Радостно шагнул навстречу новому знакомому, сердечно руку протянул. Конечно, соблюдая безупречный этикет, следовало бы не торопиться – это Роману Борисовичу надлежало как старшему руку подать – но, с другой стороны, если разобраться – кто старше-то?
Едва все познакомились, мужскую половину неожиданно подхватила струя беседы. Как-то само получилось. Пока мы с Тошкой пополам делили букет, пока она любовалась моим платьем и расспрашивала, что и почём – а я, соответственно, всю вину перекладывала на Соля – мужчины задали друг другу пару случайных и вежливых вопросов — и вдруг о нас забыли. Отвернулись, руками машут, только что пуговицы друг другу не крутят. Тембр всё жарче, темп напористей. До наших ушей долетают обрывки фраз. Басовитой, Романа Борисовича:
— Как вы говорите? Даже не железо, не никель… да-да, спорный основной элемент… Но тогда…
И лёгкого баритона Соля:
— Эта теория так же не верна, как и первая. Как могу утверждать? Да вот вам простое доказательство…
Голоса так и схлестнулись. Я видела, как сияют глаза у Соля. «Осторожней! – захотелось крикнуть мне, — ты слишком увлёкся!». Водился за Солем такой грех. Роман Борисович аж прожигал его глазами. Давно изумление покинуло это страстное лицо. Сейчас в нём пылала алчность.
А часы меж тем тикали. И не только мобильники. И не только электронные на фасаде Зюйда. Были и другие часы.
Понемногу пылкость спала. Верно. Сколько можно пламенеть? Беседа пошла тише:
— Как?! Никакой степени?! Да вы самородок!
— Просто меня всегда огорчало, что учёные никак не уловят такой, считайте, пустяк. Тем более, вы доктор, — Соль улыбнулся, – а доктора, как говорят – «племя атлантов, которые держат на плечах земное небо».
— Доктора нынче помолодели, — Роман Борисович тоже улыбнулся, а потом засмеялся. — Зато обеднели и, похоже, поглупели – во всяком случае, сегодня эта мысль закрадывается. Впрочем, не трубите зарю! – погрозил он пальцем. — Вы меня ещё не убедили. Тут есть… есть некий подвох! – доктор нетерпеливо потёр ладони и тут же уронил их, — хотя… Боюсь, я потерял покой и сон. К счастью, у меня лаборатория. Да, лаборатория строения солнечной атмосферы. Одна из ведущих, какими располагает институт. Устаю только на работе. Мне бы энергии. А то порой голова болит. И со зрением…
Не знаю, вспомнили бы увлечённые астрофизики о нашем существовании, но в это время прозвенел первый звонок.
— Пойдёмте, не торопясь, — спохватился Роман Борисович и сделал приглашающий жест в сторону стеклянных дверей, — хорошо на свежем воздухе, но пора в зал, спокойно найти места…
Он подошёл к Тошке и подал ей руку, добавив:
— Сейчас, перед началом, не хотелось бы тревожить Григория Петровича…
«Григорипетрович – скрипач», — шепнула мне Тошка.
Мы уже пробирались к своим местам, когда из оркестровой ямы приподнялась такая же лысая, как у Романа Борисовича, голова, и в приветственном взмахе взлетела рука.
— Вон, вон он! – обрадовался Роман Борисович, широко замахав в ответ, — заметил нас! Но всё-таки сейчас не вовремя. А в антракте мы подойдём, и, уверяю, нам будет что сказать. Он виртуоз.
Тошка нетерпеливо потрясла букетом. Даже слегка потрёпанный, он выглядел роскошно. Каждая гроздь – воздушная громада, упругая нежность, так и тянуло утонуть лицом! А что вы хотите? «Катерина Хевермейер» и «Моник Дельбара» — это вам не венгерки в скверике надрать!
