огорошили мятежников, что отняли у них волю к победе, исход сего рокового дня мог быть иным.
В благодарность государь многое прощал Сенату; количество неразобранных дел всё увеличивалось. Николай Павлович давно перестал удивляться этому: вскоре после начала своего царствования он поинтересовался, сколько таких дел числится за министерством юстиции (кое должно было являть пример в аккуратности и быстроте прочим государственным учреждениям). Оказалось, что 2 миллиона 800 тысяч; через некоторое время государь снова спросил о количестве дел, ждущих своего рассмотрения – ему доложили, что теперь их стало 3 миллиона 300 тысяч. Николай Павлович махнул рукой и больше не интересовался этим вопросом.
Но всё же и его терпение лопнуло однажды: явившись в Сенат к десяти часам утра, государь застал на месте лишь одного сенатора Дивова (да и тот, как выяснилось позже, заснул здесь с вечера, будучи в некотором подпитии) – а больше никто не пришел. Государь повелел Дивову передать его сотоварищам, что был у них с визитом, но никого не застал, – не довольствуясь этим, Николай Павлович специальным указом обязал сенаторов являться на службу к шести часам утра ежедневно. Они страшно переполошились и слёзно молили государя отменить сей жестокий указ, ибо, по их словам, царское посещение Сената само по себе уже сделало полезную электризацию параличному. Николай Павлович смилостивился, и жизнь Сената пошла по-прежнему, спокойно и неторопливо…
Понятно, что добиться от служащих этого заведения чего-либо путного в связи с кражей Медного всадника обер-полицмейстеру Кокошкину и полковнику Верёвкину не удалось. «Они бы не заметили, если бы само сенатское здание украли вместе с ними», – в сердцах проговорил Кокошкин.
***
Следующий этап следствия проходил на стройке Исаакиевского собора, позади похищенного памятника Петру Первому. Работами руководил француз Монферран; со времён Киевской Руси и Московского царства в русских обычаях было поручать важные строительные работы иностранцам. Впрочем, отечественные мастера быстро перенимали у них опыт и строили вовсе не плохо – однако бывали и досадные недоразумения. Так, например, сооруженное русскими мастерами первое каменное здание Успенского собора в Московском Кремле, простояв полтораста лет, пришло в такую ветхость, что своды его обрушивались, а стены пришлось подпирать деревянными столбами. Это было странно, ибо подобные каменные строения в западных странах успешно стояли много веков, порой – от римлян.
Но ещё большая странность случилась при воздвижении второго каменного Успенского собора на месте первого. Русские мастера Кривой и Мышка, приглашенные царём Иваном Третьем для осуществления сего проекта, рьяно взялись за дело и уже подвели было собор под крышу, но тут-то он и рухнул с ужасающим грохотом. Мышка и Кривой объяснили эту неудачу землетрясением, которое произошло в Москве. Землетрясение такой страшной силы, что от него падают церкви, для Москвы событие столь редкое, что никогда до того и никогда после того не случалось, – надо же было ему случиться именно при завершении работ по строительству собора! Но самое удивительное в этом землетрясении, что оно произошло точно под стройкой, а до соседних кремлёвских зданий толчки не дошли.
Помолившись усердно Богу и поблагодарив его за чудесное спасение столицы, Иван Третий не решился более обращаться к притягивающим к себе землетрясение русским строителям и вызвал мастеров из Италии. Они возвели новый Кремль с зубчатыми стенами и мощными башнями, которые оказались поразительно долговечными, а также построили главные кремлёвские храмы, ставшие гордостью русской земли.
Особенно много иностранных построек появилось в России при Петре Великом и после него, – так что дворянские дома, гражданские здания и храмы стали точь-в-точь похожи на европейские. Впрочем, государь Николай Павлович, любивший свой народ и ценивший его культуру, повелел вернуться к старорусскому стилю. Выполняя волю царя, придворный архитектор, русский немец Константин Андреевич Тон изобрёл такой стиль и создал к годовщине войны 1812 года проект храма Христа Спасителя в Москве. Прежний проект, шведа Витберга, был признан слишком прозападным, а потому несостоятельным; к тому же, при Витберге непонятно куда исчезло более миллиона рублей, – что само по себе было бы не удивительно, если работы хотя бы сдвинулись с мёртвой точки. Честный швед не мог понять, как это произошло, зато подрядчики и члены строительного комитета довольно потирали руки.
В результате Витберг был отправлен в ссылку, а проект Тона утверждён. Его храм Христа Спасителя представлял собой выросшую до чудовищных размеров русскую сельскую церквушку с прибавлением изрядной доли византийской вычурности и восточной аляповатости. Академики от архитектуры пришли в ужас при виде этого проекта, но государю он понравился, – Николай Павлович приказал Тону построить в таком же истинно русском стиле Большой Кремлёвский дворец Этот дворец должен был выразить в камне представление народа о том, каким должно быть обиталище царя.
Что касается храма Христа Спасителя, то государь сам выбрал место для него на берегу Москвы-реки, – для чего понадобилось снести почитаемый в народе Алексеевский женский монастырь. Игуменья монастыря, недовольная таким поворотом событий, прокляла сие место и предрекла, что ничто не устоит на нём долго, но любовь царя к России превозмогла и это обстоятельство.
