счастливой земли…»
Эта молитва Великого Кобзаря на русском языке ставит пред нами, славянами, те же вопросы, что и произведения его предшественника А.С.Пушкина. Здесь нет подражания и в помине, но есть тот же пафос, та же страсть и тот же «Романтизм».
Для того, чтобы понять гения надо хоть в малой мере приблизиться к его уровню видения, Веры и Ведания и неудивительно, что и «романтизм» Т.Г.Шевченко в точности также был не понят и не осознан современниками, как и «романтизм» А.С.Пушкина. Его не поняли, и на Украине соотечественники так и не увидели в нём до сих пор Славянского философа и гениального поэта, несмотря на приторный чад лицемерной националистической «любви» и общеупотребительный фимиам. Неслучайно у двух народных великих славянских поэтов одна судьба. Их задушили в «любовных» объятиях .
И также как ненавидела церковь Пушкина, так же и ещё более того ненавидела она Т.Г.Шевченко, сего, посмевшего восстать из нижних слоёв народа раба – крепостного, знавшего божественные молитвы – Псалтырь, переводившего их на родной язык и понимавшего их смысл, в отличие от бесчисленных «батюшек, владык и деспотов» её. Как могла она равнодушно относиться к тому, кто явно и недвусмысленно сказал ей, что «не знает Бога» вне Рода и земли своей, вне общения с ближними своими?!
Великий Кобзарь ясно сказал, что Бог с теми, « кто встанет и порвёт кандалы и цепи и злою вражьею кровью окропит» своею Жертвой праведной обретённую Свободу, и «помянут» он будет не « в дыму кадильниц» с лицемерными и льстивыми поклонами, но «в Семье Великой, в Семье вольной, новой тихим добрым словом»… И только тогда «засияет С Небес тихий невечерний Свет», когда «обнимутся его братья», его ближние. И Кобзарь молится Богу об этом , и только в этом прежде всего видит Благо на земле.
Из рассмотрения отношения Пушкина и Шевченко к унии и римокатоликам следует и понимание ими Православия, яко праведного Пути следования канонам Вероучения их отцов, воспитавшего в славянах глубокую человечность и «милость к падшим». Нашим славянским гениям были чужды какие-либо протестные толкования, они никогда и никого не призывали к изменению общего строя древней Православной Веры. Не только в русской поэзии, но и в братской славянской, классической украинской поэзии видим то же понимание:
За кого ж ты розипъявся,
Христе, Сыне Божий?
За нас добрых, чи за Слово
Истины…..чи може,
Щоб мы з Тебе насмиялись?
Воно ж так и сталось.
Храмы, каплыци, и иконы,
И ставныки, и мирры дым,
И перед образом Твоим
Неутомленные поклоны.
За кражу, за войну, за кров,
Щоб братню кров пролыти, просять
А потим в дар Тоби прыносять
З пожару вкраденый покров…
(Т.Г.Шевченко, поэма «Сон»).
Ни Пушкин, ни Шевченко не могли принять лицемерия таких чисто иудейских «заповедей», как «Всякая власть от Бога!», «Послушание паче поста и молитвы!», «Кому церковь не мать, тому и Бог не Отец!», «Жена да убоится мужа своего!»; им не могла быть «понятной» необходимость слияния на земле Власти Небесной с грешной властью мирскою, не видели славянские гении смысла в «заповеди ненасилия», разрушающей общественную справедливость и отстраняющей свободную личность от общественного правого суда и долга пред ближними. И когда нам пытаются доказать «святые невежды», что Сын Божий был распят для того, чтобы «нечестивые к Нему обратились», и Он избавил их от крови их сестёр и братьев, как Отец Небесный якобы избавил библейского пророка Давида от крови друга своего воина, которого он послал ради похоти на верную смерть, чтобы насладиться телом его жены , Пушкин им отвечает:
«С небесной Книги список дан
Тебе, пророк, не для строптивых,
Спокойно возвещай Коран
Не понуждая нечестивых».
И ему вторит Шевченко:
«… У нас
Святую библию читае
Святый чернец и научае,
Що цар якийсь-то свини пас
Та дружню жинку взяв до себе,
А друга вбив. Тепер на Неби.
От бачите, яки у нас
Сидять на Неби! Вы ще темни,
Святым хрестом не просвищенни,
У нас навчиться!.. В нас дери,
Дери та дай,
И просто в рай,
Хоч и ридню всю забери!»
(1845, «Кавказ»)
Со всею серьёзностью заметим, что ни Пушкин, ни Шевченко не могли принять для себя окончательно, яко исторический факт, зачатие и рождение Сына Божия Единородного от жестоковыйных иудей. И Пушкин в «Гавриилиаде», и Шевченко в поэме «Мария» подвергают сомнению происхождение Христа от иудей. Но если Александр Сергеевич создаёт эпатирующую публику фривольную поэму, то Тарас Григорьевич в своей поэме производит Христа от Праведной Святой Жены и от Праведного Рода ессеев, противопоставляя Земную Ипостась Христа нечестию иудейскому. Жена из Праведного Рода ессеев – Святая Мария собирает «нетвердых», «душеубогих» спрятавшихся «страха ради иудейска», разошедшихся подальше в сторону апостолов…
«И Ты, Великая в женах!
И их уныние и страх
Розвияла мов ту полову;
Своим Святым Огненным Словом!
Ты Дух Святый свий понесла
В их души вбогии! Хвала!
И похвала Тоби, Марие!
Мужи воспрянули святые…
……………………………..
Любовь и Правду рознесли
По всьому свиту. Ты ж пид тыном,
Сумуючи у бурьяни
Умерла с голоду. Аминь.
А потим ченци одягли
Тебе в порфиру. И винчали,
Як ту царицу…Розпьялы
Й тебе, як Сына. Наплювали
На тебе, Чистую, кати;
Розтлили кроткую! А Ты
Мов золото в тому горнили,
В людской души возобновилась…»
(1859 г.)
Стало быть, ни Пушкин, ни Шевченко не верили в богоизбранность жестоковыйного народа и богодухновенность его святых писаний.
Что можно сказать по этому поводу? – только то, что сказано в Послании Иоанна Богослова: «Дети дьявола узнаются так: всякий не делающий Правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего» (1Ин., гл.3, ст.10).
Можно было бы привести десятки примеров неприязненного отношения Т.Г.Шевченко к попам и лицемерному христианскому смирению, но эту несложную задачу можно решить без чьей-либо помощи самостоятельно. Шевченко постоянно относится в своих стихах к Богу, глубоко верит в Его предвечное бытие и именно по этой причине не желает мириться с унижением своих ближних и настаивает на необходимости исполнения Праведного Закона Рода на земле своего Отечества. Отметим глубокое сходство поэтических замыслов Пушкина и Шевченко:
«В ожидании утра я построил каркас поэмы вроде «Анжело» Пушкина, перенеся место действия на Восток. И назвал её «Сатрап и Дервиш». При лучших обстоятельствах я непременно исполню этот удачно проектированный план. Жаль, что плохо владею русским стихом, а эту оригинальную поэму нужно непременно написать по-русски.
Есть у меня в запасе один план, основанный на происшествии в Оренбургской сатрапии. Не присоединить ли его как яркий эпизод к «Сатрапу и Дервишу»? Не знаю только, как мне быть с женщинами. На Востоке женщины – безмолвные рабыни. А в моей поэме они должны играть первые роли…».
Шевченко относился к женщинам ещё с большим пиететом, чем Пушкин. Если русский поэт увлечён был в женщине романтическим образом преданной своему сердечному другу невесты, то рано оставшийся без матери Шевченко, боготворил в женщине мать. За материнство Тарас Григорьевич, непритворно любя жизнь и детей, прощает женщине всё и ненавидит приторно слащавое библейское отношение к полу, с одной стороны прощающее мужчине любую самую что ни на есть примитивную животную похоть, и, с другой стороны казнящую свободную любовь и искреннее чувство в женщине.
Шевченко беспощадно описывает предрассудки своего народа, унижающие женщину. Его поэмы и в них женские образы - «Причинна», «Наймычка», «Катерина», …наконец «Мария», посвящённая Богородице Марии, - своего рода вершины в изображении материнства в мировой литературе. И Вера Т.Г.Шевченко – это Вера живая, тёплая, женственная, полная сострадания к ближним, готовая на жертву и мучения во благо своего несчастного «окраденного» народа:
Чигрине, Чигрине,
Мий друже единый,
Проспав еси степи, лисы
И всю Украину…
Спи ж, повитый жидовою,
Поки сонце встане,
Поки тии недолитки
Пидростуть, гетьманы.
Помолившись, и я б заснув…
Так думы прокляти
Рвутся душу запалити,
Серце розирвати.
Не рвить, думы, не палите!
Може, верну знову
Мою правду безталанну,
Моё тыхе слово,
Може, выкую я з його
До старого плуга
Новый лемиш и чересло.
И в тяжки упруги…
Може, зорю перелиг той,
А на перелози…
Я посию мои сльози,
Мои щири сльози.
Може, зийдуть и выростуть
Ножи обоюдни,
Розпанахають погане,
Гниле серце, трудне,
И выцыдять сукровату,
И наллють живой
Козацькой тии крови,
Чистой, Святой !!!
Може… може…а меж тими
Меж ножами рута
И барвинок розивьется –
И Слово забуте,
Моё Слово тихосумне,
Богобоязливе,
Згадаеться – и дивоче
Серце боязливе
Стрепенёться, як рыбонька,
И мене згадае…
Слово моё, сльозы мои,
Раю ты мий, раю!» ( 1844 г.)
«Чи не дурю себе я знову
Своим химерным добрым словом?
Дурю! Бо лучче одурить
Себе таки, себе самого,
Ниж з ворогом по правди жить
И всуе нарикать на Бога!» (1860 г., октябрь).
«И день иде, и ничь иде,
И голову схопивши в руки,
Дивуешся, чому не йде,
Апостол правды и науки?» (1860 г.)
Шевченко был, увы, не понят русскими писателями и злобно ненавидим украинскими националистами за свою оригинальную идею создания единого общеславянского языка восточнославянских братских народов Украины, Белоруссии и России. По мысли Кобзаря следует вернуться к корням древнеславянского языка, очистив современные языки от канцеляризмов и нимеччины (русский язык), от полонизмов, галлицизмов и туреччины (украинский и белорусский языки).
Тарас Григорьевич даже читал И.С.Тургеневу поэму, написанную на таком общеславянском языке, но Иван Сергеевич не оценил её достоинств, определив оригинальное во всех отношениях сочинение - как подражание Пушкину, что конечно только подтверждает, что поэма Кобзаря имела несомненные художественные достоинства. Жаль что от этой поэмы остались только воспоминания Тургенева, - излишне щепетильный к критике Кобзарь скорее всего её уничтожил, во всяком случае больше никому не показывал.
«Нам всем, тогдашним литераторам, хорошо было известно, какая злая судьба тяготела над этим человеком: талант его привлекал нас своею оригинальностью и силой, хотя едва ли кто-нибудь из нас признавал за ним то громадное, чуть не мировое значение, которое, не обинуясь, придавали ему находившиеся в Петербурге малороссы…Он мне показал крошечную книжечку, переплетённую в простой дегтярный товар, в которую он заносил свои стихотворения и которую прятал в голенище сапога, так как ему запрещено было заниматься писанием; показал также свой дневник, ведённый им на русском языке, что немало изумляло и даже несколько огорчало его соотчичей…Самолюбие в Шевченке было очень сильное и очень наивное в то же время; восторженное удивление соотчичей, окружавших его в Петербурге, усугубило в нём эту уверенность самородка поэта. Во время своего пребывания в Петербурге он додумался до того, что нешутя стал