Несмотря на дороговизну билетов, зал был заполнен. Думаю, не мы одни такие счастливые оказались. И места выпали симпатичные. Я люблю амфитеатр. И близко, и уютно, и всё как на ладони. Мы с Тошкой разложили на коленях нашу сирень, она благоухала на весь мюзикл. Роман Борисович ещё на улице оценил наш вклад. И ручку мне поцеловал: «Благодарю вас, Танечка, — говорит, — я и не знал, что на свете бывают такие прекрасные цветы!». Это хорошо. Но в остальном – ему было не до сирени. Даже здесь, в зале он не успокаивался: подсел не к Тошке, а к Солю – и они опять забубнили на астрофизические темы. Благо оставалось время до начала. Тошка покосилась на них и скорчила рожицу:
— Маниакальный синдром! – хихикнула мне в ухо, — ты ещё спрашиваешь, почему замуж не иду!
— Тише ты! – испугалась я.
— Когда затронута астрофизика, все другие звуки исчезают, — не особо шёпотом заявила Тошка. Я оценивающе покосилась на неё.
— Ну, тогда, — решилась, всё ещё в некотором раздумье, — если ты такая бесстрашная – объясни мне, что за изменения произошли в твоём буйном организме за сутки, почему ты сменила гнев на милость?
— Это ты о чём? – хмыкнула Тошка.
— Да мне показалось, ты сегодня вполне спокойно восприняла моего Соля. Я надеюсь, это не военная хитрость?
— А, ты про это… Как тебе сказать? Я и впрямь вчера погорячилась. Сегодня он очень недурно смотрится рядом с тобой. Просто — два сапога пара. И если он тебе такое платье купил – значит, намерен вкладывать, а не отчерпывать. Это в корне меняет дело. Да и вообще – эти его странные речи… лужа… но я поговорила с Романборисычем, он положительно отозвался. Знаешь ли, такие разрозненные обрывки могут сложиться в неверную картину, поверхностно не судят, бывают и совпадения, и самые невероятные неожиданности. И, кроме того, в наш век нельзя слишком упирать на гипноз. Картина куда сложнее. Я же говорю, он умный человек.
Тошка произнесла это с таким почтением, что я даже вздрогнула от несоответствия с её небрежными гримасками.
Меж тем грянул третий звонок. Потом где-то в вышине медленно погасли странные треугольно-авангардные люстры, зато подиум, наоборот, осветился полутонами радуги, и наступившую тишину пронзил одинокий звук. В нём послышалась драма, и остро царапнуло душу…
— Это Гриша…, — едва слышно пробормотал Роман Борисович.
И мюзикл начался. Сцену наполнили краски и ритмы. Пляшущие цветы, в чьих ладонях трепетало пламя. Стремительные серебряные танцоры-вихри, наискось проносящиеся сквозь поле действий. Оно необычайно притягивало, это поле. И музыка! Музыка! Мы увлеклись и забыли и где находимся, и друг о друге. Я забыла даже о Соле!
Особенно потрясающ был один момент. Когда герои испытывали боль – и мы чувствовали эту боль. Она передавалась в танце. И голосе. И в том, как на сцену выбегали бледные тени. Белые нимфы. Стаи прекрасных дев – то ли волны, то ли сломленные ветром ветви. Они рассыпАлись и вновь сплетались венком, и в этом было столько скорби…
А дальше композиция сделалась странной. Как будто невпопад. Музыка не изменилась — и с какой такой стати, вместо того, чтобы продолжать свой венок, стайка дев порхнула налево? Ах, вот в чём дело. Их спугнули новые персонажи. Только почему это никак не отразилось оркестром? На подиум выбежали герои в чёрном, и это было похоже на классический балетный сюжет, сатиры и нимфы. Сатиры заполнили сцену, и нимфы рванулись к самому её краю. И вдруг посыпались вниз. Смычки взлетали, трубы гудели. Сатиры попрыгали в зал. Подиум оказался пуст. А потом оборвалась одна скрипка, другая, стихли ударные, и только густая туба ещё какое-то мгновение держала звук. И всё.
