«по-молодецки», то есть одним махом, задержав дыхание, – затем понюхал хлеб, а уж после закусил.
– Прямо-таки на глазах становитесь настоящим русским человеком, – одобряюще сказал Дудка, а черноокая Маша мило улыбнулась Иоганну Христофоровичу.
– По-второй! – неожиданно для самого себя выпалил Шлиппенбах.
Дудка засмеялся, а Маша одарила Шлиппенбаха ещё одной лучистой улыбкой.
– Маша! Маша! – позвала её хозяйка заведения.
Маша поднялась и вышла.
– О, куда она ушла? – огорчился Шлиппенбах.
– Ничего, скоро вернётся, – утешил его Дудка. – Эх, любезнейший мой Иоганн Христофорович, – продолжал он, томно потягиваясь, – до чего же хорошо в таком заведении. Ответьте по совести, у вас в Германии есть такие душевные заведения?
– Дом, где женщина продаёт себя? – удивился Шлиппенбах. – Да, есть, конечно, без сомнения. Но у нас там женщина очень, очень дорогая по деньгам, если она весьма красивой физиономии и тела. А если она не совсем красива или плоха, или пьёт много шнапс, она стоит недорого, но вызывает дурное чувство… как это… отвратущение.
– Отвращение, – поправил его Дудка.
– О, да, отвращение, – кивнул Шлиппенбах.
– А у нас, как видите, всё по-другому, – довольно произнёс Дудка. – Есть и у нас, само собой, хищницы, старающиеся вырвать у своих жертв последний клок мяса, есть опустившиеся особы, на коих без «отвратущения» взглянуть нельзя, однако большинство девиц, продающих себя за деньги, держатся достойно, а по натуре своей они добры, отзывчивы и благородны. Не округляйте глаза, Иоганн Христофорович, – именно добры, отзывчивы и благородны.
А почему так, знаете? Потому, что ваши немецкие девицы не имеют сотой доли той душевности, что есть в наших. Не понимаете?.. В русских девицах, как в благородных, так и в падших, – в русских женщинах вообще – есть необыкновенная заботливость о мужчине и преданность ему. Каким чёртом оно так получилось, не знаю, но наши русские женщины за самую малую толику внимания со стороны мужчины, за крошечную капельку его любви готовы идти с ним не то что на край света – в адский огонь без страха! Если даже русскую женщину обмануть, оскорбить, унизить наиподлейшим образом, бросить, наконец, – то и тогда она не перестает верить, любить и надеяться. Вера, надежда и любовь всегда пребывают в душе русской женщины, и оттого грязь к ней не липнет, но даже в самом гадком жизненном положении душа остается чистой. Я не хочу идеализировать наших женщин, – я не художник и не поэт, – поэтому скажу, что бывает с их стороны обман, подлость, бывают прочие неприятные художества, однако всё это внешнее, не от души.
Знавал я двух девиц, Сонечку и Катеньку, чище которых свет не видал, – а были они обе продажными. Сонечка на панель пошла из-за отца-пьяницы, – да чтобы не перечить злой мачехе, да чтобы накормить сводных братьев и сестёр, – а чиста была, как ангел, набожна и преисполнена любви к людям, даже к преступникам. Вслед за одним таким преступником, за убийцей, в Сибирь отправилась и была тем счастлива.
Катенька служила горничной в богатом доме: её соблазнил молодой барин и бросил с дитём. Со службы её выгнали, на работу не брали, она и пошла в весёлый дом. Однако же чистоту души тоже не запятнала, на низкие поступки была неспособна, к воровству питала отвращение. Кончила тем, что тоже в Сибирь пошла, несправедливо обвинённая, однако же воскресшая для новой жизни, для христианского служения.
Да, велика святость души русской женщины! Кто про это свойство знает, тому с нашими женщинами хорошо. Я, скажем, с ними прост и ласков, не обижаю их, – они и довольны. Цените и вы, дорогой Иоганн Христофорович, русскую женщину и можете быть уверены, что она вас не разочарует…
А вот и наша Маша пришла... Эй, хозяйка, подай шампанского! Пользуйтесь моментом, Иоганн Христофорович, отдыхайте и веселитесь; оно неплохо особенно на казённый счёт.
Часть 4. Государь
Император Николай Павлович был единственным законопослушным человеком в России, потому что он никогда не нарушал законы, – если было нужно, он просто менял их по своему желанию. Мало того, Николай Павлович был честным человеком, потому что никогда не лгал, не крал и не брал взяток. Имея многомиллионное состояние, сотни тысяч десятин земли и десятки тысяч крестьян, государь гордился тем, что его доходные дела настолько честны, что нельзя сыскать даже единой копейки, которая вызывала бы сомнение в путях приобретения её.
Останавливаясь в своих роскошных дворцах, Николай Павлович всегда занимал самую скромную комнату под спальню; в ней по его приказу ставили простую солдатскую кровать, покрытую соломенным тюфяком и застланную солдатским же одеялом, – на ней он и спал. Однажды во время его поездки по России государю отвели в некоем городе спальные апартаменты, украшенные позолотой, лепниной, картинами, и в них стояла громадная кровать из редкого африканского дерева, с высоченными матрацами и подушками, которые были обшиты лионским шёлком и набиты нежнейшим пухом гагары. Николай Павлович пришёл в ярость и повелел апартаменты разорить, кровать сжечь, пух пустить по ветру, а городничего посадить на гауптвахту, дабы отбить у прочих льстецов охоту сей показной роскошью сыскать дорогу к сердцу царя.
