обратимся. Только вот откроюсь тебе еще кое - в чем, друг мой многотерпеливый. Признаюсь, сомнения посещают меня и в главном деле жизни всей, и ужас священный бередит мне душу. А стоит ли она, Захлюпанка наша, такого ко себе внимания и славословий, ей расточаемых? Не есть ли она деревушка обыкновенная и ничем не примечательная, что и точкою не уместилась, как места ей не нашлось, на крупномасштабной областной карте? Что, если и озлобление к городу, Одессе миллионной, в натуре лишь любовь к ней сокрытая и нашедшая столь странное выражение оттого, что не нужен я ей и за невозможностью туда переселиться? А в Одессе б жил, так ненавидел бы, положим, какой- нибудь Лондон или Американские Соединенные Штаты. Да и патриотизм наш, не он ли вывернутая наизнанку любовь к самому себе? Еще бы: раз в Захлюпанке я живу в силу обстоятельств разных, то и она хороша безмерно.
Вот до этого места дойдя, в рассуждениях своих останавливаюсь обычно, потому как опасная штука есть разум человеческий, и мы управлять им пока не приучены. Ум, он и есть подлец,- классик литературы отечественной говаривал,- глупость же проста и наивна свято. Ибо если и далее в помыслах этих пойти, то до многих вещей страшных додуматься можно. Ведь что тогда получается – все привязанности многочисленные, как то: семья, чувства родственные, долг, патриотизм тот же, наконец – и вымолвить боязно – суверенность наша, - все это сплошная фикция и словеса пустые, что с треском разрываемого детского шарика в данном случае сходны, ведь шум производя, реального содержания оказываются лишены. Остаюсь лишь я со своими желаниями многочисленными, а мне, чтоб чайку не попить – полсвета пропади. Но вот это мы уже читали у того же классика, что все шутки шутил вокруг смерти своей мнимой, пока и не дошутился: « Слухи,- говорил,- о кончине моей преувеличены зело».
Только не люблю я острот подобного свойства и записки свои пиша, втайне героям захлюпанским завидую, ибо нет в них раздвоенности и мягкотелости, что нас с тобой, читатель, отличают. А вот поменялись бы мы с нашей жизнью, на события бедной, с ними? Нет, конечно, вижу хитрую улыбку твою, аристократа духа и эстета. Ну да Бог с ними, слушай продолжение моих историй.
…Неожиданное то объявление Майкино в Захлюпанке уж не знаю сравнить с чем. И слов таких у меня не найдется, чтобы степень изумления общественного передать. Сказать, что как гром среди неба ясного оно было, или что снег среди лета знойного, когда утопает в пыли Захлюпанка, облаками которую из-под колес автотранспорта ко двору несет? Но что они, катаклизмы природные, во сравнении с непредсказуемостью самой жизни и ее резкими поворотами сюжета, которые именно своей непредсказуемостью и хороши. Что до природных аномалий, произойди они впрямь, захлюпанцы удивились бы менее, разумное тому найдя объяснение. И действительно, чему особенно поражаться, когда человек жизнедеятельностью бурной и чрезмерной своей собственное благополучие под угрозу поставил на земле-матушке. Тут уж жди со дня на день какой-нибудь пакости в виде ветров, что с хлябей небесных лягушек, грызунов и прочую нечисть на головы швыряет, что у нас случалось, и в захлюпанских летописях отображено еще древними.
Ну а Майка, то особый счет. И с неба к нам ее не бросало, и не ветром занесло, и никаким другим явлениям не могли мы почесть себя обязанными ее возвращению. Понятно ведь, что заехала в Захлюпанку по своей воле, цель какую-то тайную и для себя важную должна была иметь. Что же вынудило ее из немецкой Германии в Захлюпанку заглянуть, и надолго ли пути наши пересекутся? А дело ее, видать, серьезнейшее было, если даже похороны родительницы усопшей не заставили Вертииху в селе показаться. Не было ее в то время в Захлюпанке, и мы всем миром взяли тогда заботы об умершей.
