Медный всадник по ночам разъезжал по улицам Санкт-Петербурга, жандармам об этом было бы известно.
– «Есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам», – решил блеснуть учёностью обер-полицмейстер. – Господин полковник, сделайте для меня одолжение, прошу вас: тут неподалёку проживает ясновидящая, по имени Акулина, – так не съездить ли нам к ней? Прошу вас, съездим, – на всякий случай, как вы говорите.
– Пустая трата времени, – отрезал Верёвкин. – Ясновидящие состоят у нас на секретной службе. Можно просто вызвать вашу Акулину к нам, если хотите.
– Чего вызывать, когда она рядом?.. Поедем? Для очистки совести.
– Хорошо, едем, – нехотя согласился Верёвкин. – Только из уважения к вам, ваше превосходительство.
– Вот и славно! – обрадовался Кокошкин. – Вы не подумайте, она не ведьма, а вполне православная, верующая женщина. У неё полон дом икон, она в церковь ходит, молится и все посты соблюдает.
– Прекрасно, – кивнул Верёвкин. – Едем.
…Акулина относилась к тому распространённому на Руси типу православных христиан, что верили и в Бога, и в чёрта, и в осиновый чурбан. С одной стороны, она знала и почитала всех святых, не пропускала ни одного церковного праздника, чтила все положенные в православии обряды и установления, – а с другой стороны, занималась ворожбой, приворотом, гаданием, отводила сглазы и заговаривала болезни. В её доме стены действительно были увешаны иконами снизу доверху, но тут же стояли предметы, необходимые для чародейства и колдовства.
Приходящих к Акулине страждущих и вопрошающих ничуть не смущало такое несоответствие, потому что оно было в порядке вещей в русской православной вере. Каждый из святых и мучеников наделялся в ней ответственностью за определённые события в жизни людей. Были святые, помогающие от зубной боли, были мученики, спасающие от хромоты, были божьи заступницы, оказывающие помощь при женских болезнях, были святые, преодолевающие мужскую слабость, – а ещё десятки святых были способны помочь в сердечных делах, в поиске пропавших вещей, в защите от конокрадов, в преумножении богатства, в покупке домашнего скота, в исцелении от икоты, в поиске кладов – и во многом, во многом другом, из чего состоит жизнь человека. Акулина, которая прекрасно разбиралась в обязанностях святых, продавала иконки с надписями, от чего какая помогает, – не забыв перекреститься и вознести молитву к Богу. Жившие на окраинах Российской империи, в глухих лесах и диких степях языческие народы молились в схожих обстоятельствах каменным и деревянным идолам, костям медведей и лошадей, бараньим кишкам и черепам козлов, – но православные христиане с презрением отвергали эти ложные обряды. Глупо было молить о помощи, обращаясь к камню, кости или дереву, – но если камню, кости или дереву придавался руками человека лик святого, молитва получала возвышенный и действенный характер.
…Нежданных гостей Акулина встретила настороженно, её взгляд цепко и остро вонзился в них; не найдя опасности, она спрятала глаза под опущенными ресницами и поклонилась вошедшим.
– Здравствуй, здравствуй, Акулина, – сказал Кокошкин, крестясь на большой образ Спаса в красном углу горницы. – У тебя никого нет? Хорошо. Дело, по которому мы пришли, следует хранить в глубочайшем секрете.
– На каждый роток не накинешь платок, – отвечала Акулина.
– Это ты брось, – строго произнёс полковник Верёвкин. – Говорят тебе – дело секретное, государственное. Какой ещё платок?
– Бог на небе, царь на земле, а тайна во мне, – пробормотала Акулина. – Царь правит, боярин ему помогает, а народ живёт и ухом не ведёт. А гостям мы рады, за стол сажаем, пирогами угощаем.
– Некогда нам за столом рассиживаться, – отмахнулся Кокошкин. – Вот разве что наливочкой своей попотчуешь, так не откажемся. Она славно наливки делает, – обернулся он к Верёвкину, – чёрт её знает, что она туда намешивает, но как выпьешь, тепло по каждой жилочке пробегает, в душе восторг, а в сердце – радость.
