СЫН ЧЕКИСТА

сильный, красивый голос, тенор, похожий на голос Лемешева, слушать которого он очень любил и не любил Козловского. В пятидесятых годах, когда после смерти Сталина стало больше свободы, он выступил однажды на районном смотре художественной самодеятельности, имел большой успех и был лауреатом конкурса. 
Политически он был активен - четырнадцать раз избирался секретарём первичной партийной организации, несколько лет был членом ревизионной комиссии Кировского райкома КПСС г. Красноярска. Не терпел никаких отступлений от закона. Однажды на моих глазах столкнул человека на лестничной клетке со второго этажа в ответ на предложение взятки в сто тысяч рублей, по тем временам огромная сумма. Отец пришёл в бешенство только оттого, что ему посмели предложить взятку.
Он был награждён двенадцатью государственными медалями, в том числе медалью «За победу над Германией», которую особенно ценил. 
Мой отец, дед, и прадед были людьми неординарны- ми, натурами страстными, яркими представителями людей из народа, Русского народа, которого «умом не понять».

***

Макарова (Налимова) Анастасия Григорьевна – моя мама родилась в деревне Старопершино Шадринского района Курганской области. При её рождении Шадринский район входил в Челябинскую область и поэтому, совершенно справедливо, она говорила, что родилась на Урале и до конца дней «окала». Деревня Старопершино существует до сих пор и когда в конце 30-х годов ездила туда за справками для получения паспорта, её ещё помнили, и она жила у родственников, оставшихся в деревне. Отец её Григорий двадцать пять лет служил солдатом. Вернулся со службы больным (возможно результат ранения) и вскоре умер. Моей маме было в то время восемь месяцев. Семья жила у деда Филиппа - отца матери моей мамы. Бабушка Фёкла, мать моей мамы, подрабатывала шитьём. Когда она умерла, моей маме было шесть лет, её старшему брату Василию Григорьевичу - шестнадцать (он 1910 года рождения), был ещё брат Сергей Григорьевич старше мамы, но моложе Василия.  Все трое после смерти матери жили у деда. В 1931 или 1932 году во время голода Василий Григорьевич переехал в Сибирь и с семьёй (он уже был женат) увёз Сергея и Анастасию. Их дед и бабушка или уже умерли, или умерли после их отъезда. Мама окончила три класса, в Сибири она уже не училась, но много читала и любила художественную литературу. Она знала множество поговорок и пословиц и постоянно пересыпала ими свою речь. Писать же почти не умела и при необходимости только расписывалась. Год или
полтора после переезда нянчила детей Василия. С двенадцати лет стала работать на маслозаводе, где мастером работал Василий Григорьевич, в свободное от работы время нянчила его детей. Видимо, ей так «хорошо» жилось, что она в пятнадцать лет ушла работать в колхоз (при этом ушла из семьи брата). Сначала работала поварихой на лесоповале, жила вместе с бригадой колхозных лесорубов в тайге, а затем дояркой. В колхозе работала 3 года, получив паспорт, ушла из колхоза и работала года два в больнице санитаркой. Выйдя замуж за отца, на производстве не работала до начала шестидесятых годов, когда пошла работать на шёлковый комбинат ради того, чтобы я получил высшее образование, так как жить только на зарплату отца в краевом центре было невозможно.  Когда мы жили в сельской местности, был огород (в Даурском 30 соток), держали корову, растили телёнка, свиней (бывало до трёх кабанов одновременно), 20-30 кур, а ещё три собаки (ведь страстью отца была охота). Все это выращивала, кормила, поила, доила мама. У меня язык не поворачивается сказать, что она не работала – вкалывала от темна до темна. Зарплата у отца была невысока, а из неё ещё двадцать пять процентов - алименты. В городе же на балконе держать всё это не будешь.  Как только я окончил институт, отец и я настояли, чтобы мама уволилась с комбината так как работа там была физическая, очень тяжелая, а она уже тяжко болела. Несмотря на её болезнь, родители в 1963 году взяли садовый участок, который полностью «лёг» на неё. До последних своих дней она работала физически и врачи, удивляясь, что она с её болезнями ещё жива, не один раз говорили, что живёт она, потому, что работает физически.
Не могу не рассказать об одном эпизоде. На станции Тинская по соседству жил Морковин Валентин (русский), мужик громадного роста.  В восемнадцать лет, он влюбился в цыганку и три года жил в цыганском таборе, кочуя с ним по России. Получив отставку у своей цыганки, он осел, женился на русской женщине, родились дети. Выпив, он избивал свою жену, и она в любое время суток убегала от него в том, в чём была. Однажды часа в два ночи она прибежала к нам.  Морковин заметив, что она забежала к нам, стал ломиться в дом. Отец мой рассвирепел и, сказав, сейчас он ему «откроет», стал доставать пистолет. Мама, боясь, что отец застрелит Морковина, не пустила отца. Взяв керосиновую лампу (электросвет ночью не горел) пошла в сени и открыла входную дверь. Но дальше сеней она Морковина не пустила, как я не знаю – помню только, в один из моментов она кричала: «Залил шары! Сейчас я их тебе выжгу!» На другой день она воспитывала его жену: «Не убегай, а что есть под рукой тем бей его со всей силой, да не выбирай куда ударить, куда попадёшь, туда попадёшь». Та, как не боялась, что муж её убьёт, последовала совету. Один раз разбила о его голову разделочную доску, второй раз стулом сломала ему палец. После этого он прекратил бить жену, только матерился и кричал, что её научила этому царь–баба. Так он называл маму, громадный мужик – он боялся мамы, а росту в царь-бабе было менее ста шестидесяти сантиметров. 
Мама была очень добрым человеком, но скуповатая. А отец - широкая натура – не понимал, как можно беречь деньги, если они есть. Нет - занять и купить то, что в эту минуту хочется, хотя потом окажется, что этого вообще покупать не надо было.  Не понимал, как это копить деньги, и мог отдать деньги и вещи тому, кто попросит. Но под самый конец жизни он резко изменился и стал "плюшкиным".
Налимов Василий Григорьевич в 1942 году был мобилизован и в первом же бою был ранен в переносицу и раненым попал в плен. В 1945 году он был освобождён в Италии американцами. Ни он, ни дядя отца Макаров Григорий Сергеевич (был в плену) не пострадали и пробыв небольшое время в фильтрационных лагерях прибыли домой. О пленении Василия Григорьевича стало известно уже в 1942 году, с моих родителей потребовали расписку, что они не будут поддерживать с его семьёй никаких отношений.  И мама такую расписку написала. Она говорила, в противном случае отца уволили бы из органов, а это фронт и как говорила мама с характером отца он бы погиб, а она не хотела остаться вдовой и оставить своего сына без отца. После XX съезда партии родители разыскали Василия Григорьевича и его семью, они приезжали к нам в гости, его сыновья в разное время жили у нас, пока не получали квартир. Его жена Евгения Яковлевна до конца своих дней обижалась на маму за то, что она прервала отношения в трудный для неё период. 

