За что?
Мужчина посуровел и проговорил внятно:
— За то, что вы спасли нас.
— С чего вы взяли? – неприязненно хмыкнул Соль.
— Не надо! – резко возразил человек, — я знаю, что это вы! Я не пытаюсь ничего объяснить – но я не сводил с вас глаз. Я догадывался, что вы можете…, — он нервно сглотнул и оттянул от шеи галстук, — после того, как там, в автобусе, вы исчезли… растворились в воздухе.
— Голубчик, вы перенервничали, — снисходительно усмехнулся Соль, — уверяю, вам показалось. Это бывает… Поверьте, я нигде не растворялся.
— Как вам будет угодно, — упрямо и просто произнёс мужчина, — но я не могу не поблагодарить вас – и я благодарю.
— Чепуха какая-то! – сердито пробормотал Соль, торопливо подхватывая под руки меня и Тошку, — пойдёмте, девочки, пока нас не догнали чудаки!
Когда мы впятером выбрались из Зюйда, над городом царила светлая ярко-синяя, как старинная китайская ваза, ночь. Немало нас удивившая. Нам казалось, мир будет ждать нас у входа, как преданный пёс, в том же лазурном состоянии, в каком мы расстались с ним. Но ночь была ещё приятней. Она напоминала о покое, утешала и звала домой. Несомненно, час был поздний. Всё эта возня с террористами, оказывается, отняла уйму времени. Оказывается, мы все ужасно устали и немилосердно зевнули, едва стало возможно допустить хоть какую слабость. А ночь к тому располагала. Такие уж майские ночи. Только королям и золушкам не до сна, а всем прочим…
На свежем воздухе наша солидарность несколько размякла, и, отойдя немного от здания мюзикла и бурлящей вокруг суеты, все стали прощаться. Тошка жила в паре остановок от Зюйда, но совсем в противоположной от меня стороне. А путь Григория Петровича отклонялся от наших под прямым углом. Музыкант обнимал лиловые соцветья. Я видела, что у него чуть подрагивают руки. И пришло в голову – а сможет ли он играть после пережитого? Сперва спохватилась: что ж я-то вцепилась в сирень? Она же ему предназначена. А потом подумала – не слишком ли тяжко тащить громадный веник в таких трепетных руках? И не подарила. Сунула на прощанье Тошке, шепнула:
— Поставишь дома в вазу, тебя же Роман Борисович проводит.
Роман Борисович молча стоял в стороне и несколько раз бросил на Соля задумчивый взор.
Итак, мы расстались. Это было ужасно кстати. Потому что нам с Солем предполагалось возвращаться домой на автобусе, а нам совершенно не хотелось ждать его величество в столь позднее и необязательное время. А пришлось, если б кто-то навязался в компанию. Но мы помахали всем – и, когда отстучали по ночной росе асфальта звонкие Тошкины каблучки, влажно отшелестели две пары мужских подмёток, пробежали до угла дома и нырнули в темень двора и гущу кустов. Я уже знала, как всё будет. Слегка закружится голова – и я увижу маренговый мрак улицы и холодное свечение Зюйда уже с высоты.
И вот мы опять летим, держась за руки, и ночь обволакивает нас, как синий гель.
Я дала себе слово: ни о чём не буду спрашивать Соля до самого дома. Чтобы не нарушать ночной полёт над светящимся городом. Ночью летают иначе. Совсем с другими мыслями и чувствами. Во-первых, молчат. Во-вторых, не пытаются что-то разобрать внизу – всё равно не видно. В-третьих, забывают о земле и небе, ибо плывёшь не над землёй и не под небом, а в бескрайнем пространстве, клубящемся огнями, и всё представляется сном. Пронзаешь телом густой и будто вязкий воздух и ощущаешь его течение вдоль рук и ног. И сама себе становишься невидима. Никаких развевающихся волос и платья. Даже Соля словно нет рядом. Хотя, конечно, он есть, ибо кто же тогда влечёт меня за руку? Соль тоже помалкивал. Но не потому, что дал себе слово. А потому что был недоволен и хмурился.