Только тогда я ощутила тревогу. И, похоже, другие. Напряжение возникло как-то сразу – и с такой давящей силой, что мы даже не стали переглядываться – а только всматривались в окружающее. С верхних рядов дёргано и торопливо спускались люди, у всех лица были одинаково несчастны. Я, наконец, разглядела замыкавших толпу сатиров – таких же, как только что на сцене. Толпа надвинулась на нас, а зашедший сбоку ряда чёрный человек шевельнул автоматом. Я успела взглянуть на Соля. Тот был хмур – и, чуть прищурившись, рассматривал зал. Но поднялся, не споря, и пошёл вместе со всеми. А с ним и я, вцепившись в его руку. Уже в партере разглядела лицо Антонины. Про лицо можно было сказать – повёрнутое внутрь себя. Бледное, непроницаемое, с отсутствующим взглядом. Помнится, такое лицо у неё было на экзаменах по физике. Она в ней ни бельмеса не смыслила. Роман Борисович стоял рядом с ней, и тоже бледный, и они крепко держались за руки. А другой рукой Тошка по-прежнему сжимала букет. И я тоже. И сирень продолжала благоухать. На весь мюзикл.
Итак, Зюйд захватили террористы. Их было тут не так много. Десятка два-три. Я пыталась точней считать, но каждый раз туманились глаза, и взгляд прыгал. Они стояли по краям партера, на подиуме, на лестнице в амфитеатр.
Как положено террористам, лица повязали. Непонятно зачем. Я слышала их воззвания в микрофон. Они не скрывали личности и так или иначе собирались здесь умереть. Вместе с нами. Они так и объявили. На вполне приличном русском. А потом добавили:
— Через час начнём расстреливать заложников.
Это мы все – заложники. Тошка. И Роман Борисович. И мы с Солем. И все, кто здесь. И совсем юные. И совсем дети. Вот этот мальчик с мамой. Это мы здесь все, такие испуганные, бледные до черноты и зеленоватости. Это нас будут расстреливать. А потом кто-то из них, этих чёрных людей, соединит провода – и Зюйд взлетит на воздух. И те, кого не расстреляли – взлетят в атмосферу в виде мелких клочков. А может быть, распадутся на атомы. И Соль распадётся на атомы. Соль вернётся в плазму. И уже больше никого не найдёт на земле. И меня не найдёт. И мы никогда не встретимся!
Лицо неподалёку показалось знакомым. Где-то видела. Кажется, ехал с нами в автобусе. Да-да, тот самый, который водительский шедевр записывал, в костюме при галстуке. Рубашка старательно наглажена. Видно: мыслил человек парадный выход. Очень в театр хотелось. Значит, всё же успел. А ведь мог опоздать.
Статистика отмечает – на рухнувшие самолёты оказывалось много опоздавших пассажиров. Когда грядёт крушение – плохо ходят автобусы, плотнеют пробки, обстоятельства так и ставят подножки. А нам, вот, не поставили. Или люди не в меру напористы в преодолении препятствий – так что даже не прислушиваются к зовам и голосам тонкого мира. Ведь он звал! Наверняка звал! Как же так? Даже Соль не расслышал… Впрочем, он не всемогущ. Он сам сказал.
— Соль! – жалобно проговорила я, — неужели ничего нельзя сделать?!
Не взглянув, Соль мрачно процедил:
— Погоди, Таня. Дай разобраться.
Это «разобраться» сперва чуть обнадёжило. А потом потрясло осознание. Если Солю надо разбираться – значит, он не видит выхода.
А часы тикали. Сколько ещё отведено жизни некоторым из нас? И – кому?
Музыкантов выгнали из оркестровой ямы, и к нам сомнамбулой шёл Григорий Петрович. То есть – мы не знали, что он Григорий Петрович, но как-то сразу поняли. Невысокий худой человек. Он остановился возле нас и, помолчав, скорбно развёл ладонями:
— Вот так…
Тошка вдруг порывисто обернулась к нему, глаза широко раскрылись, а голос просто зазвенел. Так в обычной жизни голоса не звенят.
— Григорий Петрович! Вы так прекрасно играли! – она заторможено – тоже сомнамбулой! — протянула ворох сирени – как держала в руках, так и подала, не потрудившись поскладней сложить. — Позвольте преподнести вам как знак восхищения! — звонкий голос сделался странно весёлым.
Роман Борисович обеими руками удержал её за плечи и произнёс очень тихо:
— Не надо, Тонечка. Держись!
А Григорий Петрович каменным движением принял букет.
— Ничего, Тоня. Как-нибудь. – И, чуть помедлив, тихо прибавил. — Благодарю вас. Я очень тронут.
В общем-то – они были
