Фиалки в Саргасовом море

одиночестве в пустой  постели и пустом, холодном, чужом доме. Как может так просто все оборваться и забыться - все ниточки, все веночки, все жилочки между еще недавно близкими людьми? Ведь “были двое - одна плоть”. “И тайна сия велика была”. Что же случается с Тайной? “Любящий свою жену любит самого себя... никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее...” Почему же так легко и безболезненно приживается новая плоть на месте отсеченной старой? И почему безразличным становится, где и как истлевает старая плоть? Эти вопросы были непонятны и безответны. Но, как оказалось, только до сегодняшнего дня. Сегодня его  перестали тревожить так и ненайденные ответы. А о том, что когда-нибудь, когда  уйдет и она - (обязательно уйдет - в дождь), те же самые вопросы встанут перед ним вновь, он не думал. Сейчас он думал о том, что уже ночь. И после ночи, думал он, наступит утро, и тогда он снова увидит ее - девушку с розовым и голубым, девушку, похожую на фиалку.

IV

Ее звали не Эгле. Ее звали Светланой. И в конце концов, это тоже  было загадочно и это тоже было красиво. А повторенное в  душе десятки раз оно становилось самым чу-десным сочетанием звуков, придуманных человечеством. Ее прислали в этот поселок сра-зу после  института преподавать литературу. Как-то с трудом сочеталась в представлении Айно хрупкая девушка - почти девочка - с  раздумьями Раскольникова, так же, как совсем  по-детски и несерьезно должно было литься из ее  губ сопровождаемое полуприкрытыми голубыми глазами признание “я вас любил, любовь еще быть может...” Глазам этим ско-рее самим предназначалось “Но притворитесь! Этот взгляд все может выразить так чуд-но”...
Для Айно, конечно, не было непонятным, что ему уже “не к лицу и не  по летам...” Но разве какие-то препятствия могут помешать полюбить женщину? И как отдавал он по утрам свое худое, незагорающее тело с  каждым днем все более холодеющему морю, так отдал он свои мысли и сердце этой любви.

...Но глупо ждать ответной любви от моря. Как глупо ждать ответной любви от неба. Глупо ждать любви от звезд. Глупо ждать ответной любви от цветов. И изо всех цветов особенно глупо ждать любви  от фиалок. Впрочем, Айно всегда казалось, что он любви от нее и не ждал. Вечное  заблуждение... Он говорил себе, что она еще слишком молода, чтобы  суметь так сразу полюбить старика, ей нужно время для того, чтобы  за-метить его, незаметного и молчаливого, и выделить из прочих мальчиков, юношей и мужчин, которых сразу стало прибивать к ней  отовсюду. Она улыбалась в ответ им всем, и всем обнадеживающе, и всем обворожительно и чарующе, но означало это только одно - она вообще  не замечала никого. Ее улыбка не могла обмануть. Светлана казалась по-груженной  в какой-то непостижимый мир, пространство, в котором была только она одна. Она была фиалковым лепестком - и что тут еще говорить...

