закашлялся вахлак в шляпе.- Самый смелый, что ли? Или просто болван, национал-экзисталист доморощенный? Таких к стенке сразу! Правильно я говорю, товарищ Козявин?
- И это в то время, когда партия была парализована повальным горем. Лучшие её сыны в рассвете своих закатных лет мёрли пачками от переутомления.
Хотя бы – посочувствовать для приличия, пособолезновать чисто по-человечески. Так нет же, пишет песенку и запускает её по тресту. Декламирую:
Разложив пасьянс по регионам,
Делят, делят, делят поимённо,
Пофамильно делят города
Брежнев, Устинбург, Кунай –Ата.
А далее – более:
За нос проведя через амвон,
Пятилетку пышных похорон,
Далее, всё далее – и вниз –
Наш погребательский социализм.
-Вот мразь!- сжал кулаки вахлак в шляпе.
- Кто?- потребовал уточнений Милов.
- Ну не я же? Тот, кто клевещет в стихоформе!
- То есть – Фрудко и Бундык? Правильно я говорю, товарищ Козявин? – передразнил секретарь комкома вахлака в шляпе.
- Я и не отказываюсь. Да. Я писал по приказу Фрудко, - признался Бундык.- Но я писал от лица Брыковского. А это, скажу я вам, совсем не просто. Надо было сперва войти в образ, влезть в шкуру корреспондента, перевоплотиться, так сказать, а потом строчки сами собою повылезали из мозгов, - не без гордости доложил заместитель Фрудко. – Всё законно! Эти оправданные действия у нас, военных строителей, называются упреждающим ударом. Ещё не известно, какого содержания была бы песенка самого Брыковского? А у нас получилось достойно, минорненько так.
- Я же говорю, мразь - ваш Брыковский, гнида.
- Согласен,- сказал Бундык.
- А почему Милов молчит?
Секретарь комкома поморщился, как он искусно научился перед зеркалом морщиться: он судорожно листал в голове цитаты – от простых, типа: «Если нет слов от возмущения, то и нет самого возмущения», до сложных и очень сложных: «Учиться, учиться и ещё раз учиться!» Наконец нашёл и влепил с размаху:
- Ответное молчание – это знак уважения к озвученной глупости. Так говорит моя супруга.
- Говорит, как жена будущего генерала! Сразу не поймёшь: то ли похвалила, то ли обосрала?- печально задумался вахлак в шляпе.
Козявин склонился к вахлаку и, царапая о шляпу нос, энергично стал вдувать ему в уши:
- Не расстраивайся, товарищ Сырбатов, у нас вся молодёжь такая: разговаривает на птичьем языке и гнездится не по-человечески, всё подгребает под себя, будто последний час живёт. Нам ведь что от них нужно? Нужно, чтобы не мешали нам. А чтобы не мешали – надо действовать по-старинке: всех пересажать на высокие министерские посты – пусть себя там тешат честолюбием до поры, пока не дозреют сознанием до коммунистического Завтра.
В это время толпа вынесла на руках из комнаты отдыха Лыкова-Брыковского. Виктор Петрович восседал в кресле, цареподобно разбрасывая взгляды по сторонам.
В багряный бархат кресла выцветшим чернильным пятном впечатались трусы из бельтинга, а из них топорщились, пугая девственной белизной, худые ноги и голова без шеи. Остальные части тела были вогнуты и будто вбиты в обивку кресла или загнаны мастером-художником в «перспективу».
Визуальные причуды сотворял единственный работающий прожектор, который без твёрдой управленческой руки светотехника вольно швырял пучки света по площади.
А заслуженный светотехник города Стерлядова между тем лежал без памяти рядом. Всю электрическую мощь после замыкания и последовавшего взрыва он героически принял на себя, потому что мочился в тот момент на металлической площадке прожекторной вышки, целясь между проводами на головы горожан. Через обильную струю электрический разряд и достал светотехника.
И это случилось не взирая на то, что ещё неделю назад он божился, что бросит пить напрочь, даже пиво - в одной глухой, непролазной от грязи деревне, куда он приезжал изредко навестить мать и попить самогону – «чтобы кости не ломало».
Светотехник ещё достойно держась на ногах, вышел, помнится, из избы, чтоб покурить на свежем воздухе, обогнул дом, открыл калитку, ступил на картофельное поле и упёрся… в троллейбус. Тот, как полагалось любому другому троллейбусу на конечной остановке, широко растворил двери и выпускал пассажиров. Водитель, кряхтя и поминая всех матерей, заправлял в заушины троллейбусные штанги.
Светотехник понял, что «белая горячка» завладела им вопреки всем медицинским законам. А именно – в пьяном состоянии. И ему было уже не столь важно знать, что списанный в металлолом троллейбус приволок трактором из города на деньги колхоза сосед Кутявин - для организации досуга в форме деревенского клуба и первого в районе Торгового дома «Луначарский партизан» - по названию колхоза, и что выпрыгивали из троллейбуса не пассажиры, возникшие в результате воспаления алкоголем его воображения, а дети Кутявина, уже активно включившиеся в процесс выковыривания полиуритановых подушек из кресел общественного трнспорта.
Заслуженный светотехник дал клятву перед богом и нарушил её. А теперь лежал в луже собственной мочи, сознавая коченеющими мозгами, что господь, как бы он не был милостив, второго шанса ему не даст.
Народ поднёс Верховного хранителя трусов из бельтинга к скамье подсудимых, выкрикивая вразнобой:
- Алкаем! Алкаем!
А Бундыку и Милову слышался густой перелай собак в ночи.
Козявин, обмотав палец платочком, ковырялся в носу. Только вахлак в шляпе, Сырбатов, проявлял живой интерес к событиям на сцене, сопоставляя слова Козявина с мнением жены Милова. Но что-то не сопоставлялось.
