепенно расширяясь и становясь максимально широкой перед зрителем, булыжная мостовая – совсем не тропическая, а, напротив, какая-то до боли родная: таким булыжником была выложена главная улица в городе, где родился Герман. И усыпана эта булыжная мостовая была осенними - желтыми и красными -кленовыми листьями, в которых тоже ничего тропического не было.
В центре картины пожилой бородатый еврей в пальто и шляпе играл на скрипке. Он весь был в своей музыке, в какой-то одной ноте, которую, казалось, он только что тронул пицикатто. Вокруг
