Фиалки в Саргасовом море

построил их совсем маленькими, размером с  кувшин - не более. Но зато их было много-много - так много, что никто уже и не мог  сосчитать - сколько. И кто-то говорил мне, что в юности этот старик был геологом.
     
Ненужные письма

Город был мокрый и пустой. Снег уныло сыпал крошкой вперемежку с дождем. В последние пять лет это стало для января обычной  погодой. Зима больше не приходила и порой уже становилось странно, что в это время должно быть мягко и бело. И не верилось, что где-то еще может идти хлопьями снег и деревья могут потрескивать от мороза.
День вяло тащился дотянуть себя до вечера и первые, еще совсем ненужные при серости, фонари кое-как помогали ему в этом.
Дмитрий Павлович Суровцев встречал начало вечера в старом желтом громыхаю-щем ПАЗике, износившемся на маршруте  “Аэропорт-Центр”. Сегодняшний рейс прошел для Дмитрия Павловича  таким же бесцветным и плоским, как этот день, как вся эта кис-лая зима без зимы, и Суровцев забыл о нем, как о сотнях таких же рейсов, сразу  после записи в “Книге послеполетных разборов”. Он только спросил вошедшего в штурман-скую второго пилота, куда они летят завтра.
- На десять тридцать в Свердловск, - ответил второй, забирая  подписанное Суров-цевым задание.
- Оставь здесь, - посоветовал Дмитрий Павлович второму, спеша  успеть на отхо-дящий через три минуты автобус, - завтра заберут.
Дмитрий Павлович Суровцев - довольно интересный мужчина сорока лет - быть чуть выше среднего роста, с немного бледным, тронутым неглубокими морщинами ли-цом, карими глазами и густыми, когда-то вьющимися волосами, на светлой русости кото-рых первая седина  становилась видна только если подойти близко.
В отличие от большинства аэропортовского люда, жил Суровцев в центре города. В этом были свои неудобства: чтобы добраться до работы нужно было встать  за  три часа до утреннего рейса, и еще полтора часа потратить на то, чтобы вернуться домой. Но были и плюсы: вдали  от аэропортовского котла, в котором  день и ночь варились люди и са-молеты и все разговоры после  дружеской выпивки заканчивались “летанием”, хорошо было отдохнуть даже от самого слова “самолет”.
Автобус, лениво и нехотя, с матом водителя и сонными лицами летчиков дота-щился-таки до места.
Суровцев вышел в серую нездоровую темноту рано  наступившей ночи, зябко по-ежился после охмелявшего тепла ворчливого автобуса и, спрятав руку в карман пальто, неспеша побрел домой.
Уже два месяца сидел Суровцев на коротких закольцованных рейсах, называемых среди летчиков “смычками”. “Смычки” были наказанием для всего экипажа. Работу начи-нали раньше солнышка и заканчивали уже за полночь; только сегодня удалось возвра-титься пораньше. Целыми  днями бросали они самолет из порта в порт, перед каждым взлетом бегая в  штурманские подписывать бортжурналы, лаялись на частоте 131,8 с “Транзитом” из-за поздней загрузки, а потом опять взлетали, садились, и снова взлетали, и снова садились. Но налет в конце дня  редко получался больше трех часов - слишком коротки расстояния. И разве можно было сравнить день “смычков” с одним только ир-кутским  рейсом, когда, взлетев, они до посадки сразу покрывали семь часов  налета. По-сле четырех Иркутсков обычно бывает готова саннорма, и до  конца месяца в аэропорту можно не показываться. На “смычках” же если к тридцать первому и набиралось часов шестьдесят, то считалось, что тебе хорошенько повезло.
По поводу завтрашнего рейса на Свердловск Суровцев ничем  не выдал своего удовлетворения, но дающий шесть часов налета рейс  позволял надеяться, что затянув-шаяся полоса немилости кончилась и им, наконец, дадут за столько времени нормально поработать. От этой  мысли стало даже теплей, - экипаж перестанет на какое-то время винить его в низких заработках.
Дмитрий Павлович пошел быстрее и у табачного киоска купил у бабки последний букетик слегка подвявших за день гвоздик. Окоченевшая от стылой сырости бабка готова была уже уступить их хоть за полцены, но, увидев летчика, загнула полную цену, набросив на случай  торговли еще пару рубликов и не прогадала. Суровцев взял цветы  не торгуясь, и бабка пожалела, что не набросила больше.
Суровцев открыл своим ключом дверь и отдал гвоздики вышедшей его встречать жене. Он часто привозил ей с южных рейсов недорогие  там цветы и давно жалел об этом - цветы перестали приносить в дом праздник. Жена поцеловала снимающего шарф Дмит-рия Павловича и, сказав “спасибо”, ушла в комнату.
- Устал? - спросила она входящего вслед за ней мужа, поправляя в вазе цветы.
- Нет, - буркнул Суровцев в ответ, включая телевизор.
- На сколько тебе ставить будильник? - спросила жена. Обязанность ранних побу-док, как и складывание чемоданов перед отпуском, лежала на ней с первого дня замуже-ства.
- На семь, - сказал Суровцев.
- На семь? - Уже два месяца она ставила будильник на пять.
- Да, завтра у меня Свердловск, - ответил Суровцев.
- Помирились с Дашковым? - (Дашков был командиром его эскадрильи) -  По-здравляю, - сказала жена, радуясь тому, что и самой можно будет на два часа больше по-спать.
- Нет, ответил Суровцев, - не мирились. Наверное, нашли нового  козла отпуще-ния.
- Ну и слава богу, - философски заключила жена.

