величество, – сказал Тон, принимаясь за следующие листы. – Первые эскизы.
– Он должен отражать представление народа о том, каким надлежит быть обиталищу царя, – назидательно произнёс Николай Павлович.
– Я помню, ваше величество. Извольте посмотреть… Вот таким я мыслю сие сооружение.
– Бедные мои глаза, они совсем не имеют отдыха, – со вздохом проговорил Николай Павлович, вглядываясь в рисунок. – Что же… По-моему, замечательно! Строго, по-военному... Чем-то напоминает Преображенские казармы, но в царском величии… А это что? Завитушки? – он ткнул пальцем в эскиз.
– Точно так, ваше величество. Внешнее убранство выдержано в стиле старорусской манеры архитектуры.
– Так оно и следует, – твёрдо сказал государь. – Мы любим свой народ и его прошлое.
– Дворец будет возведён, я полагаю, возле Боровицких ворот: хорошее место, видное. Но придётся сломать немалое число древних кремлёвских построек.
– Это ничего, это мы можем допустить, – рассеянно повторил Николай Павлович. – Работай, Константин Андреевич, дерзай для славы Бога и Отечества!
– И для вашей славы, государь, – прибавил Тон.
– Что я? Я лишь слуга Бога и России, – возразил Николай Павлович. – Ступай. Деньги под строительство тебе будут выделены.
– Ваше величество, – низко склонился перед ним Тон.
***
Всеми побывавшими в России или изучавшими её иностранцами единодушно было признано, что это богатейшая страна на свете. По количеству земель, по лесам, рекам, по запасам её недр, по неслыханным сокровищам, дарованным ей Богом, Россия превосходила любую державу мира. Но признано было также, что российский народ плохо пользуется данными ему богатствами, а потому пребывает в невообразимой бедности и может считаться одним из несчастнейших на Земле. В то же время нельзя было не заметить, что те, кому дана власть, живут в России хорошо, ни в чём не уступая самым богатым людям Запада и Востока, и даже заставляя их завидовать себе.
Это дало основание иностранцам утверждать, что верхушка русского общества умна, а народ глуп и, к тому же, нечестен, так как постоянно стремится обмануть свою власть. На деле, умны были все: верхушка русского общества отлично понимала, что для хорошей жизни ей нужно, чтобы народ был беден, – а народ знал, что если он будет честно и открыто трудиться, то у него заберут последнее. Поэтому с давних пор в России шло состязание между властью и народом: она думала, как бы забрать у народа заработанное им, а он изыскивал способы не отдавать это.
Иной раз борьба между властью и народом принимала открытые жестокие формы, когда народ восставал, а власть подавляла восстание, – но чаще эта борьба шла потаённо. В ходе её поставленные государством люди стремились взять у народа заработанное им так, чтобы он не слишком раздражался, – а лучше того, не мог сообразить, каким образом у него отняли заработанное. В царствование Николая Павловича признанным мастером таких операций считался министр финансов Егор Франциевич Канкрин. Он создал в России кредитные учреждения, главной целью которых была вовсе не выдача кредитов для увеличения всеобщего благосостояния, как это могло показаться из публично объявленной задачи, но сбор денег у населения для обращения их на нужды власти.
Сберегательный банк, выпестованный Канкриным, блестяще справлялся с этим нелёгким делом с помощью хитроумных процентов и комиссионных отчислений, – однако Егор Франциевич пошёл ещё дальше и провёл великолепную финансовую реформу. Бумажные рубли были объявлены несущественными: основой национальной финансовой системы стал серебряный рубль, но поскольку у населения на руках были в основном именно бумажные рубли, то оно начало от них лихорадочно избавляться. Правительство давало за 3 рубля 50 копеек бумажных рублей 1 серебряный рубль, однако продать их по такой цене было сложно ввиду того, что все хотели сбыть бумажные деньги. Тогда население стало продавать бумажные рубли по более низкой цене, а затем ещё по более низкой, так как спрос на них падал и падал. В результате устроители реформы скупали бумажные деньги значительно дешевле установленного курса, а продавали в казну по цене в 3 рубля 50 копеек. На этом были нажиты огромные капиталы; Егор Франциевич Канкрин тоже сделался богатым человеком и про него сочинили стишки:
То Канкрин! - Пришел с алтыном
Из далеких чуждых стран.
Стал России верным сыном,
Понабив себе карман.
Впрочем, этот пасквиль нисколько не волновал Егора Франциевича – в его финансовой реформе участвовали столь высокопоставленные персоны, что беспокоиться ему было нечего. Сам государь получил от неё немалые средства, и что очень важно – честным путём, без каких-либо сомнительных начинаний, которые Николай Павлович презирал и преследовал. Государь за глаза и в глаза звал Егора Франциевича «мой финансовый гений», даровал ему графский титул и принимал у себя запросто, почти как члена семьи.
…Обсудив с Тоном проекты новых строений, которые должны были подчеркнуть величие России и торжество православной идеи, Николай Павлович обратился к Канкрину за денежной поддержкой. Егор Франциевич, умевший предвидеть просьбы государя, уже ждал в приемном зале и тут же явился на царский зов.
– А, мой финансовый гений! – приветствовал его государь. – Ну как наши дела, казна ещё не опустела?
– Напротив, ваше величество, она приобрела какую ни на есть округлую полноту, – ответил Канкрин, любивший вставить в свою речь исконно русские обороты.
– Финансовый гений, – повторил государь. – Барон Ротшильд не сравнится с нашим графом Канкрином.
– Душевно готов вас тепло отблагодарить, – поклонился Канкрин.