– Благодарю, я не буду, – сухо отказался Верёвкин.
– Напрасно, – сказал обер-полицмейстер, принимая от Акулины рюмку. – Ох, славно, экая благодать! Не удержусь от второй, – налей-ка мне, матушка!
– Вы за этим сюда приехали? – сердито шепнул ему Верёвкин.
– Одно другому не мешает, – возразил Кокошкин. – А приехали мы вот зачем, – выпив вторую рюмку, сказал он, – пропажа у нас, матушка, великая пропажа, так не поможешь ли сыскать?
– Тать крадёт в нощи, а мы ищи, – ответила Акулина. – Сидел молодец на коне в богатом седле, а пришла пора – ни коня, ни седла.
– Во даёт! – восхитился Кокошкин. – Ей всё ведомо, а вы сомневались.
Полковник Верёвкин презрительно усмехнулся.
– Пока коня искали, молодца потеряли, – прибавила Акулина, – Надо молодца найти, свою голову спасти.
– Ты не рассуждай, а говори, что тебе известно, – прервал её Верёвкин. – Как ты смеешь лезть тут с рассуждениями!
– Господин полковник, прошу вас, – слегка тронул его за рукав обер-полицмейстер. – Значит, украли молодца? – спросил он Акулину. – А сам он не мог того… Ускакать?
– Волк по лесу рыщет, добычу себе ищет… – ответила она.
Кокошкин с недоумением посмотрел на неё:
– И что сие означает?
– …А богатырь скачет, – не тужит, не плачет, – продолжала Акулина.
– Ты можешь объяснить внятно? – сказал Кокошкин.
– Погуляет – вернётся, тут и пропажа найдётся, – отвечала Акулина.
– Да когда он вернётся-то? Вот дура-то, терпежу с тобой нет, – вспылил Кокошкин.
– Поехали отсюда, ваше превосходительство, вы же видите, что это бесполезно, – холодно улыбнулся Верёвкин.
Акулина взяла какой-то горшок с полки, бросила в него щепотку пахучего порошка и опустила свечу горящим концом вниз. Раздался негромкий хлопок, из горшка повалил густой дым, который в одну минуту окутал всю комнату.
– О боже! – закашлялся обер-полицмейстер. – А это ещё к чему?
– Господи Иисусе, прости грехи наши, дай зрение непреходящее, настоящее, – истово крестясь, заголосила Акулина. – Моя доля, а твоя воля; дай ответ, – а нет, так нет!
– Балаган, – процедил Верёвкин.
– Тише, прошу вас, – снова тронул его за рукав обер-полицмейстер. – Это она в нужное состояние входит, сейчас вещать начнёт.
Акулина замерла, напряглась, голову её повело набок, руки задрожали и по телу прошла крупная дрожь.
– Вижу большое на большом, – сквозь силу выдавила она, – а малое к нему не приближайся. Кто в силе, тот и силу имеет, а кто не в силе, у того силы нет. Где много греха, там плата велика; большому греху – место вверху. Господи, прости, – неразумных отпусти!
Акулина вдруг пронзительно закричала, упала на пол и забилась в припадке, на её губах показалась пена. Выгнувшись несколько раз и продолжая вскрикивать, она замычала что-то невнятное.
– Недоставало нам с припадочной возиться, – сказал Верёвкин, брезгливо глядя на неё.
– Ничего, ничего, – произнёс Кокошкин, наливая себе третью рюмку, – скоро она очухается… Ну-с, а мы можем ехать. Ведь она нам умную мысль подала, господин полковник. Мы не там ищем, где следует: для того чтобы увезти памятник, надо иметь большие возможности – нужны кони, люди, повозки и прочие необходимые предметы. К тому же, как его провезти незаметно? Да никак! Кто-нибудь непременно увидел бы, а уж про своих полицейских я не говорю: хоть они лодыри и пьяницы, но службу справляют. Им надо было много дать на лапу, чтобы они закрыли глаза на такое безобразие, – значит, тот, кто увёз Медного всадника, деньги имел в достаточном количестве. А возможно, что он человек влиятельный и они его боятся, иначе кто-то из них обязательно проговорился бы, – мне ли не знать свою полицию.