Мы долетели до дому за то самое время, которое понадобилось автобусам для обдумывания вопроса «ехать, не ехать». И когда они окончательно пришли к решению «в парк» – мы уже опускались на лужайку возле стола, и «Мадам Лемуан» мягко пружинила под нами, касаясь последовательно голеней, локтей, а потом щёк.
Можно было посидеть тут, в нашем оазисе, включив настольную лампу – но почему-то захотелось в дом, под защиту стен. Закрыться занавесками, закупориться от внешнего мира – и почувствовать своё узкое пространство – и не более. У нас явно изменилось настроение после Зюйда.
И вот мы сидели в тесной кухне, как в норке, за вечерним чаем с неспешно намазанными бутербродами – и, прожевав первый кусок, я позволила себе подать голос.
— Что ты с ними сделал, Соль?
Соль хмуро уставился в чашку и ответил, только доев бутерброд до конца:
— Да ничего. Просто разложил на атомы. А потом собрал.
Ну, конечно. Как иначе? Мне бы следовало не задавать глупых вопросов. Но я же не знала, где взять умные. И опять спросила:
— А этот, с галстуком…, — и не договорила.
Соль мрачно прищурился в угол и заиграл желваками.
— Всё не учтёшь, — промямлил наконец.
— Ты расстроился, что он что-то видел?
— Отчасти. Впрямь какой-то глазастый. Ни одна душа не заметила… Я так надеялся!
Соль вздохнул.
— Что же можно было заметить? – вкрадчиво осведомилась я: меня волновала ситуация, и хотелось хоть немного утешить его.
— Кое-что можно, — уныло изрёк Соль. – Мне же необходима хотя бы доля секунды. Когда люди в стрессе, кто обратил бы внимание?! Но вот видишь – и долю засекли. Один раз – случайность, а два – закономерность. Если только он не блефует, — проговорил Соль с внезапной надеждой в голосе.
— Ну да! – пояснил он, уловив мой недоуменный взгляд, — такое может быть. Один раз возникло подозрение, и тянет проверить. У него неглупое лицо.
— То есть он ничего не видел? — по-прежнему осторожно спросила я. – А что можно видеть?
— Исчезновения. Я рассыпал их, как шелуху по ветру. Надо же было собрать.
— И тот человек подумал сразу на тебя?
— Он же видел, что я с тобой. Ты серьёзная причина.
Да, — задумалась я, — очень серьёзная.
— Разве ты не сделал бы этого, не будь меня?
Соль грустно прищурился в стену:
— Кто знает? Может, и не сделал бы…
И с укором посмотрел на меня:
— Ты не поймёшь, Таня. Я столько раз был в похожих ситуациях. У меня к этому своё отношение.
Что ж, я понимала и сочувствовала. Всё ж одна мысль не давала мне покоя.
— Скажи, а тот, в зелёном… он же не был террористом. Его-то зачем? Он же сам пострадавший. Ну, испугался…
Соль пожал плечами:
— Наименьшее из зол. Человечество ничего не потеряет. А мне так проще.
Помолчав, печально добавил:
— Это не так легко, Таня. И мне не объяснить. Есть понятие связи. Которое не перешагнёшь.
Я вспомнила женщину возле тела.
— Я понимаю, — сказала я.
И, немного поколебавшись, спросила:
— А восстановить — нельзя?
Соль гневно взглянул на меня и проговорил с расстановкой:
— Я не могу оживлять! Я не Господь Бог! Я такая же тварь, как и ты. Только не человек.
Я задумчиво смотрела на него. Живой взгляд, волевое лицо, взволнованное дыхание…
— Не человек…, — повторила растеряно. И в сомнении добавила, — а похож…
На следующий день я выключила мобильник и включила Чайковского. Хватит с нас внешнего мира. Опять вдвоём, опять в саду, пока сирень не отцвела. Май не вечен, но ведь вот-вот июнь, со своими цветами и радостями. Впереди лето, впереди счастье… Это неважно, что порой взрываются Зюйды…
— Как тебе показался Роман Борисович? – поинтересовалась я, наливая Солю кофе.
— С удовольствием поговорил с ним, — легко отозвался Соль. — Мне любопытно, ему любопытно…
— А тебе что любопытно?
— Ну, как? Всем хочется знать, что о нём говорят. Я много чего новенького про себя услышал. Сколько всё-таки абсурдов в науке! Просто невыносимо порой!
