Фиалки в Саргасовом море

мысль, приходящая в последние годы все  чаще.
А существует ли Она, та, которой он пишет сейчас? Или это уже  совсем другой человек - девочка, постаревшая на восемнадцать лет? Встреть он Ее сегодня - поверил бы, что пишет именно Ей? И захочет ли продолжать письмо малознакомой женщине, урывками вспоминающей при чтении этих строк, что да, действительно, когда-то такое было, но, боже мой, кто придавал этому значение? Это же была юность! Вот чудак!
Но нет! Ведь Она без трех часов Водолей, а Водолеи и в сорок еще не изжили с лица свои восемнадцать, - недавно он прочитал об этом. А если же  в истине этой могут быть исключения, то для кого все то, что он в  жизни сделал? Зачем пишет? Для встречи с кем живет?
Но даже если так, что ж, пусть! Пусть Ее, той, прошлой - нет. Тогда он живет ради памяти о девочке, которой Она была - которую любит уже пол-жизни.

“И не любил я после тебя больше никого, хоть у меня и есть семья. Но ты знаешь сама, что любовь и семья не всегда слиты воедино.
Ты - моя первая любовь. И единственная. И единственно возможная. Все остальное было лишь попытками повторить сладость любви первой... И самообманом, что любовь повторилась. Разве есть человек, который не хотел бы заново пережить первую свою любовь? - Первый  взгляд, первую встречу наедине. И даже ту первую, настоящую боль, когда узнаешь, что твоя любимая вовсе не  твоя. Что у нее давно есть муж  и ребенок. Ты знаешь, что не нужен ей, но она не отпускает тебя от себя. Ей льстит твое немое обожание. Но пока ты не более, чем привычный  паж. И только потом, с годами, твоя повелительница обнаружит, что  может соскучиться по тебе, если тебя нет с нею рядом, а еще потом - она  напишет тебе стихи. Между всем этим годы, но как мучительно-сладостны они. И мучительны - и сладостны. Оказывается, ты можешь плакать по ночам из-за того,  что уже два месяца она не обращает на тебя внимания, хотя думал, что плакать давно разучился. Ты бросил ей в лицо случайно узнанную тобой тайну о том, что знаешь о ее замужестве, ты  обвинил ее в том, что она все это время обманывала тебя. Ты еще не  понимаешь, что она просто жалела тебя в твоей  ранимой наивности. Ей-то до тебя дела было не много, потому и потерпевшим оказываешься ты сам. Она же просто отворачивается от тебя и уходит прочь. Ты для  нее больше не существуешь; она позволяла тебе любить себя, а тебя могло в этой любви что-то остановить. Она была королевой, а королев приходится любить целиком - с челядью, королем, псарней и даже дворцовыми подвальными крысами. И тебе ли было ставить ей условия. Ты пока был только пажем. Достаточно того, что она со своего трона  обратила на тебя внимание. Но что в твоей жизни было слаже того мига, когда она простила тебя. Когда ты, пол-дня простояв на морозе  за килограммом апельсинов, передашь ей через знакомую шесть замерзших плодов, оранжево болтающихся на дне синей авоськи, для ее заболевшего сына, и она прийдет к тебе домой вечером, и в ее глазах ты впервые увидишь слезы. Ты помнишь те апельсины, милая?
А впереди еще были годы, заполненные твоими письмами с цветами яблони в конвертах.
Давно уже писем между нами нет. Писем нет, но незримыми нитями, может, через какие-то запредельные дали космоса, моя душа так и  осталась переплетена с твоей. И стремление мое к тебе, воспоминания о тебе все эти годы, увы, не затухающие в своей силе, означают, что прочность этих переплетений сильнее меня. Они даже сильнее твоих слов о том, что меня в этом мире не существует. Мы связаны: быть может - в Боге. А может - если любовь к чужой жене все-таки грех - мы связаны в Дьяволе.
Да, я стремлюсь к прошлому, и жаль, что ты боишься его. Я знаю, что в любом случае, прочтешь ты письмо, выбросишь ли сразу - но ты  вспомнишь меня. Более  того, знаю - возненавидишь. За то, что пишу  тебе, когда писать давно уже не надо. Но это как нарыв.  Он  накапливается долго,  его иногда даже не замечаешь. Накапливается до тех пор, пока однажды, вот так среди ночи, не имея больше сил бороться с болью и собой, я не сажусь за стол и не начинаю письмо к тебе со слова  “здравствуй”. “Здравствуй”, - говорю я и мне становится легче, словно  после  болезненного укола иглой нарыв начинает спадать, и  я давлю и давлю на него. И пишу тебе. И из Ленинграда звоню.
А ты, наверное, говоришь, что вечная любовь - это так скучно, назойливо и так утомительно долго. Но что же я могу поделать? Ты сама зажгла ее и прости за то, что тебе приходится иногда терпеть это. Осталось - только до конца моей жизни. Такое в истории бывало. Была, например, женщина, которая сорок с лишним лет терпела  вечную любовь Тургенева. А может, душа моя в какой-то прошлой жизни была частью его души? С нескончаемым, неосознанным поиском совершенства, туманностью и ирреальностью всей жизни, которую днем проживаешь за кого-то другого. И любовь та же - на всю жизнь. И ты, может, в той жизни была Полиной Виардо, подле которой призраком был он, так и оставшийся на всю жизнь только “подле”. Вспомни, ведь тогда не  изгнала ты меня из своей судьбы, и умер я все-таки рядом с тобой.

