Да уняли их быстро, на досуге как след поучив, чтобы знали, на людях возражать мужу негоже. Крепко им рты позакрывали, запретив сцены ревности позорной устраивать. И впрямь, Майка хоть в нарядах смелость и демонстрировала, во всем остальном блюла себя и ни с кем лишнего не позволила. Впрочем, и мужа, достойного ей, которого рядом поставь, так чтобы достоинство сильной части народонаселения не уронить, не было тогда в нашей Захлюпанке. Григорий Степанович тут не в счет, потому что угомонился он, тихим радостям в семействе своем предаваясь. Да ему и в силу должности новой легкомысленными вещами не досуг было заниматься.
И еще одно платье имелось у Майки, только то уже такого переполоха натворило, что второй раз надевать его она уже не рискнула. Как-то раз, ближе к вечеру, из чайной по домам возвращаясь, глядим мы и очам верить отказываемся: Майка калитку подворья своего раскрывает и на проселок выходит уж совсем в том, в чем мать родила. Побежали мы к ней, аж запыхались, чтобы скорее во всех подробностях лицезреть ее всю нагую, отсутствием одежд, красу скрывающих пользуясь. Ну а, может быть, осмелев в помыслах, и рукой до нее дотянуться, потому как казалось, хоть и делала вид, что внимание и восхищение наши ей до чертиков, самой же было то приятственно, аж румянец на ланитах играл, и ноздри, которыми воздух вдыхала, порой вздрагивали, когда взглядами ее ласкали.
Вот побегли мы к ней навстречу, и я, кобель старый, в тот раз с иными дураками был к позору своему. И что оно оказалося, глаза людские обманывать могут! Платье в самом деле на ей было, весьма смелое, правда, но имелось таки. Цвету оно было человечьей кожи и столь фигуру ее точеную облегало, что за десять шагов и не различишь, в нем она, или, условностями общественного мнения пренебрег, вышла в своем величии, потому как и скрывать было нечего. Поняли мы свою ошибку, что маху дали, и смешно нам стало до невозможности, как мы, мужи зрелые, бежали, словно школьники или дети малые. Посмеялись мы промаху, с Майкой хотели было уже прощаться, а тут бабы захлюпанские бегут в нашу сторону, непотребными словами звезду сельскую ругая. Видать, тожеть им померещилось, что и нам давеча. Тут уж пришлось Вертииху от гнева их несправедливого защищать, потому что тянулись все ручищами заскорузлыми одежонку ее легкую сорвать, злобу за убожество свое на ней выместить, расправу учиняя скорую. Уж не знаю, как бы мы справились, полку их все прибывало, а там, по селу, прослышав, что Вертииху учить собираются, иные спешили на подмогу. Майка, благо недалеко от калитки отойти успела, во двор юркнула и в хате успела скрыться, дверь закрыв на щеколду. Бабы еще долго под окнами у нее распалялись, ворота обещая дегтем вымазать, но потом, поостыв, ретивости своей сами же устыдились. Да и Майка с тех пор чуток поунялась и по улицам фланировать в нарядах иноземных перестала, больше дома сидя.
Тогда, у ее порога, мы впервые встретились. И хоть был тот момент не особо к словоизлияниям и беседам вкруг детства совместного располагающим, почудилось, что меня среди прочих приметила, и во взгляде очей синеоких недобрый огонек зажегся. Его я и вспоминал впоследствии, думам предаваясь невеселым. Понимал я, что не такто нас, захлюпанцев, за таких уж держать лапотников, что и телевизор не смотрят, а рты свои в переулках на Майку пялючись, потому открывали, что отродясь такого не видели. Видели! Но одно дело, когда мод этих самых показы на экране мерцающем зришь, и совсем другой резон, когда фемина эта по улице твоей дефилирует заморской птицей, и ты, коль смелый, и рукой до нее дотронуться можешь, чтобы убедиться, что не сон все, а Дама та Прекрасная наша Майка и есть, что в ребячестве голубей с тобой в небе гоняла.
Отвлекусь тут, чтобы наряда два ее живописать, которые воздействие на умы захлюпанцев оказали, едва устои нравственности вековечной не подорвав. Было платье такое на Майке, что из эфиру воздушного как бы состояло. Облекало оно тело ее богинеподобное и как бы и не облекало вовсе, потому что сквозь материю эту дымчатую, что природного веса и не имеет, от любителя красоты женской и укрыться-то ничего не могло, да и не сокрывало оно ее прелестей. Подойдя к ней, кудеснице нашей, мог ты сколь угодно долго сквозь сеточки эти резные все многочисленные достоинства тела ее дивнаго изучать, наслаждаясь такой возможностью. Вот родинка, что внизу живота проглядывается, а вот складочка сладострастная ко себе влечет и взор твой лелеет. О как прекрасна возлюбленная наша! Как лента алая губы ея, и уста ее любезны захлюпанцам. Как половинки гранатового яблока ланиты ее под кудрями. Два сосца ее как двойни молодой серны, пасущейся между лилий. Вся она прекрасна, возлюбленная наша сельская, и нет пятна на ней!
Мужикам Майка в том не препятствовала, чтобы телесами ее любоваться. Наоборот, чтобы удобней им было, на скамеечке возле чайной колхозной устраивалась, ну а там они как в музее ее обступали и разглядывали. После, когда одна группа от нее отойдет, чтобы промеж себя увиденное обсудить и впечатлениями поделиться, иные заступают на освободившееся место. Это платье у Майки самое главное было. Мужики ее просили, чтобы одевала она его хоть раз в сутки, удовольствие им доставить. В нем она
как на работу ходила на дежурства ежедневные на лавочку эту. По часу иной раз сиживала на завалинке той, пока самой не прискучило.
Бабы некоторые, проведав, куда это мужики ближе к вечеру отлучаются, ревновать пробовали. Кое-кто из них, Галка-почтарка среди прочих, отцов семейств своих за руки тащить было принялись. Да уняли их быстро, на досуге как след поучив, чтобы знали, на людях возражать мужу негоже. Крепко им рты позакрывали, запретив сцены ревности позорной устраивать. И впрямь, Майка хоть в нарядах смелость и демонстрировала, во всем остальном блюла себя и ни с кем лишнего не позволила. Впрочем, и мужа, достойного ей, которого рядом поставь, так чтобы достоинство сильной части народонаселения не уронить, не было тогда в нашей Захлюпанке. Григорий Степанович тут не в счет, потому что угомонился он, тихим радостям в семействе своем предаваясь. Да ему и в силу должности новой легкомысленными вещами не досуг было заниматься.
И еще одно платье имелось у Майки, только то уже такого переполоха натворило, что второй раз надевать его она уже не рискнула. Как-то раз, ближе к вечеру, из чайной по домам возвращаясь, глядим мы и очам верить отказываемся: Майка калитку подворья своего раскрывает и на проселок выходит уж совсем в том, в чем мать родила. Побежали мы к ней, аж запыхались, чтобы скорее во всех подробностях лицезреть ее всю нагую, отсутствием одежд, красу скрывающих пользуясь. Ну а, может быть, осмелев в помыслах, и рукой до нее дотянуться, потому как казалось, хоть и делала вид, что внимание и восхищение наши ей до чертиков, самой же было то приятственно, аж румянец на ланитах играл, и ноздри, которыми воздух вдыхала, порой вздрагивали, когда взглядами ее ласкали.