– Вы теперь не думаете, что памятник ускакал сам собой? – с иронией спросил Верёвкин.
– До конца исключить это предположение пока нельзя. Но вы правы – если бы он проскакал по улицам, в городе поднялся бы большой переполох. Мы знали бы уже об этом, а так… – Кокошкин развёл руками. – Ну, что же мы стоим? Едем, господин полковник, дело не ждёт!
Часть 3. Высшие интересы
Иоганн Христофорович Шлиппенбах едва выжил после учинённой Дудкой попойки. В первый день он не мог подняться с постели, а перед его глазами мелькали жуткие сцены, в которых он, Шлиппенбах, выделывал невероятные вещи в компании полуголых девиц. Он и сам был полуголый, а временами совсем голый, – и тогда девицы поливали Иоганна Христофоровича шампанским, намазывали икрой и кушали прямо с его тела. Это было очень весело; штабс-капитан Дудка к тому же наигрывал марш на большом фарфоровом кувшине и в ритм стучал ногой по невесть откуда взявшемуся огромному медному тазу.
От этих воспоминаний Шлиппенбаху становилось плохо, но ещё хуже было, когда в похмельном бреду перед ним представала черноглазая девушка Мария, «Маша», чей взор был зовущим и сладким. Он завлекал бедного Иоганна Христофоровича в ад, но падение в бездну было настолько приятным, что за него не жалко было пожертвовать спасением души. При мыслях о Маше мороз пробегал по коже Шлиппенбаха, и Иоганн Христофорович вздрагивал, шепча слова молитвы. Ах, если бы его жена Амалия узнала, что вытворял вчера её муж, она бежала бы без оглядки от своего развратного супруга, и была бы права, ибо такому поведению нет оправдания – derart Benehmen nicht hat Freisprechung! Мой Бог, что за страна, – порядочному человеку здесь не выжить! – стонал Иоганн Христофорович.
Он категорически отказался от еды, а когда гостиничный слуга («коридорный») принёс рюмку водки для «опохмела», Шлиппенбаха едва не вывернуло наизнанку. Лишь прибегнув к испытанному русскому средству для избавления от последствий неумеренного потребления вина, – а именно «рассолу», жидкости, полученной от соленых огурцов, – он почувствовал себя немного лучше. Коридорный продолжал уговаривал Иоганна Христофоровича всё-таки принять рюмочку «для восстановления души» (о, великий Бог, пить водку для восстановления души – Schnaps für Geist!) – и в конце концов уговорил. Выпив, Шлиппенбах действительно ожил и даже поел жирных щей с говядиной, заботливо доставленных сердобольным коридорным.
Угрызения совести и отвращение к самому себе странным образом покинули Иоганна Христофоровича и он принялся думать о своём задании. Минуло уже два дня, а Шлиппенбаха никто не хватился, – может быть, надобность в нём отпала и надо ехать домой? На следующее утро, однако, курьер доставил Иоганну Христофоровичу конверт с приличной суммой в ассигнациях и припиской от графа Ростовцева, начальника военно-учебных заведений. Граф благодарил господина Шлиппенбаха за согласие работать и просил прибыть завтра поутру к десяти часам в Главный штаб. Иоганн Христофорович так и не понял, за что получил деньги: в качестве аванса за будущую работу или в награду за приезд из Павловска в Петербург? Получить деньги за поездку в двадцать пять вёрст – такое предположение было бы абсурдным в Германии, но в России всё могло статься.
…Ровно в десять часов он явился в Главный штаб. Шлиппенбаха отвели в просторную комнату с большим портретом императора Николая, с книжными шкафами, двумя письменными столами, диваном, кушеткой и маленьким столиком, украшенным красивой мозаикой. На этот столик поставили кофейник, молоко, сливки, сахар, свежие булочки, масло,