Услышь меня, Господи, и дай Ей снова до конца быть Полиной  Виардо! Хоть это и опять повторение слишком давно прошедшего нашего прошлого. Но если все возвращается на круги своя, и “восходит солнце, и заходит солнце, и  спешит к месту своему, где оно восходит”, зачем же бояться прошлого и зачем противиться ему? “Что было, то и  будет” - и да здравствует эта божественная истина, хоть и вряд ли  снова будет то, что было. Как не будет семнадцати, и как не будет  двадцати одного. Но Богу поверить приятнее, чем себе.

С этой верой и остаюсь. И “да будет воля Твоя и на земле, яко на небеси...Аминь”.

Дмитрий Павлович еще долго сидел над исписанными листами. Он  не мог  отойти от ощущения Ее присутствия. Он еще слышал витающий в воздухе, но уже едва уловимый аромат “Эллипса” и запах Ее волос, пряди которых он только что перебирал в своих руках. Она ушла. Ему хотелось писать еще, но он понимал, что все остальное будет лишним. Как впрочем, лишним было и все предыдущее. Лишним и ненужным. Как лишним и ненужным было то, что в дальнем углу  нижнего ящика стола, под ворохом рукописей, лежало семнадцать запечатанных конвертов без адреса. Письма о любви, в отличие от самой любви, могут быть ненужными.
Дмитрий Павлович заклеил и положил еще один конверт без адреса, прикрыл все стопкой бумаги, задвинул ящик на место и  пошел спать. До рейса на Свердловск оставалось только пять часов, и еще раз, перед тем как заснуть, он с удовольствием вспомнил, что  пора “смычков”, похоже, кончилась.
 



