[justify] Кто о чем, а я о прошлом. И, конечно, о своем; рискую быть невыслушанной, рискую нарваться на непонимание: к чему это, мадам, о чем и почему, кому это вообще надо? Я не знаю точного ответа. Верно, прежде всего, мне. Тем, кто меня любит. Кому не безразлично мое настоящее. Они выслушают и о прошлом. Тем, кто любит байки «про жизнь», в конце концов…
Итак, о прежнем, о прошлом и былом, к которому слово «мое» не совсем подходит. Мое прошлое, оно ведь часть мозаики. Оно мое, но и моей страны, моих близких и друзей. Может, не очень большое, но такое разноцветное мозаичное панно, из таких близких, таких уже далеких событий.
Более всего удивляло меня всегда, во всякого рода мемуарах и воспоминаниях: это полюса мнений. Пишут люди об одном, о том, что видели своими глазами, ушами своими слышали. Пишут столь разно, что диву даешься: неужели об одном и том же?
Говорят, взрослеешь, умнеешь. Видимо, я уж чересчур повзрослела. И соглашусь с Экклезиастом: во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь. Я нашла ответ на этот вопрос. Он так прост: люди видят то, что хотят видеть. И слышат то, что хотят слышать. Любое событие только сквозь призму собственных чувств, пристрастий и желаний. Это, нормально, наверное, такова физиология живых существ, постигающих мир чувствами. Только истина от этого так часто страдает, и это тоже вечный вопрос, а ответа у меня нет: «Что есть истина?», и вообще абстрактные понятия правды и истины не пожалеешь как будто. А мне бывает жаль…
***
Ладно. Делай, что можешь, и пусть будет, что будет. Буду беспристрастной и максимально правдивой.
Я вот тут посчитала на досуге: год девяносто третий это был. Или год тысяча девятьсот девяносто второй, простите мне незнание, повзрослела так, что старость на пороге, и собственная жизнь, разложенная по датам, страшит так же, как экзамен по истории в молодости. Ну, все помню, а вот даты! они не поддаются логике и системе, мнемоника, спасающая обычно, беспомощна, шпаргалками пользоваться я не умею, и если испорчу свой школьный аттестат четверкой по предмету, так только потому, что с датами у меня каша в голове.
Вот так и теперь, хоть на кофейной гуще гадай: июль то был? Или август? Понятно, что лето и сезон на море. Помню, отработала на «скорой» целый месяц по графику через день, чтоб к отпуску было и денег, и дней больше. Потому сонной мухой ходила, на холостых оборотах. И впрямь на ходу спала. Вызовов было в те дни и по двадцать шесть за двадцать четыре часа в дежурных сутках…
Нет, привираю, поменьше. Но трудно было очень, поверьте. Через несколько лет в Москве очень сочувствовала слегка обиженному на жену товарищу. Придется маленькое отступление делать, объяснять, почему обиженному, но, может, это даст представление о том, как мы уставали, какими автоматами по жизни ходили. Чтоб вы поняли, как я в свое очередное с мужем приключение влипла, о котором буду рассказывать.
***
Я с этой супружеской парой работала вместе, мы врачи, я с Анкой терапевты, а Гога подвизался кардиологом. Анка, худенькая такая, тоненькая, белокожая и рыжая, с изумительными зелеными глазами на безупречно красивом лице. И подруга такая…нет, не заклятая, как бывает. Я знала, что могу на нее положиться. То, что называется, в разведку, в бой, а главное-то как раз просто в быту, в каждодневной работе.
Работа у нас была непростая. Время было непростое. Тбилиси, смутные годы развала большой страны, вот только-только все, и какое-то непонятное СНГ, и холодно, и голодно, если честно, и лекарств нет, и инструментов, и война с Абхазией, и с Россией отношения не самые лучшие. И девятое апреля уже было, память хранит, и чего уже только не было! Близкие люди разбегались, бросая друг другу обвинения в измене Родине, в национализме и шовинизме. А Родина теперь у всех разная, а была одна! Горькое было время для всех, а для меня и вовсе стрихнин…
Я грузинка, у которой русская мать, русский муж. Я тогдашняя сама-то сомневаюсь, права ли, что я такая, сомневаюсь в самой целесообразности моего появления на свет и продолжения существования. Я выслушиваю упреки то с одной, то с другой стороны, в каждом споре на тему политики, вопросов самоопределения меня призывают как третейского судью, и я не знаю, что отвечать всем этим людям, которые, кажется, вознамерились разорвать меня на части. Как минимум на две половины, русскую и грузинскую, а они во мне, между прочим, в таком симбиозе от рождения, что я ощущаю, как от разрывов кровоточит не сердце. И все мое тело, сознание, подсознание, все, что «Сверх-Я», и не знаю что там еще, по Фрейду и без оного. А позиции у меня еще нет. Я еще молодая. Я этих людей люблю, с той и этой стороны. Я Тбилиси люблю, семицветную радугу…
Ладно. Как теперь говорят, проехали, тут уж третий план, не спросившись, вылез наружу, а надо бы по сюжету. Зато я определилась с тем, отчего вдруг потянуло на воспоминания. Именно эти. Тут война гражданская, по сути, на Украине. Тут война реальная в соцсетях развязана, и если вот это все выплеснется, что пишется, не в виртуальном пространстве, а в жизни, то мало никому не покажется. А ведь уже выплескивается. