шматочка хлиба в поминок, тильки своя громада та попы выпили по чарочци, трошки перекусили печёной рыбы з хлибом, а потим Шевченки симьею зварили капусту й локшины два горшки, то ж все для своих пятнадцати чоловик, та тим и закиньчили. А потом разъехались по уголкам, как воробьи на стрехах, только я один остался и каждый день слоняюсь по Тарасовой горе, хоть дернину или две выкопаю и положу ему на широкую грудь и как-то легчает на сердце. Каневским панам и люду как-то моторошно смотреть на меня, что я паныч из великого Петербургу, а …возьму заступ в руки и роблю Тарасови могилу не так, как бы пан робив с заступом в руках, а таки так, как добрый хозяйский сын или щирый робитник – то им на удивление, и сами не придумают, что б то оно за человек такой. Сказать бы, что это пан, так не выходит: паны ж того не роблять, що вин выробляе заступом и довбешкою»(Г.Честаховский, Лист до Ф.И.Черненка , 17 июня 1861 г.)
«Н.Г.Ч-ий по происхождению был сам крестьянин, родом из Новоруссии». –примечание А.Лазаревского.
«Могилу над гробом Шевченка высыпали в несколько дней; работали 17 человек и в числе их В.Н.Забела. С этой картины была снята фотография.»(Н.Белозерский, «Киевская старина», 1882, октябрь, стр. 76).
Грицько, «крестьянин из Новоруссии» «с заступом и довбешкою» робил Тарасову могилу, представляясь при этом «панычом из великого Петербурга»?! Но, если «могилу высыпали 17 человек в несколько дней», то тогда что делал на горе сей «щирый робитник»?!
Воистину трудно теперь разобраться, съели ли капусту сами потомки Шевченкового рода, или поделились с ближними, и была ли вообще та варёная капуста на поминках Шевченко, или же она приснилась только пану або крестьянину Грицьку; хотели ли родственники Шевченко похоронить Кобзаря на церковном кладбище близ г.Канева или нет. Одно ясно, что если есть капуста, то там жди и козла, и такой козёл из Петербурга (цап или кацап по-украински) нашёлся. Научил каневских мещан как называть Великого Кобзаря - не паном, а батьком Тарасом! Так хорошо научил, что и советский письменник Олесь Гончар сю науку его крепко усвоил.
Одного назойливого и нахрапистого напора хватило Грицьку, чтобы исполнить до конца волю «петербургской украинской громады», а точнее П.А.Кулиша и М.М.Лазаревского, даже поперёк воли сына последнего А.М.Лазаревского, и похоронить Т.Г.Шевченко за сотни вёрст от столицы своего украинского народа! А сколько приторной сладости, сентиментальности, какое море разливанное «почуттив» разлил перед нами «новорусский крестьянин»! Какая натхненная щирая патетика! Не у него ли учился советский режиссёр Александр Довженко?
А почитайте воспоминания Грицка Честаховского о том, как он нашёл батьке Тарасу натурщицу Одарочку с ридной неньки Украины, - вот где шедевр словоблудия и сластолюбия!… После того будто бы, как Грицько «понашпорил», «надыбал», «укокобил се дило», доказал братам Одарки «добре знавшим який вин чоловик», «щоб вони не жахалися цього дила», «а ще гордували б тим, що их Одарочка стане в пригоди и послужить тому, хто став дуже в великой пригоди усий Украини»… он
«навидався до Кобзаря, - дознать, чи приходила Одарочка до його? Вин, як орёл крылами, ухопив мене дужими руками и придавив до своих дужих орлих грудей:
… Учора в мене був Великдень в перший раз писля того, як выгнала мене лиха доля з Украины…Учора я так зрадив, звеселив, обновивсь серцем, як радиють вирующи, що Христа дочитались на Великдень, - наче важке тягло з грудей зсунулось. Десять рокив просидивши в Оренбурзи, наче в густим тумани, як кайданник в мурах, не бачивши сонця, ни живой людины, а вчора несподивано – чорнява Одарочка, як макив квит на сонечку, загорилась на моих очах, пылом припалых, и як те сонечко ясне освитила мои очи, просяяла туман з души заснутого серця…Хвалити Бога, що не вмер на чужини, оце довелось побачить, подивиться на макив цвит з козацкого огороду! Що за люба дивчина ота Одарочка, який голосочек, яка мова, звучить краще срибла, а душа – яка славна, чиста! Ще не вспила зачумитись смердючим духом. Як пташка з божого раю нащебетала мени в оцих мурах сумних. Наче ненька Украина тхнула мени в серце теплым, легким духом, пахучими нивами, запашистым квитом вишневых садочкив й травы зеленой, як побачив чистисиньку свою людину, почув ридну мову…» (Споминки Г.Честахивського, «Зоря», 1895, ч.5, стор.98-99).
Была ли эта натхненная Честаховским история в жизни Великого Кобзаря, на «очах его пылью припалых», и неужто Батько Тарас так от «ридной мовы» из уст «чорнявой Одарочки» обновился серцем, как радуются верующие, до Христа дочитавшиеся на Пасху? Что-то верится с трудом, как-то не «укокобивается» до конца, остаётся таки «туман на душе заснутого серця»…бо нигде мы не встречаем у Т.Г.Шевченко такой пахучей, запашистой веры и «обновления серцем», как в споминках Г.Н.Честаховского…
Да, наверное прав А.М.Лазаревский, когда пишет, о том, что Грицько Честаховский при последних минутах жизни Т.Г.Шевченко не присутствовал и что Кобзарь никакого завещания ни устного, ни письменного Грицьку не оставлял и Честаховский нагло лгал, когда говорил об этом. Но почему мы верим А.М.Лазаревскому, когда он пишет о том, что «водянка бросилась в лёгкие» Т.Г.Шевченко, причиняя ему невыносимые боли, но при этом же утверждает, что в таковом состоянии Тарас Григорьевич сделал распоряжения человеку…и сам спутился вниз по лестнице в свою мастерскую? Что в тот момент, когда Т.Г.Шевченко спускался вниз водянка бросилась из его лёгких?! Как в таком предсмертном состоянии и зачем вставать с постели? Что, Тарас Григорьевич слышал какие-то звуки в мастерской и хотел поговорить с «друзьями» и стал к ним для того спускаться?! Или же он сошёл от боли с ума и не мог представить себе последствия своих действий? Ради кого и чего он рисковал жизнью, вставая с постели с «водянкой, бросившейся в лёгкие»?!