– А к тебе с нижайшей просьбой, – шутливо продолжал государь. – Не изволите ли заложить в бюджет некоторые дополнительные расходы, ваше сиятельство?
– Какие расходы пришли вам на ум, ваше величество?
– Решил я в ознаменование наиславнейшей годовщины войны 1812 года возвести в первопрестольной столице нашей Кремлевский дворец, который должен воплотить в камне представление русского народа о том, каким следует быть обиталищу царя, а также построить богадельню для солдат, получивших увечья в битвах за Отечество, – с чувством сказал Николай Павлович. – Так ты изволь, Егор Франциевич, произвести вместе с Тоном необходимые денежные расчеты, а после найди возможность изыскать средства для осуществления сих проектов.
– О, государь, я понимаю ваш загад, который обязан быть богат, – вновь блеснул Канкрин знанием русского фольклора. – Я полагаю, что средства мы найдем даже на самом дне глубокого моря.
– Однако, мой финансовый гений, не будет ли это накладно для казны? – спросил Николай Павлович с некоторым сомнением.
– Не держите в своей голове такой ничтожный пустяк, – отвечал Канкрин. – Финансовая реформа, попутно сопровождаемая банковской, придаёт нам достаточно средств, чтобы не свистеть в кулак, как выражается наш мудрый народ. В той же упряжке скачет преобразование нашего уважаемого министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселева касательно казённых крестьян… Дозвольте рубить правду-маменьку с плеча, ваше величество. Русский мужик богобоязнен, покладист и трудолюбив, но пока молния не сверкнёт, он не осенит себя крестом. Надежда на Божью милость превозмогает в нашем мужике стремление к хорошей работе.
– Ну, ну, ну! – перебил его Николай Павлович. – Не зарывайся. Я люблю свой народ и не дам говорить о нём дурно.
– Ваше величество, я тоже люблю его больше светлой жизни, – горячо сказал Канкрин. – Я хочу лишь обозначить, что от обязательного труда на государство мужик может иметь привычку лениться. Другое дело, если мы заменим этот труд, как предложил Павел Дмитриевич, на денежные выплаты. От них мужику труднее будет бегать – назвался грибом, так полезай в корзину, то есть плати. Тут нечего кивать на соседа Якова, – сколько положено, столько и отдай звонкой монеты государству. Мы же, собрав деньги, можем распорядиться ими с великим толком. Не мужику же, окажи нам милость Господь, доверять контроль за доходами и расходами? Если дать распоряжение финансов мужику, то он, чего доброго, в кабаке всё оставит. Нет, деньгами должны распоряжаться те, у кого они имеются в большем количестве – у кого денег… как это… прорва. Прочим людям следует отдавать свои средства без хитрого лукавства.
– В этом я с тобой, пожалуй, согласен, – кивнул Николай Павлович. – Оттого я и поддержал начинание Киселёва… Так ты считаешь, что мои строительные проекты осуществимы в финансовом смысле?
– О да, государь! – убеждённо произнёс Канкрин. – Не держите сомнения в душе, бросьте ненужную тревогу. Мы поговорим с Тоном мирком да ладком.
– Финансовый гений, – повторил Николай Павлович. – Как отрадно мне видеть, что я не един в своих заботах о России, но вся Россия едина со мной. Без ложной гордости скажу, что лучшие люди нашей державы составляют мою опору и поддержку, а если и встречаются негодяи, которые злоумышляют против нас, то сам народ с презрением отвергает сих злодеев и проклинает их! Утешили вы меня сегодня – сперва Константин Андреевич, теперь ты. Иди же, Егор Франциевич, к нему и возьмись за исчисления. Чем скорее ты их произведёшь, тем лучше.
– Мы семь раз будет отмерять и один раз резать, но это произойдёт скоро, – поклонился царю Канкрин. – Вскоре я обрадую вас своим расчетом, как яичком в пасхальный день.
– Гений, гений! – воскликнул вослед ему Николай Павлович.
***
Третий визит был столь же приятен государю, как первые два. У отца Николая Павловича, покойного государя Павла Петровича, и у старшего брата, покойного государя Александра Павловича, ходил в любимцах Алексей Андреевич Аракчеев. Он был предан им без лести и, выполняя царскую волю, не щадил ни себя, ни других; он был подобен выпущенному из пушки ядру, которое в своём полёте сметает всё, что попадается навстречу. Николай Павлович ценил такие качества в чиновниках, однако полагал, что грубая сила более необходима в низших сферах государственной жизни, а в высших нужна некоторая деликатность.
Вращение высших сфер напоминало ему сложный механизм с множеством колесиков, шестерёнок, маховиков и пружинок. В кабинете Николая Павловича стояли большие часы, шедевр заграничной механики, которые не только показывали точнейшее время, день недели, месяц, год, но и умели производить под музыку соразмерную перестановку заложенных в них аллегорических фигур. Что было бы, если в эти часы залез пусть преданный государю, но неумелый человек, да ещё вооруженный молотком и зубилом вместо тонкого часового инструмента?.. Нет, для работы с таким механизмом обязательно нужна была деликатность, не говоря уже об умении – оттого-то Николай Павлович больше прочих государственных мужей ценил Петра Андреевича Клейнмихеля.
Пётр Андреевич никогда не шумел, не горячился и не дрался; полученные задания он выполнял с отменным хладнокровием и даже с определённой рассеянностью. Она была замечена у него ещё в военной службе, но особенно проявилась на государственной. Он часто забывал имена людей, с которыми имел дело, а порой забывал и собственное имя. Взгляд Петра Андреевича Клейнмихеля вечно был обращен