Николай Павлович хорошо понимал, что царь в России остаётся царём даже в рубище и босиком; величие царского имени такое грозное, божественное, священное и трепетное, что не нуждается во внешнем оформлении. Если торжественные царские выходы и обставлялись с пышным великолепием, то это делалось не для того чтобы подчеркнуть величие царской власти, как думали недалёкие иностранцы, но для умиления русской души. Русский царь мог быть жестоким, мстительным, злопамятным, он мог быть разорителем государства и погубителем своих подданных, но его любили, обожествляли, а порой и причисляли к лику святых. Царю охотно прощали страшные злодеяния, если он вёл себя, как подобает настоящему царю, то есть в духе русских представлений о царской власти. Иностранцы действительно не способны были этого понять, но они жили заботой о своих узких интересах, о земном, в то время как русские люди жили заботой о возвышенном, небесном, и всё земное теряло в сравнении с этим какое-либо значение.
Николай Павлович был подлинным русским царём, хотя в жилах его и текла немецкая кровь. Он понимал чаяния своего народа, – отсюда в царствование Николая Павловича в стране господствовали идеи о вселенской миссии России, о богоизбранности русской нации, об исключительной роли православия, подкреплённого самодержавием, и самодержавия, подкреплённого православием. Эти идеи находили зримое выражение в живописи, литературе, музыке и архитектуре. Последнему роду искусства государь придавал особое значение, предпочитая прочные, долговечные и видимые всеми архитектурные сооружения легковесным и преходящим творениям прочих искусств. Придворный архитектор, русский немец Константин Андреевич Тон, тонко чувствующий настроение Николая Павловича, быстро стал незаменимым человеком для государя. В преддверии больших празднеств в честь Отечественной войны 1812 года Константин Андреевич Тон чуть ли не каждый день бывал у царя.
– С чем пожаловал, Константин Андреевич? – спросил его государь, принимая в ранний час.
– Извольте посмотреть, ваше величество, – отвечал Тон, раскладывая на столе большие листы бумаги. – Проект Измайловской богадельни в Москве, как вы хотели.
– Отлично, – довольно произнёс Николай Павлович. – Поглядим, что у тебя получилось.
Он принялся смотреть чертежи, глубокомысленно поднимая брови и бормоча время от времени: «О, да! О!». Затем отложил их в сторону и сказал:
– А знаешь, Константин Андреевич, ты своими словами объясни, что задумал. Устал я от бумаг – всё бумаги, бумаги, мои глаза уже отказываются видеть их.
– Как прикажете, ваше величество, – отозвался Тон.
Он взялся за один из листов, развернул его и, укрепив на столе, принялся пояснять.
– Под Москвой, в селе Измайлово при государе Алексее Михайловиче был построен храм Покрова Божьей Матери. Местоположение сего храма следует признать весьма удачным: он стоит на острове, окружённый двумя прудами и рекой. Вокруг простираются луга и леса, кои радуют глаз идиллическим пейзажем, а воздух этой местности полезен для здоровья. Трудно найти лучшее пребывание для приюта, предназначенного солдатам, которые пострадали за Отечество.
– Потому-то я избрал Измайлово для сей цели, то есть для обозначенного приюта, – кивнул Николай Павлович.
– Как всегда, вы проявили мудрость и знание всех обстоятельств, ваше величество, – поклонился Тон.
– Продолжай, Константин Андреевич.
– Памятуя, что Бог есть верховный спаситель и утешитель страждущих, я осмелюсь предложить вашему величеству пристроить приют для инвалидов непосредственно к храму Покрова Божьей Матери, в две линии, с одной и с другой стороны. По высоте эти строения должны быть равны нижней части храма, не возвышаясь, однако, над его куполами, дабы не умалить значение купольных крестов.
– Очень хорошо.
– Для того чтобы пристроить инвалидные здания к храму, придётся разрушить два его крыльца, – Тон вопросительно посмотрел на Николая Павловича.
– Это ничего, это мы можем допустить – ответил государь.
– А также стену усадьбы семнадцатого века и ещё некоторые старинные строения, – продолжал Тон.
– Это ничего, – повторил Николай Павлович.
– Зато инвалиды, кои будут пользоваться уходом и призрением в вышеозначенных зданиях, смогут по причине пристройки сих зданий непосредственно к храму получить лёгкий доступ к церковной службе, – особливо если в храмовых стенах пробить отверстия для сообщения с инвалидными домами.
– Прекрасно! – воскликнул Николай Павлович.
– В том видна будет забота и о тех инвалидах, которые лишёны движения в силу увечий, полученных в битвах за Отечество. Находясь на своих кроватях, они услышат церковную службу, звук от которой будет беспрепятственно разноситься по коридорам богадельни.
Государь заплакал; несмотря на железную волю, он имел чувствительное сердце. Тон, знавший эту слабость государя, терпеливо ждал, когда он успокоится.
– Твой замысел носит в себе подлинно христианский дух: увечные солдаты лежат на своих койках, слушают церковные песнопения и возносят хвалу Богу, – сказал Николай Павлович, справившись с волнением. – Этот сюжет подходит для изображения на иконах. Светлая ты голова, Константин Андреевич.
– Благодарю, ваше величество, – снова поклонился Тон.
– А вот что мне пришло в голову, – сказал государь, сделав ударение на слове «мне». – Когда в честь победы над французами начнётся задуманный нами всенародный праздник на овеянном славой Бородинском поле, пусть солдаты-ветераны пройдут строем перед намеченными там быть памятниками. Это будет очень полезно для нашего молодого поколения, которое сможет лицезреть победную поступь отцов, и утешительно для самих ветеранов.
– Превосходно, ваше величество, – согласился Тон.
– Да, да, – кивнул Николай Павлович, будто наяву видя эту сцену, – очень полезно и очень утешительно… У тебя что-нибудь ещё есть на сегодня, Константин Андреевич?
– Большой Кремлёвский дворец, ваше