Должен тут буду с прискорбием заметить, что правы кое - в чем пустозвоны городские, над некоторыми чертами жизни нашей сельской подтрунивая, насмешники. Да, пребывание вдали от чрезмерных скоплений толп людских в мегаполисах всяческих накладывает определенный отпечаток на манеры и поведение селянина в деревне, где новое лицо или чисто внешнее событие вроде пожара какого- нибудь или автомобильной аварии относительно редки и случаются нечасто. Отсюда тот болезненный интерес и чрезмерное любопытство на подобного рода инциденты, когда презрев условности хорошего тона и отбросив их, стремится он, простофиля природный, удовлетворить свой голод на зрелища, которыми так богат город. Тут уж не до приличий созерцателю сельскому, насмотреться бы только на богом подаренное зрелище, чтоб потом другим все пересказать приукрася.
Что особенно в такие минуты нашего брата подводит, так то мимика, застывшая в самом что ни есть преглупом выражении, по которому и узнают его, сельчанина, безошибочно пред витриной роскошного городского магазина с заграничными финтифлюшками. Отличают, повторюсь, по лица необщему выражению, хоть и одет он, может быть, ничем из городских не выделяясь. Вот эту маску застывшего удивления любят потом копировать невежи одесские в разговорах с нами, достоинство наше третируя. Замечу здесь, что из наших захлюпанцев кто себе на уме, многие даже под городские представления о нас подлаживаясь, специально дурачков из себя корчат и посмешищ из противоречий душ своих непростых: вот вы надо мной посмеиваетесь, ну и пусть, а я вас все равно при случае объегорю.
К чему я это? А к тому, что с болью в сердце великой приходилось мне наблюдать за тем, как захлюпанцы Майку Вертииху встречали, с ней на улицах села сталкиваясь. Тут воистину живописец бы великий потребовался, чтобы позы те многочисленные удивления самого разнообразного запечатлеть. Чего тут не было только! И раскрытые рты, и отвисшие челюсти, глаза из орбит вылазящие, длани, в священном ужасе распростертые, не говоря уже о звуках, самых нечленораздельных восклицаниях и междометиях отчаянных. К огорчению это все наблюдал я, когда земляки Майку Вертий окружали и со всех сторон обступя, чтобы удобнее им лицезреть было, зенки свои пялили, словно и не человек она, из плоти и костей сотворенный, как все мы, под луной живущие, а инопланетянка, нас из других миров посетившая.
Восемь лет с той поры минулось, как она нас, казалось, навсегда покинула, ну а годы- то и никак во внешности ее не отразились. Так что удивляться захлюпанцам было чего. Жены сельские, ее ровесницы, что в школе вместе учились, уж совсем, говоря по- простому, за лета эти обабиться, успели, детей нарожали по целому выродку, в хозяйствах погрязли донельзя. В наших условиях захлюпанских очарование женское недолго держится, вмиг, бывает, и отцветет молодушка, красотой своей несмелой не успев мужа и близких порадовать. Год или два – вот и все, пожалуй, что на бабью короткую молодость отпущено. А в дальнейшем не до внешности своей горемычным, тут и стирка пойдет, и подворье, и дети, некогда и в зеркало поглядеться. Про парикмахерскую с педикюрами думать забудь, тело свое холить и нежить – не про них удовольствие.
Совсем иное Майка. На нее глядючи, поначалу и не верилось, что это она и есть. Внешне вроде и Майка, черты лица знакомые, но все в ней , что и прежде было, не только не убавилось, но и наоборот, расцвело вдруг бурно до неприличия цветком ярким и нездешним, с иных мест в наши края завезенным. Что особенно смущало баб в красоте той, так это буйство красок в ее внешности неописуемое и цвета их какие- то экзотические, из чужой жизни.
