женщина не слишком здорового вида, с заметными следами прошлых запоев на морщинистом желтом лице.
-Вам, может, на свет картину показать? – тут же засуетилась Варенька, заметив, что женщина посмотрела на ее подсолнух. По старой поношенной куртке, стоптанной обуви, заскорузлым рукам Варенька, конечно, понимала, что посетители подобного внешнего вида вряд ли могут стать покупателями ее весьма недешевого цветка. Но наученная долгим Вернисажным опытом, Варенька ни одного проходящего мимо человека не оставляла без своего назойливого внимания, помня те случаи, когда самые непрезентабельные посетители покупали самые дорогие картины.
-Вы Варя? – спросила женщина.
-Да, - ответила Варенька сухо, мгновенно понимая, что покупательницей эта женщина быть не может.
-Герман очень хорошо описывал мне вашу картину, - показала на подсолнух женщина.
-Герман? – с удивлением посмотрела на женщину Варенька. – Он ведь умер.
-Да, - согласно кивнула женщина, и полезла за чем-то в затертую хозяйственную сумку. Достав из сумки бутылку водки и завернутую в целлофановый пакет закуску, женщина протянула все это Вареньке. – Я, собственно, по этому вопросу и пришла, - сказала женщина. – Сегодня годовщина его смерти. Вот, помяните его душу.
В такую погоду выпивка и закуска были очень кстати. Женщина оставила на лавочке принесенное ею спиртное и закуску, и повернулась, чтобы уйти.
-А как же вы? – спросила Варенька.
-Я не пью, - сказала женщина. – Мне нельзя.
И она ушла.
Этой женщиной была Татьяна. Она не умерла. Сообщение о ее смерти было послано Герману медсестрой тубдиспансера, как выяснилось, преждевременно - когда Татьяну, уже впавшую в беспамятство после сильнейшего приступа, увезли на тележке в другой блок. Случаи выхода пациентов из этого блока живыми за десятки лет существования диспансера можно было пересчитать по пальцам одной руки. Потому и поторопилась медсестра со своим сообщением Герману о смерти Татьяны. Но Татьяна, неожиданно для всех, стала одним из таких редких случаев. Она не только не умерла, но более того - стремительно пошла на поправку. На деньги, присланные Германом на адрес тубдиспансера для организации ее похорон были куплены импортные, безумно дорогие, но оказавшиеся воистину чудодейственными, препараты, и уже через месяц Татьяну выписали домой под амбулаторное наблюдение. Теперь она жила вместе с успевшей прописаться в ее доме Валентиной, устроилась в больницу уборщицей, и совсем бросила пить.
-Паша! Паша! – по Вернисажной манере обращаться ко всем коллегам на «ты» и просто по имени, позвала Варенька бывшего реализатора Германовых картин Павла Сергеича.
-В чем дело? – спросил подошедший Павел Сергеич, стенды которого располагались неподалеку.
-Тут какая-то тетка принесла вон, - показала Варенька на стоящую на лавочке снедь и бутылку. – Сегодня, оказывается, годовщина со дня смерти твоего Германа.
-Скажи ты, как быстро идет время, - равнодушно заметил Павел Сергеич, после чего стал деловито вынимать из принесенного Татьяной пакета хлеб, колбасу, лук и банку баклажанной икры. – Давно ли о нем трезвонили и с экранов, и с газет? А вот прошел всего-навсего год, и будто не было ничего – ни Германа, ни его славы, ни денег, ни квартиры на Чистых Прудах...
-Как квартиры? – не поняла Варенька. – А с квартирой-то что случилось?
-Наследников после Германа не осталось, и эту квартиру быстро прибрали к рукам какие-то шустрые маклеры, - пояснил Павел Сергеич.
-Жаль, - с искренним сожалением произнесла Варенька, словно каким-то образом сама утратила возможность претендовать на ушедшую жилплощадь Германа.