Весь вечер в памяти  Суровцева проскальзывало какое-то неуловимое воспомина-ние, мучительно мешающее сосредоточиться на чем-то другом. Что-то обязательно должно было вспомниться. Но Дмитрий Павлович никак не мог представить, о чем должно оно быть.
Он все-таки устал, и теперь с удовольствием сидел на диване, вытянув ноги и не-видящим взором глядя на экран, и только ЭТО не вспоминалось. Оно вспомнилось только тогда, когда жена, подсев к нему, попросила привезти ее матери ко дню рождения букет цветов из Сочей. Она  так и сказала, по-аэрофлотовски, - “Сочей”. Только летчик говорит, что прилетел он из Сочей; он не скажет: “Из Кривого Рога” - он скажет “из Рогов”, Одессу он назовет Адис-Абебой, а Винницу - Венецией. Так, со временем, привыкают говорить и жены. В памяти Дмитрия Павловича как будто что-то лопнуло и тепло разли-лось удовольствием наконец-то вспомнившегося.
День рождения! Завтра Ее день рождения! (Увы, не о теще вспомнил сейчас Дмитрий Павлович).
- Так привезешь? - не дождалась ответа жена.
- Что? - не сразу вспомнил о чем речь Дмитрий Павлович.
- Цветы - маме- из Сочи, - раздельно, по словам, произнесла жена, сказав на этот раз “Сочи”, а не “Сочей”.
- Конечно привезу, - в сердцах сказал Суровцев. И зачем-то добавил: -Могла бы не напоминать.
Зачем добавил? Ведь он совершенно не помнил, когда тещин день рождения и не знал теперь, на какой день нужны цветы. Теперь  и спросить было неудобно.
Но умница жена так дешево не купилась и уточнила:
- Мамин день рождения второго февраля.
- Да помню я, что ты в самом деле! - сказал Дмитрий Павлович, но в голосе его угадывалась благодарность за ее ненавязчивое понимание.
О чем говорил Бовин в “Международной панораме” Дмитрий Павлович даже не старался теперь улавливать. Ему хотелось  сейчас одного - чтобы жена поскорей ушла спать.
Но она, тепло устроившись возле него, пересидела  в полудреме не только “Меж-дународную панораму”. Уже заканчивалась и программа “Время”, а жена все еще не со-биралась уходить. Когда стало казаться, что она хочет дождаться заставки “Не забудьте выключить телевизор”, Суровцев встал с дивана, подошел к столу и начал вытаскивать из ящиков, раскладывая на столе, пачки бумаги - чистой и исписанно-испечатанной.
Единственное, чего не выносила жена - человек, в общем-то, добрый и терпеливый - это его “ночных писаний”; за все время она не  прочла ни строки из того, что сочинил ее муж. Журналы же, в которые он иногда отсылал свои рассказы, отвечали неизменными доброжелательными отказами; отказы эти надолго выбивали Суровцева из набранного ритма работы, и к следующей вещи он мог приступить не ранее, чем месяца через два. Последний вежливый отказ был свеж -  прошло совсем немного времени и потому в вопросе жены, что он собрался делать, услышалось не только недовольство, но и удивле-ние. Дмитрий Павлович ответил, что хочет немного поработать. На “поработать” жена  отреагировала недоброй усмешкой. Встала с дивана, выключила телевизор и, пожелав “творческих успехов”, ушла спать.
Дмитрий Павлович посидел еще немного, потом погасил верхний свет и зажег на-стольный ночник. Ему нравился тусклый свет из окошка ночника, сделанного в виде из-бушки и доставляло  удовольствие заниматься в такой полутьме - почти тьме, - когда све-та  едва хватало на то, чтобы осветить нижний край листа. В такой  обстановке хорошо думалось и неплохо писалось. В целом, у него получалась вполне сносная проза, хоть ее и не печатали. Скорее всего, думал  Суровцев, ее просто не читали - в редакциях его фами-лия не примелькалась настолько, чтобы на нее обратили внимание. Забрасывать же жур-налы лавиной рукописей ему было просто лень. Он любил писать и ему  жаль было тра-тить время на возню с написанным - перепечатывать, размножать, рассылать, пробивать. Это было скучно и нисколько  не казалось литературой. Потому он довольствовал себя тем, что иногда, вот так, после работы, просто писал для себя, хоть сам был убежден - для себя  литературы не бывает. Никто не станет писать “Войну и мир” на необитаемом ост-рове, если точно будет знать, что никогда не выберется оттуда. Любой пишущий для себя в душе надеется когда-нибудь быть прочитанным. Поэты, что писали свои стихи на при-брежном песке тоже имели своих читателей, иначе, кто бы о них тогда рассказывал, об этих поэтах?
Сегодня Дмитрий Павлович хотел писать только для одного человека - для Нее. Все мысли, соскальзывающие с кончика пера, сегодня  были только о Ней.