Фиалки в Саргасовом море

I

Море волновалось всю неделю, и уже на целых десять метров от берега залеплено было прибившейся тиной и водорослями, отчего стало похоже на облезшую шкуру боль-шого рыжего медведя, брошенную поверх воды. Водоросли опутывали ноги и тяжелыми космами тащились за ними из воды. Айно дождался, когда с моря набежала волна по-больше и вслед за ней, пенящейся, высоко выбрасывая  ноги, выбежал на берег. Так меньше оставалось тины на теле - пеной она отмывалась и нужно было только успевать бежать вслед за шипящей водой. Это было трудно - бежать в воде, но если не успел за одной волной - недолго выждать другую. В это время года больших волн на море хватает. В них, наверное, было бы хорошо плескаться по теплу, если бы только голубизна неба и яркость солнца давно не были скрыты за низкими слоистыми облаками и последний от-дыхающий не уехал отсюда еще месяц назад. Те, кто здесь не живет, редко видят в этих местах хорошую волну. Она приходит сюда не  раньше середины сентября. Тогда же к берегу подплывает на ночь и хорошая рыба.
Каждое утро Айно спускался к морю по старой, еще сааремаской привычке, кото-рую, наверное, можно было уже и забыть.
В этом маленьком южном поселке на Стрелке учитель Айно поселился  несколько лет назад. Приехал однажды по осени светло-рыжий эстонец, походил по берегу, осмот-релся, обвыкся, да так и остался жить на  квартире у переселившихся с Казахстана  нем-цев. Поселок был простенький и маленький - кино, клуб, да школа - бывшая ЦПШ - во дворе которой  до сих пор осталось кладбище и на него приходили пастись овцы. Зимой по улочкам поселка болтался скот, который хозяева из экономии выпускали со дворов, и коровы в поисках пищи забредали на ферму, подъедая там остатки чужого корма. Почему Айно приехал сюда, и почему так и не уехал - не знал никто, да и мало у кого вызывал интерес этот бесцветный, тихий, уже немолодой человек. Он был совсем не красив: свет-ло-рыжеватое полукружие редких, тонких волос липко обрамляло розовую плешь. У него был маленький нос, неровные, чернеющие зубы и слегка выпуклые под тонкими веками с рыжими ресницами глаза.
Самыми отталкивающими в его лице были глаза. Айно смотрел на вас не моргая и от его белого взгляда часто становилось не по себе. Что-то мертво-стылое было в этих глазах, как будто взгляд свой доносили они не с этого, а того света. Может такая внеш-ность и сделала Айно нелюдимым и замкнутым, и речь его  - негромкую, почти лишен-ную звонких звуков - редко слышали где-то помимо школы. Там он преподавал немец-кий. Там же проводил и почти все свое  время. Подолгу после уроков сидел он в школь-ной библиотеке и только  высокие стопы журналов были поверенными его дум. Домой он уходил  всегда затемно, но многим казалось, что даже такие уходы бывали ему в тягость, потому что как только закрывал он последний журнал и вставал из-за стола, чтобы уйти, глаза, едва заметно оживляющиеся во время чтения, снова становились стылыми и мертвыми.

II

Айно стоял один, посреди неухоженного, грязного, дождистого осеннего пляжа и  смотрел на море, и ветер раздувал податливые его порывам полы накинутого на плечи халата. Айно придерживал посиневшими пальцами халат и ежился от холодного ветра.
Ветер сдул  приставшие к ногам капельки тинистого моря и теперь выхолаживал тело изнутри. Заморосил мелкий дождь. После моря его влага почти не ощущалась и только частые, легкие покалывания водяных иголочек по  лицу напоминали о нем, не-сильном и сеющем. Айно обернулся на далекий  рокот нового, дошедшего до него сквозь шелест дождя, звука. По дороге подкатил и остановился наполовину пустой автобус, шедший в это время  до Стрелкового. Из него вышла только одна девушка. С такого рас-стояния разглядеть ее было трудно и виделась она лишь черной безликой  полоской, пе-регнувшейся под тяжестью двух чемоданов - большого и поменьше. Автобус поехал дальше, а девушка пошла в сторону поселка, и вскоре  поворот песчаной дорожки скрыл ее за первыми, стоящими на отшибе  домами.
Айно оделся и накинув прямо поверх одежды влажный халат, пошел не спеша, уже почти не увязая в намокшем, и оттого ставшем упругом песке. Вскоре  он вышел на ту же тропинку, по которой ушла девушка и побрел по ней, пока не  привела она его к комнатке в чужом доме. Своим единственным окном комнатка выходила в сад. Летом сад в окне сочно  разрастался и  густая листва с трудом пропускала сквозь себя солнечные лучи, отчего в это время года в комнате был постоянный полумрак. Из-за полумрака по вечерам рано приходилось зажигать свет. Светлела комнатка  лишь к концу осени, когда опадала листва. Потому с осени приходил свет и со светом приходила