Приближалась зима. Неинтересная на этой косе, ветреная и дождливая. Снега обычно выпадало мало, и выпавший, он раздувался ветром по пыльным пространствам Стрелки тонким порошистым слоем, грязный и неспокойный, раздувался до тех пор, пока не вдрабливал его в землю очередной холодный, острый, зимний дождь. По календарю до зимы оставалось еще полмесяца, но снег начал  срываться раньше и, в сущности, это было так же, как если бы эти полмесяца уже прошли.
Айно так до сих пор и не подошел к новой учительнице. Он придумал для нее ты-сячу признаний, но ни одного из них не произнес, мучаясь от того, что первое - и самое главное признание - признание в том, что он, Айно, существует - на этой планете, в этом поселке, в этой школе, он не сделал. Он не был уверен, что и после этого признания она, светло улыбнувшись, узнает о его существовании, а не будет продолжать не ведать о нем. Ведь его признание прозвучит из этого мира, а этот мир лежал где-то далеко за пределами досягаемости взгляда ее светлых глаз. И к очарованию ею присоединялось тайное чувство жгучего интереса - каким будет человек, который сумеет пробиться в космический мир ее сердца? Если он будет красив, то красив только внеземной  красотой, ведь все земное для нее с одним лицом. Если будет умен, то это будет ум Бога, потому что смертного она не услышит. Однажды, через щель в двери он видел, как она проводила урок. Казалось, что она рассказывает только хорошо вызубренный текст и отвечает такими же  хорошо вызубренными ответами. Где-то, у себя в космосе, она заранее выучила их на  все вопросы, которые зададутся ей в жизни и теперь говорит безукоризненно правильно, не задумываясь над словами. Они вылетают из ее губ как сманенные из чужой голубятни голуби - красивые и чужие. А сама она  в это время, бросив голубятню открытой, бродит в каких-то далеких-далеких, дорога до которых известна только ей одной, медвяных лугах, где вьются пчелы и светит солнце, и где небо, как океан  на глобусе, голубое, и где совсем нет людей. И не было для Айно места в картине с медвяными лугами... Но и ни для кого вокруг там тоже не было места. И это успокаивало едва пробившийся сквозь асфальт его замкнутости росток ревности. Может это и возможно - убедить себя в том, что тебя уже не полюбят, но убедить себя в том, что может быть безразлично когда полюбят не тебя, вряд ли кому удавалось. Любовь нуждается в завершении, а завершение - в обоюдности. Потому и влюбляются люди в женщину, лишь единожды увиденную на улице, влюбляются в жену друга, влюбляются в кинозвезду с заокеанского экрана, но никто не влюбляется в Мону-Лизу. Ведь женщину на улице  возможно встретить еще раз, но Мону-Лизу - никогда. Галатею потому и оживили поэты, что иначе все было бы неправдой, и никто бы не поверил, что можно всерьез любить ту, которой в твоей жизни не будет. И глупо,  наверное, говорить о ревности, что она унизительна. Ревность будет  рождаться всегда, во все века, во всех - даже самых гордых - сердцах. Потому что ревность - это боязнь бессилия перед “не будет”. “Никогда  не будет”.., “больше не бу-дет”.., “уже не будет”... И до тех пор, пока ты  все еще ни разу не подошел к девушке, ко-торую любишь, в тебе будет жить надежда на миг, в который ты подойдешь к ней. Ну а пока... пока пусть у  нее будет время привыкнуть к тебе и забыть, что ты давно уже не молод, что у тебя плешь во всю голову, а кожа твоя так немужественно бела и веснушча-та. У красивых людей конечно есть свои преимущества - к их  внешности не надо привы-кать, она приятна сама по себе, но есть и недостаток - красивые обречены не быть глупы-ми. Ведь у них не бывает времени, за которое, привыкая к внешности, невольно привыка-ешь к глупости. Долго наблюдаемая глупость раздражает уже не так бурно как та, которой бываешь ошарашен внезапно. И может быть именно поэтому Айно стал замечать, что все  меньше осталось теперь возле Светланы красивых молодых ребят, так  безоговорочно считающих себя сердцеедами. Они постепенно разлетались от нее. А может они просто  начинали понимать главное - у цветов не бывает сердца. Но Айно знал об этом сразу и потому продолжал терпеливо  помнить - цветы все-таки  любят тепло и солнце, и чистую свежую воду. Не знал Айно только одного - что уже нашел, и не в его стороне, этот цветок свое солнце. Не к  теплу Айно обратил свой бутон, розовый  с голубым, и не из его ладоней захотел быть политым водою. Айно не знал  и продолжал верить в волшеб-ную силу времени. А весь сегодняшний день он переживал радость от их первого - где были только он и она - разговора. И  разговор-то был ни о чем - она просила его прийти к ней на урок, но любовь изобретательна в своих предчувствиях, как, впрочем, и  подозре-ниях. Его  любовь легко изобрела мысль о том, что наконец-то цветок почувствовал  теп-ло его лучей. Иначе зачем бы ей  приглашать его - преподавателя немецкого - к себе, на “Повесть о первой  любви”?
Много позже он снова неоднократно задавал себе этот же вопрос: действительно, зачем? Ведь только после того урока их отношения  наконец-то начали выходить из со-стояния лишь полуночных грез  и приобретать очертания реального. И это “нечто реаль-ное” он скоропалительно попытался назвать их любовью. Хоть ее, конечно, не было и в помине. Просто, как любая женщина - не цветок, каким видел ее Айно - а  женщина из крови, костей и плоти она безошибочно уловила интерес к себе (кто и когда мог скрыть это от женщины?) и постаралась этот интерес усилить - низачем, просто так, просто по-тому, что она женщина, а он мужчина.