-Конечно, жаль, - согласился Павел Сергеич. – Ну, помянем, - сказал он, разливая водку в одноразовые пластиковые стаканчики. – Мурик! - позвал он Амирана. – Присоединяйся! Сегодня год, как не стало Германа.
-Не могу, - отказался Мурик. – Я за рулем.
-Удалевский в завязке, - заметил Павел Сергеич Вареньке, увидев между стендами бородатого, похожего на Хемингуэя, Удалевского.
Удалевского на Вернисаже откровенно не любили за то, что он всегда хорошо продавал свои картины, которые менее «продаваемые» художники высокомерно, в глаза Удалевского и за глаза, называли «мазней». К любому посетителю, остановившемуся у его картин, Удалевский всегда подходил с одной и той же фразой: «Сударыня (сударь), в своих картинах я передаю только хорошее настроение». «Да, это видно», - обычно отвечали вежливые посетители. Менее вежливые косились на грузную фигуру Удалевского и, если не уходили сразу, то спрашивали, коротко кивнув на понравившуюся им картину: «Сколько хотите за эту»? Местные шутники неоднократно (причем, нельзя сказать, чтобы совершенно беззлобно) подшучивали над Удалевским. Когда у стендов с их картинами останавливался какой-нибудь респектабельный на вид господин (или создающая подобное впечатление дама), они подходили и говорили эту самую фразу, которую, наверняка знали, господин снова услышит буквально через несколько метров: «Сударь, в своих картинах я передаю только хорошее настроение». Дальше все происходило точно также, как у стендов Удалевского: «Да, это видно», - отвечали вежливые, и «Сколько хотите за эту»? говорили менее вежливые. Когда же через два или три стенда к респектабельного вида господину (или создающей подобное впечатление даме) подходил Удалевский и встречал их тем же, испробованным десятки тысяч раз приветствием, от него шарахались, как от зачумленного, сердито бубня при этом: «Их что, в их художественных Академиях учат этой дурацкой фразе?». Стоит ли говорить, что в этом случае респектабельные господа никогда не покупали у Удалевского его картину?
-Надо же, - попенял неизвестно кому Павел Сергеич. – У человека годовщина, а выпить не с кем.
-Позови Ефимова, - посоветовала Варенька.
Пришлось на безлюдье звать Ефимова, хотя пить с ним не любили. Выпив лишнего (а лишнего он выпивал всегда, когда начинал пить), Ефимов становился буен и всегда искать повод заехать кому-нибудь в ухо. Неважно кому – посетителю или собрату-художнику. Ефимов практически всю свою творческую жизнь рисовал старательные копии всего с трех картин - картины с парой розовых фламинго, картины с тремя выпивающими монахами, и картины с пейзажем Клевера. И на этих трех копиях он недурно зарабатывал уже много лет. Как-то раз, много лет назад, по Вернисажу ходил корреспондент журнала «Огонек», и для более полной передачи обстановки Вернисажа брал у некоторых художников своеобразные блиц-интервью. Дал такое блиц-интервью и Ефимов. В вышедшем позже номере журнала, в статье об этом своем посещении, журналист перед словами каждого, опрошенного им художника, приводил краткую характеристику о нем. О Мурике он написал, что его картины покупают парижские галереи, об Удалевском – что его картины находятся более, чем в 75-ти странах мира. (Эту цифру всегда заявлял сам Удалевский, и, поскольку проверить ее было невозможно, делали вид, что ему верят). А при характеристике Ефимова журналист почему-то назвал его нонкомформистом. Что означает понятие нонкомформист, Ефимов не знал, но очень-очень гордился этим определением, и всегда показывал покупателям истрепанный номер «Огонька» со своим, пятнадцатилетней давности крохотным портретом и подписью под своим, скупым на слова интервью: - «Ефимов В.Н - нонкомформист».
Ефимов отозвался на приглашение с полной готовностью, но, увидев, что водки было всего одна бутылка, заметно расстроился.
