Творцы нового общества

маргарин, чей он? Рядом с ним транспарант какой-то, наверное, с ценой маргарина. Площадь освещена прожекторами. Из громкоговорителей несется мелодия, похожая на Марсельезу. Звуки музыки смолкают и слышно, как  чей - то знакомый голос считает: «Один, два, три… Проверка связи». И более напористый голос говорит: «Связь проверяем!»  
Иосиф Матвеевич озирается по сторонам.
Он стоит на площади не один.  Вокруг него толпы людей в  шарфиках одного цвета. Палатки по площади разбросаны,  верно,  заграничного производства. В центре площади застекленная трибуна, такая, как когда-то показывали,  была для Папы Римского.  Трибуна расположена на автомобиле с огромными колесами, такими огромными, что трибуна оказывается высоко над бушующей толпой. Колеса такие огромные, что Иосиф Матвеевич даже недоумевает, как на таких колесах можно было приехать на эту площадь. Бронированное или нет застекление трибуны, неясно, но ясно, что стекла увеличительные.  Несмотря на то, что трибуна находится от него и далеко и высоко, он отчетливо различает, что в импровизированной комнатушке находятся Валерий Федорович, Вероника Захаровна и Генриетта Давыдовна. А, это они проверяют связь. И это их голоса звучали через хрипящие громкоговорители. И Иосиф Матвеевич понимает, что это подготовка к выступлению Валерия Федоровича . И над площадью разносится:
– Сейчас будет говорить речь наш дорогой, наш обворожительный и непревзойденный…
Звучат сразу два голоса: Вероники Захаровны и Генриетты Давыдовны; но они не заглушают друг друга, они создают хор и этот хор разносит над площадью: великий…прекрасный…любимый…мужественный…обворожительный …сказочный …..простой …дорогой… неповторимый.  И вдруг все смолкает и над площадью разносится знакомое :  «Не перебей…не перебей…не перебей», -  и он начинает говорить речь. Но смысл очень трудно уловить, потому что каждое слово сносится куда – то восторженными возгласами толпы. «Да, -  мелькает у Иосифа Матвеевича мысль, - даже находясь на таком уровне, как тяжело быть услышанным». Иосифа не удивляет, что на трибуне не Шоколаденко,  Мармеладенко и Жущенко, а  знакомые ему люди, его не удивляет этот восторженный гвалт. Его удивляет лишь то, что эти, ему знакомые люди, говорят на обыкновенном русском языке и толпа их восторженно слушает. «Да они и не знают государственный язык до такой степени, чтобы говорить на нем, но почему их не топчет толпа.  Что же было нужно толпе?   Этого не может быть,» - и Иосифу Матвеевичу становится ясно, что ему так и не понять основной мысли Валерия Федоровича на основании тех обрывков фраз, которые прорываются сквозь восторженные вопли ликующей толпы. Он сильнее натягивает на голову кепку, поднимает   воротник своей искусственной дубленки не только для того, чтобы согреть уши, но чтобы заглушить этот гвалт…
– Странные эти сторонники революции, за что же они воюют, значит не язык главное, - с удивлением думает Иосиф Матвеевич. – А, это оплаченная массовка.  Но как же теперь можно будет сказать Валерию Федоровичу, почему Михаил Афанасьевич Булгаков вложил в уста Маргариты фразу:
– Двенадцать тысяч лун за одну луну.
Ведь телефоны у них конечно другие. А это очень важно. Это обязательно нужно сказать Валерию Федоровичу, ищущему лунную дорогу. Придется написать письмо в службу безопасности или отдел кадров, письмо найдет адресата.
«Что я тут, на этом базаре,  делаю?  - недоумевает Иосиф Матвеевич, -   ведь   маргарин этим уже не нужен,  они же все будут жарить на сале».

   P. S.

Что - то все-таки автор не договорил. Закончил он свое повествование, прочитала Татьяна Матвеевна и говорит: «Нельзя давать читать тому-то, тому-то и тому-то. Обидятся они!» А правду говоря, Иосиф Матвеевич больше всего им то, своим сослуживцам по «Супермашу», своим попутчикам по жизни, больше всего  и хотел дать прочесть. Разве неприятно узнать, что это попытка описать и тебя. Вообрази только, что и о тебе, может быть, еще какое-то время будут читать и люди знакомые тебе и совсем  незнакомые. Конечно, не точно о тебе, но о ком –то, списанном с тебя. Списанном в каких-то конкретных ситуациях. А мы все рабы ситуаций и системы. Причем, списанном с тебя только с одной стороны, например, в профиль. Бывает, что человек в профиль вовсе и не симпатичный,  а в анфас так даже очень ничего. А бывает и наоборот.  И вообще никто не будет отрицать, что если описать человека с одной стороны, он, может быть, покажется непривлекательным, а опиши его с другой, - посмотришь, да это человек, вызывающий чувство, близкое к восторгу.  Да чего там описания, когда отношение к человеку может изменяться в течении одного дня с теплого на прохладное и наоборот.  И вообще мы все уже описаны и описаны гениально. Вот автор, например, беседует с малознакомым человеком и думает вдруг: « И кого это он мне напоминает? А,  Чичикова, Павла Ивановича».  А этот может и не совсем, но в профиль-то просто Собакевич, а в анфас – Ноздрев.  Маниловы попадаются реже.  А вот Коробочку я даже одну знаю, но кто она, не скажу.  А вот просто приятные дамы и дамы приятные во всех отношениях встречаются даже на городском базаре.
Летит время, изменяется все вокруг, только человек, удивительный и неповторимый,  меняя одежду,  идет по земле, с любопытством заглядывая в окна первого этажа, если он никуда не спешит, а просто прогуливается. Правда, сейчас уже можно в окна и не заглядывать.  Все окна сосредоточены в одном окне: щелкнешь пультом, полистаешь каналы и смотри себе на здоровье. Смотри и не остерегайся, никто тебя не пожурит, никто тебя не осудит.
«Вот себя ты как-то не так изобразил» – говорит еще Татьяна Матвеевна. Себя как-то не так. Да никак автор себя не изображал, это просто взгляд со стороны. А как себя можно со стороны описать, в профиль же себя не видно. Трюмо нужно, и нужно все время в это трюмо смотреть. А если все время в трюмо смотреть, больше ничего не  увидишь.  Но автору ясно, что в профиль он совсем не такой, каким он, может быть, показался читателю. А какой он, автор? Этого автор сам сказать не может.  Ругать себя не хочется, а хвалить, право, неприлично. Поэтому уж, что совершенно точно, так это то, что описания самого автора  никакого  нет и быть не может.  
Убедил ли я тебя, Читатель, не знаю, но честно, очень хотелось.