Вот побегли мы к ней навстречу, и я, кобель старый, в тот раз с иными дураками был к позору своему. И что оно оказалося, глаза людские обманывать могут! Платье в самом деле на ей было, весьма смелое, правда, но имелось таки. Цвету оно было человечьей кожи и столь фигуру ее точеную облегало, что за десять шагов и не различишь, в нем она, или, условностями общественного мнения пренебрег, вышла в своем величии, потому как и скрывать было нечего. Поняли мы свою ошибку, что маху дали, и смешно нам стало до невозможности, как мы, мужи зрелые, бежали, словно школьники или дети малые. Посмеялись мы промаху, с Майкой хотели было уже прощаться, а тут бабы захлюпанские бегут в нашу сторону, непотребными словами звезду сельскую ругая. Видать, тожеть им померещилось, что и нам давеча. Тут уж пришлось Вертииху от гнева их несправедливого защищать, потому что тянулись все ручищами заскорузлыми одежонку ее легкую сорвать, злобу за убожество свое на ней выместить, расправу учиняя скорую. Уж не знаю, как бы мы справились, полку их все прибывало, а там, по селу, прослышав, что Вертииху учить собираются, иные спешили на подмогу. Майка, благо недалеко от калитки отойти успела, во двор юркнула и в хате успела скрыться, дверь закрыв на щеколду. Бабы еще долго под окнами у нее распалялись, ворота обещая дегтем вымазать, но потом, поостыв, ретивости своей сами же устыдились. Да и Майка с тех пор чуток поунялась и по улицам фланировать в нарядах иноземных перестала, больше дома сидя.
Тогда, у ее порога, мы впервые встретились. И хоть был тот момент не особо к словоизлияниям и беседам вкруг детства совместного располагающим, почудилось, что меня среди прочих приметила, и во взгляде очей синеоких недобрый огонек зажегся. Его я и вспоминал впоследствии, думам предаваясь невеселым. Понимал я, что не такая она женщина, Майка, чтоб позор свой просто так забыть. Но обо всем по порядку.
Фасонить по Захлюпанке Вертииха бросила. Но вот пошли у нее ванны солнечные и солярии, что беспокойство бабам нашим приносить продолжали. Тут уж, действительно, довелось каждому того желающему узреть ее всю как есть во натуре зело богатой. И без платьев с ухищрениями всяческими, которые хоть и шли ей безмерно, но без них она была куда лучше. Ведь в какой костюм Венеру Милосскую не обряжай, не прибавит он красоты ни на гран, а и повредить может, потому что телом обнаженным она в первую очередь и хороша, его, прикрыв, уж не богиня она вовсе, а так, земная красавица.
Выходила, значит, Майка на огород свой бывший, что бурьяном и чертополохом зарасти успел, пока трудами земледельческими в нем не занимались. По утрам после сна матрасик надувной городской постеливала и на нем в красе своей обнаженной располагалась, лучам солнечным тело породистое подставляла и в тепле их ласковом нежилась. И все мужское население Захлюпанки в часы эти ранние у стен ее дома собиралось, чтобы лицезреть и любоваться зрелищем красы женской, что мать-природа создает в единичных экземплярах для того, чтобы самой потом образцом этим руководствоваться уже в более будничной и повседневной работе. И не стоит судить их строго, что зову прекрасного в душах своих поддавшись, не могли мужи наши тяге к возвышенному противиться.
Иные больными сказывались, другие умудрялись специально от работ в поле отлучиться, чтобы в час назначенный, когда Майка выходила голая, возле ее дома оказаться. Проще шоферам было, те специально маршрут свой так строили, чтобы ненароком вроде нужной улицей проехать, ну а там машины останавливали, и с верхотуры кабины им было лучше наблюдение вести. Короче кажучи, тут жизть такая пошла, что и не до работы всем стало, когда Майка на родину свою малую вернулась. Ждали мы, что Григорий Степанович в дела вмешается и рукой властной пошатнувшийся порядок восстановит, но он с решением медлил. Бабы наши вроде тоже как смирились с соперницей и препятствовать солнечным купаниям не отважились. Да и был в том резон: как-никак, а Аркадия эта у нее во дворе проходила. На своей-то землице человек есть хозяин и что хочешь вытворять вправе.
Здесь опять пред тобой повиниться должен, читатель. О частностях распространяясь / не маловажных, мне в