Мужики особенно возле нее увивались. Постоишь вот так с нею – и убожество свое, никчемность начинаешь ощущать явственнее. Находишься ты с ней рядом, с этаким растением райским, благоухания заморские источающим, во портах домотканых и перегаром сивушным на нее несмело дыша, а у самого сердце от сознания своего несовершенства так и исходит. Одно лишь утешало, что светило наше дневное всякой Божией твари тепло целительное дарит, как розе красной, так и жабе холодной.
Мужики, те в отличие от баб захлюпанских Майке безмерно радовались и в момент стали ее доброжелателями. Как-никак, облагораживала она своим явлением жизнь нашу сельскую, привнося в нее что-то томное и весьма чувственное. Что же до женщин, возненавидели они Майку столь же дружно и в одночасье, как мужики той желали удачи в неизвестных ее начинаниях, ради которых и приехала она к нам. Баб наших понять было можно. Неприятственно им было видеть, что одна из них, босоногое детство вместе проведших, Такого великого успеха достигла, внешностью своей занимаясь, тогда как они в трудах каждодневных и забывать стали о естестве женском.
Ну а Майка будто специально терпение их испытать вознамерилась. Гардероб свой несусветный с платьями заграничными в Захлюпанку привезла, будто и не к нам, а в Париж французский ехала на кинофестиваль Каннский. И не надотьто нас, захлюпанцев, за таких уж держать лапотников, что и телевизор не смотрят, а рты свои в переулках на Майку пялючись, потому открывали, что отродясь такого не видели. Видели! Но одно дело, когда мод этих самых показы на экране мерцающем зришь, и совсем другой резон, когда фемина эта по улице твоей дефилирует заморской птицей, и ты, коль смелый, и рукой до нее дотронуться можешь, чтобы убедиться, что не сон все, а Дама та Прекрасная наша Майка и есть, что в ребячестве голубей с тобой в небе гоняла.
Отвлекусь тут, чтобы наряда два ее живописать, которые воздействие на умы захлюпанцев оказали, едва устои нравственности вековечной не подорвав. Было платье такое на Майке, что из эфиру воздушного как бы состояло. Облекало оно тело ее богинеподобное и как бы и не облекало вовсе, потому что сквозь материю эту дымчатую, что природного веса и не имеет, от любителя красоты женской и укрыться-то ничего не могло, да и не сокрывало оно ее прелестей. Подойдя к ней, кудеснице нашей, мог ты сколь угодно долго сквозь сеточки эти резные все многочисленные достоинства тела ее дивнаго изучать, наслаждаясь такой возможностью. Вот родинка, что внизу живота проглядывается, а вот складочка сладострастная ко себе влечет и взор твой лелеет. О как прекрасна возлюбленная наша! Как лента алая губы ея, и уста ее любезны захлюпанцам. Как половинки гранатового яблока ланиты ее под кудрями. Два сосца ее как двойни молодой серны, пасущейся между лилий. Вся она прекрасна, возлюбленная наша сельская, и нет пятна на ней!
Мужикам Майка в том не препятствовала, чтобы телесами ее любоваться. Наоборот, чтобы удобней им было, на скамеечке возле чайной колхозной устраивалась, ну а там они как в музее ее обступали и разглядывали. После, когда одна группа от нее отойдет, чтобы промеж себя увиденное обсудить и впечатлениями поделиться, иные заступают на освободившееся место. Это платье у Майки самое главное было. Мужики ее просили, чтобы одевала она его хоть раз в сутки, удовольствие им доставить. В нем она
как на работу ходила на дежурства ежедневные на лавочку эту. По часу иной раз сиживала на завалинке той, пока самой не прискучило.
Бабы некоторые, проведав, куда это мужики ближе к вечеру отлучаются, ревновать пробовали. Кое-кто из них, Галка-почтарка среди прочих, отцов семейств своих за руки тащить было принялись.