— И тебе захотелось исправить, — догадалась я.
Соль скромно потупился.
— Пожалуй, я не смогу помочь всесильной науке, — согласился он спустя минуту. — То, что можно просто принять на слово – там необходимо доказывать, а доказывают неуклюже – и годами. Не будешь же каждую мелочь на блюдечке подносить. Но Роману Борисовичу с удовольствием пойду навстречу, если он не будет излишне скептичен. Поглядим.
— Ты предоставишь ему доказательства?
— Нет, факты. Много фактов. Доказательства он найдёт сам. По грибному лесу за руку не водят.
— А он поверит?
— Если человек сам себе докажет – он поверит.
— Интересно, — протянула я, совершенно не сведущая ни в науках, ни в доказательствах.
— Я тебе больше скажу, Таня, — поколебавшись, выдохнул Соль, — мне всегда трудно было устоять перед искушением. Я ведь хорошо знал Михайла Васильича…
— Кого?!
— Ломоносова.
— Что ты говоришь?! – ахнула я, — так значит…
— Да, в какой-то мере. – Соль задумчиво откинулся на спинку стула. — Что мне в нём больше всего нравилось – он не был скептиком. Он не был тем осанистым болваном, какими тогда полна была Академия. Он не боялся невероятного. Он не боялся мысли, которая нарушит его покой.
— Какие у тебя воспоминания!
— Есть что вспомнить, – кивнул Соль и, подпершись на локоть, уставился в окно. — Занятные времена. Впрочем, от костра остались только искры. – Он усмехнулся. — В то время я носил шпагу и букли. Та жизнь была бурной. Меня одолел порыв деятельности. Это со мной случается. Я много путешествовал. А проще сказать – уносил ноги, когда вызывал излишнее внимание.
— И у тебя была жена с высокой напудренной причёской и чёрным сердечком на щеке…, — не без иронии изрекла я, верная своей слабости.
— Была. Я был представлен её отцу и танцевал с ней менуэт… Но я не сказал, кто я, и в конце концов пришлось покинуть её… то есть, уведомить о своей смерти… а потом, в Новом Свете была другая жена… В то время достаточно было оказаться в Новом Свете, что бы порвать с прошлым.
— А лицо… У тебя всегда было такое лицо?
— Всегда. Трудно менять привычный облик. Лицо – это не только внешность. Это и внутренняя натура. Каждый хочет оставаться самим собой. Лицо человека складывается всю жизнь. А у меня – и вовсе история Вселенной. Таким оно стало постепенно. За множество жизней.
— Но ведь ты не умирал.
— Я исчезал.
— А старел?
— Старел. Жизнь есть жизнь.
Перед сном я всё же позвонила Тошке. А то опять по больницам кинется. Тошка мигом откликнулась, голос показался сдавленным.
— Ты как себя чувствуешь? – забеспокоилась я.
— Нормально, — буркнула Тошка, — могла бы и раньше позвонить! От сирени твоей голова болит, всю ночь не спала.
— Ну, и выставила бы на балкон!
— Тут никакие балконы не помогут.
— Ты переволновалась.
— Ещё бы. Слушай, Татка. Я к тебе завтра с утра приеду. Поговорить надо. Только вот Соль твой там…
— А чем он мешает? Мы же два сапога пара, сама говоришь.
— Ладно. Тогда я к тебе с Романборисычем приеду. А пока ты мне ответь на такой пустяшный вопрос: кто он?
— Роман Борисыч?
— Не глупи! Романборисыч – доктор физико-математических наук. А вот самородок твой – он кто?
— Ага, — догадалась я, — то есть, вы с Роман Борисычем о нём говорили.
— Не то слово! Так я жду ответа. Короткого и точного.
Вот ещё! Короткого и точного!
— Тош! Ты же знаешь, я совершенно не способна на короткие и точные ответы.
— Заюлила! Ну, думай ночь, что завтра врать будешь – и не вздумай наврать!
Тошка всё ещё шутила – потому я особо не заволновалась. Очень мило. Пусть придут с Роман Борисовичем. Они явно стали дружнее. Посидим под «Мадам Лемуан», поедим деликатесы из атомов, коснёмся астрофизики. Соль