Завтра двадцатое января. Ее день рождения. Ей завтра  сорок четыре, и это единст-венный день в году, когда он мог бы Ей написать. Когда-то, правда, был еще один день - первое января, и вовсе не потому, что с него начинается Новый год. Нет, просто Она су-мела быть необычной даже в этом - первого января Она родила сына (конечно же, не его сына). Когда они были вместе, он поздравлял Ее с обоими этими  днями. Но теперь, когда Ее сын давно вырос, поздравлять его Дмитрию Павловичу стало бы просто глупо. Дмит-рию Павловичу так и не  привелось быть с Ней в близости. Много раз судьба  доводила их до тончайшего волоска - грани между не было и было. И ни разу волосок этот не был оборван; а ведь целые годы им до боли хотелось этого. Но только сейчас не стоит гово-рить о том, чего уже  не будет никогда. Никогда в жизни.
Никогда в жизни - в этих словах слышался сам рок. Сегодня  ты видишь Ее, сего-дня любишь Ее, радуешься Ее лицу и словам Ее, - словам о том, что  Она любит ТЕБЯ. Но завтра вы не увидитесь. И послезавтра тоже... А потом пройдут годы. А потом... - жизнь. И ты не знал, и Она  не знала,  что в тот день - день, когда так зримо цвела ваша любовь  вы виделись  последний раз в жизни. И не знали, что больше ни секунды  вам не отведено быть вместе. Никто в детстве не знает, что сегодня он последний раз в жизни сыграл в классики.

Впрочем...
...Была у него секунда, когда несколько лет спустя, ровно столько, чтобы их ока-залось слишком много для того, чтобы не посметь подойти к Ней, он видел Ее в аэропор-ту. Этот взгляд на Нее, случайный