Нет оснований у нас верить никому. Мы убедились, что ни Кулишу, ни М.М.Л., ни А.Лазаревскому, ни тем более Честаховскому верить нельзя. Также, как нельзя верить советским письменникам и киевскому издательству «Веселка», перекладающему Великого Кобзаря на сучасну изуродованную мову и делающего при этом из него зрадника своего православного славянского Отечества – нечестивого униата, готового в угоду Западу на любые идеологические извращения праведной Веры, на любой разврат своего же славянского искреннего Слова.
Пора бы всем усвоить, что Тарас Григорьевич Шевченко был членом Кирилло – Мефодиевского братства, целью которого было не обособление славянских народов друг от друга, но соединение их в братскую семью народов – в семью новую, вольную, великую! За это последний казак Украины был отправлен в солдаты, а не за старания вместе с волынянами и подолянами ввести угодную римскому папе унию на Украине!
Пришло время призадуматься над тем, чем же отличаются определения «на Украине», «на Руси», «на Подоле», «на Днепре» на русском и украинском языке безразлично одинаковый имеющие смысл от словосочетаний «в Украине», «в Руси», «в Подоле», «в Днепре»…можно ли оставаясь в пределах правил славянского языка высказаться таким образом? – Нет конечно.
Потому это так, что понятия и наименования Русь, Украина, Подол, Днепр – есть не что иное, как определения той или иной земли, реки, а не государства. Можно похоронить кого угодно в земле Украины, но жить и жить счастливо можно только на земле, на Украине, на Руси, на Подоле, на Днепре широком. И это в точности также, как и то, что похоронить Великого Кобзаря так, чтобы он уже больше никогда не встал из могилы можно только в Украине, а не на Украине.
Но Шевченко писал нечто совсем иное в своём «Заповите». Давайте постараемся напрячь наши хотя бы отчасти оставшиеся целыми от «перестройки» - «перебудовы» во имя Запада мозги и прочтём завещание Кобзаря «не борзяся, но со тщанием уразумевая написанное»:
Як умру, то поховайте
Мене на Могили,
Серед степу широкого,
На Вкраини милий…
Как видим «на Могили», «на Вкраини», а не «в могили», «в Вкраини»…А что такое Могила? Или, чтобы ещё понятнее было для твердолобых «Высока Могила»? «Высокая Могила» на берегу Днепра-Славутича, «говорящая пытливому потомку о Свободе»?! Казацкому Батюшке Тарасу и по смерти не нужны были «грандиозные руины дворцов и неприступных замков с их роскошными палатами в малосильной Волыни и Подолии» и тем более домовины и склепы внутри земли. Он мечтал и после смерти лежать на воле со своей «прекрасной, могучей, вольнолюбивой Украйной», что «своей славы на поталу не давала, ворога-деспота под ноги топтала и свободная, нарастленная» расцветала. Быть на воле и после смерти, - но не в чьей то, нечестивой воле - найти себе последнее прибежище.
На Украине, значит, яко светлая песня, литься, звучать на просторе родного края:
«……..отойди я
И ланы, и горы –
Все покину и полину
До Самого Бога
Молитися…»
- лететь до Самого Бога, и там на недоступной обывательскому сознанию орлий высоте молиться за всё Божье мироздание, за весь подлунный мир, обращая его к Солнцу Правды, а пока такая искренняя Молитва на земле невозможна…как же можно знать Бога Истинного, Всеведущего, Всемогущего?
Можно молиться только жалкому господу – хозяину избранного им лживого и злобного народа, продавшегося ему за «чечевичную похлёбку» жизненных благ, вопреки всеобщему счастию ближних, или же за недостойную праведного сознания суетную надежду воздаяния за сверхдолжные заслуги личности в индивидуалистическом раю.
Вот в чём вопрос – жить в государстве, в России, в Украине, в Европе или где бы то ни было ещё, жить рабски прозябая в послушании земным властям и упокоиться в земле по «христианскому» принципу «земля ты еси, и в землю отъидеши», представлять тело своё ещё при жизни домовиной духа – гробом мирских надежд и в гроб его укладывать, спать в гробу как усердные иноки, иные чем их ближние, - отделённые каменной стеной от родовой жизни монахи, заранее приуготовляя себя ко всеобщей участи или же:
«…………….Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественной природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
- Вот счастье! вот права….»
Ясно, что и Шевченко, как и его предшественник Пушкин, не дорого ценил демократические «права, от коих не одна вскружилась голова». Потому он пишет в «Прогулке не без удовольствия и морали»:
«…Глядя на этот невозмутимый мир природы, сладкие успокоительные грёзы посетили мою треволненную душу:
Не для волнений, не для битв –
Мы рождены для вдохновений,
Для звуков сладких и молитв.
Стихи Пушкина не сходили у меня с языка, пока мы не подъехали к селу».
Так вот не в государстве и в обществе, в социуме, - но
