оправдание будет сказано /, я, тем не менее, о вещах куда более серьезных, с обстоятельствами возвращения Майкиного связанных, не спешил заводить речь. А было их немало, загадок ее приезда, ставящих в тупик аналитиков наших местных.
- Видать, убежала-то из-под немца своего в Германии, чтобы здесь поколобродить и Григорию Степановичу досадить,- резюмировала направление общественных поисков истины баба Нюра, мать неудавшейся жены Павла Урсула Наталки Федорончук.
И мы недоумевали, сей главный вопрос мероприятия Майкиного решить не можа. Проще,- скажешь, читатель,- у самой Вертиихи об этом спросить было. Так ведь и допытывались, и неоднократно, да Майка отвечать отказывалась, загадочно улыбаясь. Ну а когда вопросы становились ей невмоготу, иной раз не выдерживала, нас в досаде обрывала:
- Я.- говорит,- гражданка Украины нашей, вольна в отечестве своем пребывать, и никто желания этого священного лишить меня не в праве.
Да никто из нас на права ее многочисленные покушаться и не думал, не при коммунистах живем. Нам лишь страсть как узнать хотелось помыслу ее тайные, что такое важное побудило ее за тридевять земель в Захлюпанку возвращаться, ведь не в Риме живем, куда дороги все сходятся.
- Али тебя, Ванька, со другими обидчиками холощать надумала, чтобы за все про все поквитаться и гордость свою потешить? – ко мне глупые бабы наши приставали.
И хоть и смеялся убожеству их представлений, я, тем не менее, в состоянии духа пребывал тревожном, ибо невероятные эти домыслы из знания характера Майкиного исходили, что ни в чем удержу не знает, ни в любви безмерной, ни в ненависти ненасытной.
Решительность, не скрою, читатель, здесь оставляет меня, потому что предмет разговора становится все более неприятен. Но Долг летописца к тому обязывает, чтобы превозмочь всяческое личностное во имя объективности общей Истории моей и на горло песне собственной наступить. Тем более, что задайся я целью сокрыть от тебя что-либо, друг многоценный, пользы от того будет мало, а вреда предостаточно, потому как можно будет доверия твоего благожелательного лишиться, а оно мне иных благ пуще.
Помнишь ты, вероятно, Что тогда, на заре своей юности, лет восемь назад на момент событий воссоздаваемых, был я средь тех, кто по легкомысленности юношеской и горячности почел возможным вмешиваться в чужие дела личностные, да еще тем бахвалился, что с Майкой младой в споре с возлюбленным помог тому справиться. Факт сей, о котором нынче главой семейства будучи умолчать бы хотелось, в дальнейшем свою роль сыграл, о чем будет поведано. Сейчас же то замечу, что из жизни нашей так запросто ничего не выбросишь, все как в ней цену соответствующую имеет и смысл свой, не всегда нам и ведомый, как минуты триумфа гордого и победы, так и позора, унижения горестного. Воспоминания невеселые и сейчас бередят мне душу, ну а тогда, вероятно, придал я всему, что в помидорном поле случилось, излишнее на то значение, большее, чем сама Майка. Так я это понимаю по происшествию лет многих.
Было оно, не скрою, тревожное биение сердца, и мысли малодушные, трусливые меня посещали, за которые сквозь даль прожитой жизни соромно.
- А что,- иной раз думалось,- если Майка мщением за стыд свой тогдашний душу не усладя, явилась чтобы с позорителями чести девичьей поквитаться? Помня, как Грише она отомстила за надругательство учиненное, я, чем более обо всем думал, тем вероятность такого поворота казалась оправданней. И впрямь, для того, чтобы позагорать на захлюпанском солнышке средь огорода пыльного и запущенного, стоило ли из-за этого его, сей огород, городить? Для таких забав на планете нашей есть места, специально оборудованные, в том числе остров Капри благословенный, где классик литературы советской отдыхал, и острова Галапогосские, и Мальдивы, куда судьба литераторов отечественных вроде еще не забрасывала.
В ночи просыпался я в час неурочный, хладным потом обливаючись. Киллеры виделись жестокие, Майкой- миллионершей нанятые, чтобы меня, несчастного, с семейством и чадами малолетними, ангелочками, жизней лишить, лужами кровавыми в жилище пол залья. Беспокойство за благополучие домочадцев, людей, узами родства с которыми связан, ближе которых в жизни и быть никого не может, сводило меня со свету. А они, в повседневных заботах своих пребываючи, и не ведали о нависшей над ними опасности!
Весь бледнел я и днем, когда звук случайный от неудачно ли кастрюли обороненной в летней веранде нашей, где куховарила жена моя Грушенька, али кто из деток при играх своих малолетних ко мне врывался с пистолетом-игрушкою, грохоту выстрелов подражая из глупого боевика заморского / они, к прискорбию, составляют преимущественно содержание нынешних передач телевизионных, уродуя подрастающее поколение в отношении нравственном /, - при всяком таком шуме вздрагивал я и бледнел, так что, в конце концов, недомогания стал ощущать сердечные и к помощи прибег снадобий, нервы успокаивающих, что жениной матерью из корений и трав готовятся различных по рецептам, от предков унаследованным.