Он спросил Козявина:
- Проще говоря – я скоро буду генералом?
Козявин достал из носа палец, свернул платок, спрятал его в нагрудный карман:
- Сейчас узнаем,- аморфно доложил он, будто не было намёков и доверительного шёпота минуту назад,- карнавал – вещь для народа непредсказуемая.
- Козявин, вы что, смеётесь? – встрепенулся Милов. – Это судилище над товарищами вы считаете карнавалом?
- У каждого народа – свой карнавал,- Козявин ткнул натруженным пальцем в сцену.
Там, выпадая через створки шкафа с умеренной частотой боя часов-кукушки, по-ленински взмахивал рукой Василискин и швырял апрельские тезисы в толпу:
- Товарищи, соблюдайте регламент! Вы ведёте себя архиговённо! Товарищи политические проститутки, вы накличите жёлтый террор на свои вонючие головы! Виктор Петрович, не поддавайтесь на провокации безумствующего крестьянства и пьющей прослойки! Товарищи, ваш искусственный гнев – это происки чувашских шпионов!
За шкафом сбились в кучку подсудимые. Толпа обступила островок пылестолповского руководства, держа на плечах кресло с Лыковым-Брыковским, и продолжала лаять:
- Алкаем! Алкаем!
- Нам без жертв нельзя! Это неприлично!- выделялся из толпы голос полупридавленного. – Примите привычное и правильное решение!
- Алкаем!
- Хорошо. А теперь всё это великолепие должно накрыться медным тазом,- прокомментировал начальник НеБЗДИТе.
И правда, жестом Брыковский повелел вынести на публику медный таз с водой.
Оголился наиважнейший момент стерлядовского карнавала. Вот бы где всем разом замолчать и расслышать болезненное биение сердца Верховного, ужаленного дозами эфедрина.
Кресло опустили, таз установили рядом.
Одни из толпы вопили:
- Шут гороховый! Помой ноги ученикам – возвысся над ними!
Другие требовали:
- Верховный! Умой руки – обнародуй приговор!
Ещё одни предлагали:
- Опусти голову в медный таз! Придайся омовению.
- Алкаем! Алкаем!
Было заметно, как нелегко давалось решение Брыковскому. Он внимательно разглядывал подсудимых, потом вчитывался в текст сценария, потом опять разглядывал пытавшихся укрыться за шкафом жертв перестройки и ускорения.
Наконец тяжело поднявшись из кресла, ещё раз посмотрел вокруг себя, встретился взглядом с зам. комкома ( по совместительству – законной, действующей женой), и пересел в медный таз с водой.
- Так я и думал,- сказал Козявин Милову,- в этом весь Брыковский.
- Почему?
- А потому, что он считает, что всё у нас делается через жопу. Ошибочно, конечно, но не он первый. 30 лет назад было то же самое. Всё повторяется. Теперь Алексею Михайловичу точно быть генералом.
Толпа вдруг взвыла, люди начали прыгать со сцены и давить друг друга. Качался безжизненно прожектор и бомбил пучками света созданную будто из ничего паническую давку.
Очередной раз выпал из шкафа Василискин, бросая проклятия в спины убегавшим:
- А я предостерегал! Накликали?! Эх, товарищи!
Отметил не один Милов – Владимиру Иосифовичу Козявину безумно нравился стерлядовский карнавал. Он приветствовал любые непонятные действия на сцене и радовался, точно олигофрен, который в жизни надеется только на чудо, и ему всегда везёт.
Предвосхищая вкрадчивым шёпотом события карнавала, он думал, что в глазах своих спутников выглядел провидцем и государственным деятелем регионального масштаба. Во всём обличие подполковника превалировало грозное предупреждение:
« Уже в Стерлядове распространились слухи о трещине в Пылевом Столпе, уже поговаривают о том, что скоро начнёт сыпаться не только Пылевой Столп, но и центральное здание Прудовска – Комитет Государственной Безопасности, что лучшие кадры бегут по-крысиному, прихватив компрометирующие их документы.
В глазах мировой общественности это выглядит настоящим позором и полным пораженчеством, поскольку если нет органа, охраняющего интересы государства, то и нет самого государства.
Он, Козявин, был живым свидетелем того, как однажды «маисовый волюнтарист» уже безжалостно «гнобил» всех без исключения представителей органов правопорядка и безопасности страны. Ниже плинтуса хотел опустить, страшно вспоминать. Но ведь выжили – через публичные унижения, молчаливое согласие с «оттепельными» отклонениями «единственно правильного курса партии».
Терпели, выжидая, когда закончатся заигрывания государства с населением и народ осознает, что карающий меч советского правосудия – это и есть диоритовый фундамент государства, без которого народ – всего лишь 10-12 миллионов тонн живого веса.
Тяжело было возвращать авторитет, уничтоженный кукурузником. И Брыковский на допросе попал в точку, когда предположил, что они, преданные сыны отечества отыскали юного писателя, то ли Семёна, то ли Степана, который нечаянно подстрелил на охоте егеря, предоставили ему кое-какие архивные документы и обещание, что уголовное дело будет закрыто, если Семён умными книжками вернёт былую славу органам безопасности. Приходилось снисходить и до таких вот «договоров».
И теперь только он, сталинский сокол, и такая же, как он, старая гвардия бойцов невидимого фронта, смогут мудрыми советами и путём советского естественного отбора остановить надвигавшуюся вакханалию и навести прежний порядок в сознании обитантов. (Козявину нравилось это необычное слово. Он говорил: «Население – это разноклассовый пирог из обитантов.) Придёт тяжёлое время оплаты по долгам, и страна вспомнит