***

Мой организм был ослаблен энцефалитом. Последствия его остались до сих пор. У меня всю мою жизнь дрожит, а иногда после психологической усталости очень сильно трясётся правая рука - был парализован правый бок. На двух ногах или на одной левой стою, а на одной правой ноге я стоять, практически, не могу. Во время болезни на обоих глазах появилось по «бельму». В результате длительного лечения с правого глаза помутнение роговой оболочки исчезло, но глаз оказался близоруким - минус 3,5 диоптрии. На левом помутнение сохранилось - зрение не корректируется - я этим глазом почти не вижу. Не могу им прочесть даже вывеску ни в очках, ни без очков. Всю жизнь (кроме последних двух лет) меня мучили сильные головные боли. Я рос слабым, хилым - часто болел, а в 1953 г. перенёс острый серозный менингит. Однако годам к 15-16 я окреп и двенадцать лет до 1969 года почти не болел. В 1969 г. врачи констатировали у меня хронический гломеруловый нефрит. Отчего он возник, никто не знает, врачи говорили, что скорее, всего от ангины, которая у меня с детских лет, в 1945 г. у меня удалили часть гланд, но мне это помогло на короткий период. Я считаю, что это последствия всё тех же нейроинфекций. Мама мне говорила и при энцефалите, и менингите у меня было плохо с почками - анализы были очень плохими. 
Я считаю себя счастливым человеком. Ведь до сих пор от энцефалита и менингита почти 100% смертность. В лучшем случае - дом умалишённых. Больные хроническим гломеруловым нефритом больше 10 лет не живут. Я болею 34,5 года. Только тот, «кто одной ногой стоял на краю могилы» понимает: Счастье – это жить и дышать.
Отдельные сцены своей жизни я помню, примерно, с 1946 года. Помню себя около кроватки новорождённой сестры Галины. После её рождения мои родители зарегистрировали свой брак, до этого жили в гражданском браке. По законам того времени достаточно было двух свидетелей для установления отцовства и других доказательств совместной жизни и любви двух людей не требовалось. К тому же член партии, практически, не мог развестись, при этом не имело значения, зарегистрирован брак или нет. В Даурском жила горбатая женщина, которую оставил с детьми муж ради другой. Он за это был исключён из партии и снят с должности, после партсобрания он застрелился. И хотя аборты были запрещены - за аборт его участникам грозила уголовная ответственность, женщины не особенно стремились за-регистрировать брак.
Помню себя верхом на лошади - возил копны к зароду. В райотделе МГБ были лошади, у сотрудников - коровы, поэтому в июле все сотрудники отдела с членами семей выезжали на сенокос. Однажды вечером бегая я наткнулся правым глазом на деревянные вилы, лежавшие на телеге. Видимо, рана была не серьёзная, не помню, чтобы в это время мне лечили глаз, и мама об этом не рассказывала. 
Летом 1946 года отец купил мне детский двухколёсный велосипед. Около двора был пригорок, я поднимался на вершину, скатывался вниз и падал в крапиву; для предохранения от ожогов крапивой я одел фуфайку (телогрейку). В результате действий по такой технологии за один день научился ездить на велосипеде, до сих пор с удовольствием этим занимаюсь.
В то время я не понимал то, что видел. Видел же я ужасающую нищету, людям не то, что одеть - порой есть нечего было, варили щи из крапивы.  У интеллигенции не было пальто, всё, что представляло какую-то ценность, в годы войны было обменено на съестное. Обычно у человека было две телогрейки, одна для работы, вторая выходная - в ней ходили в театр, в гости. Многие ходили в военном мундире, в котором вернулись из армии или купили, или достали по случаю. Кроме того, в то время многие отрасли народного хозяйства были на военном положении, а их сотрудники имели форму и звания. В частности, авиация (да гражданской авиации в то время практически и не было), железная дорога, связь. Директора крупных заводов имели, как правило, генеральские звания.
Наша семья жила, по сравнению с другими, хорошо. Во-первых, у меня был отец, в то время, как подавляющее большинство семей были неполными. Во-вторых, он получал офицерский паёк. Семье из четырёх человек этого было мало, так как паёк полагался только офицеру, а членам семьи нет. Но благодаря пайку, я знал вкус