Помню, сидишь, бывало, за письменным столом своим, специально на эти цели переоборудованным, пером по бумаге водишь в надежде за работой забыться, а у самого внимание ко всему происходящему в непосредственной близости обостренно сверх меры и мешает сосредоточиться. Ну, совсем я извел себя таким образом. Игра у нас прежде, в пору счастья семейного с Грушенькой была: подкрадется она ко мне тихонько, как она лишь умела, когда в рукописи свои я погрузился и работой увлечен, так она шаловливо сзади, на цыпочки привстав, меня за лысину, начавшуюся к тому времени появляться, трогать починает и ко мне ластиться. Грушенька все шутила, что как в зеркале в ней отражается и видится вся. Ну и отвлечет она меня от размышлений скорбных, шалостью своей нехитрой теплом душу согреет, ласкою невинной радость в сердце зажжет. Ну да в тот раз, когда ко мне она, по-мышиному крадучись, подошла и руку на плечо положила, то вскочил я с места как ужаленный, а потом, за страх свой устыдясь, на нее накричал и ногами топал, чтобы впредь от писания не отвлекала, потому как мысль важную я потерял из-за этого, что делу моему многотрудному помешать способно. Груша – в слезы, мне потом за грубость свою неудобно стало. Целый вечер у нее прощения вымаливал, насилу и отошла, родимица, не приучена она у меня к крикам и сценам подобно изложенной.
Так вот, на следующее утро я не выдержал и по такому случаю побрившись, пошел к Майке в вертеп ее сдаваться: со мной пускай она что хочет делает, а семью трогать не смей, потому как ни в чем они невиновные и к ошибкам моим в прошлом отношения никак не имеют.
Подхожу я к хате ее, да не в самое на то удачное время, о том в горячности упамятовав, что в часы эти ранние ваннами солнечными хозяйка занимается и общественное внимание к себе привлекает, которое мне как раз без надобности. Возле забора, как обычно, толпа народная, из мужиков преимущественно состоявшая, кое-кто даже биноклем вооружился. «Вот и нашел товар купцов своих»,- мне подумалось, а то странным все представлялось, для каких таких случаев бинокли театральные к нам в сельпо завезли, ведь театров никаких в Захлюпанке со дня основания не было.
Оказался я у калитки Майкиной, а мужики давай меня подбадривать и успехов желать, решив, что я дерзнул судьбу испытать и Майкиного расположения добиться. Сами на то не отваживались, тщетность затеи подобной понимая. Но и со мной, думается, ваньку они ломали, удачу у Майки суля. Знали, не мне донжуанством лихим заниматься с внешностью для того не предназначенной, и о том, что семьянин я примерный, наслышаны были. Однако меня к калитке они подталкивали, предо мной расступаясь и лукаво ухмыляясь, почтение выказывали. Видать хотелось им, на зрелища обделенным, поразвлечься представлением балаганным и его организовать стремились. Ну да я их ожидания не обманул, такое выдал, что меня переживет и в преданиях сказителей народных достоянием грядущих захлюпанцев станет.
Выбора особого не оставалось. За мной, спиною моей были близкие, жизни коих в опасности, и долг мой в том состоял, чтобы безмятежность их защитить. Так мне думалось. Ноги же плохо слушались, все норовя свернуть куда-то в сторону, ну а внутренний голос нашептать успел: « Беги, мол, с этого места гиблого во всю прыть да не оглядывайся, а не то набедокуришь так, что и рад не будешь». Да не послушался я его, а теперь иногда жалею.
Вот и зашел я к Майке на подворье, к месту тому приближаться стал, где сквозь заросли лопухов тело ее божественное виднелось. Ноги,- увы, повторяюсь, - не несли и служить отказывались, а я, дурень, дать бы им волю и прочь отсюда, так еще себя превозмогая, шаги считать начал, как советский летчик Маресьев от фашистского плена спасаясь. Каждое ступней движение в уме отмечая и ему соответствующий номер определив, двигался я к ней навстречу, мучительнице моей, уверенность в себе разжигая подсчетами арифметическими. Тут и узрел ее, Олимпию обнаженную, среди травы и лютиков полевых, барвинков что под лучами светила дневного нежилась. Помню, семейное положение целеустремленности мне прибавило в моей миссии, что тревогою от неизвестности возлежащей вакханкой была вызвана.
Как-никак, мне тогда представлялось, один я будь и тяготами главы рода не обремененный, мог бы ближайшим автобусом Захлюпанку покинуть, чтобы на время затаиться, пока Майка в селе нашем. Можно было б потом домой возвратиться, когда намерения ее станут ясны, надобен ли я ей и по чью душу явилась. Но куда же с домочадцами денешься, хозяйство кому в руки передать – где найдешь их, людей честных, когда нравственности устои пошатнулись не в городах только? Да и харчиться где длительное столь время, ведь средства все, что на сберкнижке лежали, скромные накопления роду Корениев, двумя поколениями нажитые, теперь как корова слизала, ничто на них и не купишь-то нынче. Эти мысли молнией промелькнули в сознании, придав отчаявшейся душе решимости, и с зажмуренными глазами бросился я из огня да в полымя, возгласами зрителей напутствуемый. Проскочил я стремглав оставшиеся три шага, что нас еще отделяли, и уже в непосредственной близости у тела на земле распростертого оказался.
Неправду кажут иные в оправдание какого-нибудь своего проступка, о котором распространяться им соромно: и не помню, мол, как оно все сталось. Все я прекрасно помню и дорого бы отдал, чтобы запамятовать, да не получается. Майка под ногами у меня возлежала, лениво и со скукой деланной снизу вверх на меня поглядывала, и не думала сраму своего прикрывать, которого женщины, ей подобные, и не имут. Наоборот лишь, ноги волшебные, что из рамен самих, казалось, растут, пошире развела, так что промежность дивная еще лучше видна стала. Помню свое бестолковое и не к месту глупое удивление, когда взглядом, отводить который все пытался, все ж приметил, что в месте том, где природою самой положено растительности густой находиться, у нее лишь пушечек тоненький и ухоженный присутствует. « Это ж надоть,- мне к чему-то подумалось,- неужто в германиях ихних и на такое дело брадобреи, с позволения сказать, имеются». И окончательно тут я смешался,