V


Вот только почему именно этот урок, и почему именно Тургенев? Почему мсье Вольдемар, и Зина, и отец?.. Сколь же тогда бесконечна в  своих повторениях жизнь!
“Странное влияние имел на меня отец - и странные были наши отношения”...
Что это? Действительно ли это было сказано только сейчас? Или просто случайно пронеслось в мозгу легкое воспоминание юности?  Айно постарался восстановить в па-мяти только что прошедшие минуты урока. В какой-то момент он, оказалось, вдруг поте-рял нить внимания к тому, о чем  говорила возле доски Светлана. Он только вспомнил, как всех своих юношеских возлюбленных ревновал к своему отцу. И вдруг эти слова. Откуда  они прозвучали? “Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом  мужчи-ны..,”  - продолжала вслух читать Светлана. И значит, это действительно повесть прошла сейчас по его воспоминаниям. Небольшое  произведение, читанное им в юности не од-нажды, вдруг странным образом  зазвучало для него сейчас, проникновенно и обнадежи-вающе. Разве  из всех своих поклонников Светлана... - нет, ее звали Зинаидой - не полю-била самого немолодого и немногословного, того, который был, казалось, дальше всех от нее. Может так, как сейчас далек он, Айно. Но ведь его пригласила  она сегодня на этот, исполненный только им двоим понятного смысла, урок.
- Как ты считаешь, Бертеньев? - прервав мысли Айно, спросила Светлана малень-кого, невзрачного, с совершенно детским лицом - во всяком случае, уж никак не лицом десятиклассника - ученика.
Бертеньев встал из-за парты, помялся, но так ничего и не ответив, уставился в ок-но.
- Жаль, - сказала Светлана с ноткой разочарования в голосе. - Твое мнение мне бы хотелось узнать. Садись.
Бертеньев сел.
Айно  недоумевал. Он не представлял, чем может быть интересно мнение Бертень-ева - посредственного и серого мальчика, скучного и вялого, каких  потом, после выпус-ка, вспомнить почти невозможно и поэтому, услышав фамилию, всегда  вспоминаешь чье-то другое лицо. Было даже немного неприятно, что Светлана ввела в их неслышимый диалог этого Бертеньева. Разве этим уроком Светлана, как бы первой, не признавалась в своей любви к нему, - Айно? Не дождавшаяся признания от него, она  давала понять, что любят не только молодых, не только тех, кто  всегда рядом. Дивная девушка. Она безо всяких слов, издали нашла его любовь и повернулась на ее свет и тепло, так своеобразно и наивно, всего-то-навсего пригласив к Тургеневу. Только  такая, как она - нет, только одна она - могла первой, так тонко и изящно признаться. Она ни на касание не задела такой деликатной вещи как женская гордость, и только ожидала теперь его ответной чут-кости.
-“Я понимаю тебя, милая,” - проносилось в голове Айно и губы его едва заметно трепетали, будто произнося что-то.
- “Я услышала ваш голос”... - отвечала ему вслух она и делала вид, что не отрывает