Варенька, Павел Сергеич, Ефимов, и незванно примкнувший к ним Удалевский, который не пил, но зато ел, помянув Германа и пожелав «земле под ним быть пухом», выпили по первой рюмке (в данном случае замененной пластиковыми стаканчиками).
Увидев с дерева колбасу, к поминающим с громким криком о себе присоединился ворон по прозвищу Марксист. Почему и кто назвал его Марксистом, и откуда он прилетел на Вернисаж, не знал никто, но сколько был Вернисаж, столько на нем жил и Марксист. Колбасой поделиться с Марксистом намекнули Удалевскому. Всем очень не нравилось, что Удалевский так беззастенчиво поглощал колбасу, которой и без того было немного, при этом ничего ею не закусывая.
Выпитая даже в небольшом количестве водка, настроила поминающих на философский лад, и вскоре тема беседы определилась, как «Художник и Случай».
Все единодушно согласились, что художники живут в мире несправедливости и хамства. Люди, окружающие их в этом мире, не так уж образованы в сфере живописи, потому и покупают «черт знает что». (В этом месте все подумали об Удалевском, а Удалевский, со своей стороны, подумал о всех). И вот еще это поколение пепси... (Хотя, при чем здесь было пепси?)
-Главное, что можно считать справедливым, - заявила быстро утратившая трезвость Варенька, которой немного надо было, чтобы опьянеть в хлам, - это случай. Возьмите того же Германа! Разве не случай, что все у него завершилось таким грандиозным успехом?
-Ты считаешь, - язвительно заметил так и не давший Марксисту колбасы Удалевский, - что его нынешнее состояние, - Удалевский показал глазами на небо, - это случай грандиозного успеха?
Все посчитали реплику Удалевского бестактностью и каждый вспомнил о том, что в принципе, Удалевского никто не звал, и пришел он на поминки сам, без приглашения.
-А ведь он действительно всегда верил в случай, - вспомнил, лучше остальных знавший Германа, Павел Сергеич. - Многие вопросы он вообще решал через подбрасывание монеты. Он верил в случай, и верил, что с ним произойдет тот самый случай, который выведит его в люди.
-Да, - неожиданно заявила совсем опьяневшая Варенька. - он был абсолютно чист от грязи сегодняшнего дня. Говорил, что не надо ничего планировать, планируют пускай бизнесмены, а он творческий человек, и всегда полагается на самоопределение в каждой конкретной ситуации.
-Как ты сказала? – попросил уточнить Вареньку Павел Сергеич.
Но Варенька уже забыла свою сентенцию про «самоопределение в конкретной ситуации».
-И никогда ничего не копил, - встрял в разговор нонкомформист Ефимов.
На это Павел Сергеич подумал, что Герману вообще редко выпадала возможность копить, поскольку картины его почти не продавались. «От того ничего и не копил, что жрать не на что было», ответил он про себя Ефимову.
-А знаете, - неожиданно вспомнил Павел Сергеич, - у меня ведь осталась одна его картина. В машине лежит.
-Как в машине? – удивилась Варенька.
-Как в машине? – оторвался от поедания колбасы незваный Удалевский.
И тогда Павел Сергеич, тот из немногих, кто пробовал продавать картины Германа в его «безвестный» период, неожиданно оставил всех и ушел к стоящей неподалеку «Газели», служащей исключительно для хранения в ней картин. Вскоре он вернулся, неся под мышкой небольшую картину Германа. Павел Сергеевич рассказал, что, когда Герман начал становиться знаменитым, он припрятал одну его, непроданную ранее, картину в надежде позже хорошо на ней заработать. Но после смерти Германа цены на его картины не выросли, как ожидалось, а, напротив, упали. Кто-то из критиков написал в художественном журнале, что картины на самом деле слабые, и что слава Германа была необоснованно раздутой, и что на самом деле, как художник, Стоковский ничего не представлял из