…В то время как храм Христа Спасителя только собирались строить в Москве, Исаакиевский собор в Петербурге уже строили полным ходом. В России мало кто знал, чем примечателен Исаакий Далматский, которому был посвящён храм, однако Пётр Великий родился как раз в день поминовения этого святого, – и такового обстоятельства было достаточно, чтобы потратить миллионы рублей на сооружение гигантского собора. На стройке трудились тысячи человек, и была вероятность, что кто-то причастен к краже Медного всадника.
– Воры, все воры! – повторял обер-полицмейстер Кокошкин. – Поверьте, уж я-то знаю наш народ, сам чистокровный русак. Русский мужик слаб на руку: чуть зазеваешься, обязательно что-нибудь унесёт. Им памятник умыкнуть – плёвое дело, они этого Медного всадника в один миг стащат и не поморщатся. Ну, ничего, я за них возьмусь, они у меня во всём признаются, будьте уверены!
Полковник Верёвкин остудил, однако, пыл полицмейстера:
– Прошу учесть, ваше превосходительство, что нам нужно не признание, а памятник. Государь ждёт его возвращения, а не признания каких-то там мужиков. Не следует также забывать, что его величество лично следит за строительством собора и весьма расположен к Августу Августовичу Монферрану. Государю было бы неприятно узнать, что сие строительство омрачено кражей, да ещё имеющей такой возмутительный характер.
– А я об этом и не подумал! – всплеснул руками обер-полицмейстер. – Спасибо, батюшка, выручили, отвели беду… Нет, огорчать государя нельзя ни в коем случае… Но что же делать, а вдруг памятник спрятан где-нибудь здесь? Вон она какая громадина, эта стройка, – ну что стоит спрятать тут памятник?
– Вряд ли рабочие имеют отношение к краже, – возразил Верёвкин. – Что им делать с Медным всадником? Продать его целиком они не смогут, а пилить на части долго и хлопотно. Я полагаю, что мы можем найти на стройке свидетелей, но не воров.
– А я всё же произвёл бы обыск, – сказал Кокошкин. – Мало ли… Может, они стащили памятник просто так, из озорства.
– Это может быть, – согласился Верёвкин. – Пусть ваши полицейские произведут осмотр, а я пока со своими жандармами порасспрошу рабочих и подрядчиков. Во всяком случае, мы обязаны убедиться, что строители непричастны к краже, – а уж потом можно двигаться дальше.
***
Ресторация, которую штабс-капитан Дудка назвал «кабаком», действительно была кабаком, но в лучшем смысле этого слова. Кабаки в России, как известно, бывают двух типов: худшего, куда люди приходят напиться с горя, и лучшего, куда они идут в хорошем настроении. В худшем типе кабаков не имеет никакого значения обстановка заведения, качество закусок и прочие эстетические условия: здесь главное – дешевая выпивка, которую можно заказывать в неограниченном количестве, – но в кабаке лучшего типа человек хочет не только выпить, но и вкусно покушать, а также приятно посидеть. Очевидно, что кабаков лучшего типа в России всегда было гораздо меньше, чем кабаков худшего, ибо жизнь большинства российских обывателей побуждала их к горькому пьянству, а не к приятному времяпровождению. Тем не менее, кабаки лучшего типа тоже существовали на русской земле, что внушало определённый положительный настрой людям, склонным к размышлениям о судьбе России.
Ресторация, в которую пришли Дудка и Шлиппенбах, славилась чистотой, уютом и вкусной кухней. Она занимала часть первого этажа в старом доме у Аничкова моста, и на вывеске её значилось «У моста» – это была одна из старейших рестораций Санкт-Петербурга, прошедшая путь от худшего кабака к лучшему. Когда-то, при Петре Великом, на топком берегу безымянного ручья-ерика, позже названного Фонтанкой, находилась диспозиция батальона подполковника Аничкова. День и ночь этот батальон расширял ерик, дабы превратить его в судоходный канал не хуже голландских, виденных Петром в Амстердаме и взятых им за образец для многочисленных речек, ручьёв и ручейков новой русской столицы. Кабак, открытый возле дислокации сего воинского подразделения, помогал облегчить нелёгкий труд по строительству канала, – а попутно батальон Аничкова строил для продления Невского проспекта мост через Фонтанку, который приходилось всё время удлинять по мере расширения ерика.
Похожим образом шли работы и на других водных потоках Санкт-Петербурга, пока генерал-губернатор столицы, светлейший князь Александр Данилович Меншиков не прекратил на свой страх и риск амстердамскую затею царя. Не то чтобы Меншикову было жаль мужиков и солдат, гибнущих в холодной воде, но его одолевало беспокойство по поводу расходования средств из государственной казны. Светлейший князь пользовался ею почти как собственной и за долгие годы пребывания в царской милости сумел перетащить в свои подвалы едва ли не больше золота, чем оставалось в государстве, – однако беда была в том, что из казны тащил не он один. Каждый, кто имел доступ к казённым средствам, грел на них руки, и никакие, даже самые жестокие меры не могли остановить лихоимство. Царь Пётр вешал воров, рубил им головы, четвертовал, клеймил раскалённым железом – всё впустую. Соблазн был так велик, что перед ним не способны были устоять не только люди, распоряжающиеся казёнными деньгами, но и суровые чиновники, поставленные надзирать за этими людьми, – равно как ещё более суровые чиновники, поставленные наблюдать за всеми чиновниками вообще.
Вот это и вызывало беспокойство князя Меншикова. Как человек неглупый он отлично понимал, что остановить воровство невозможно, но в таком случае рано или поздно казна оскудеет окончательно, – и что тогда с неё взять? Оставался единственный способ сохранить казённые деньги, чтобы можно было и
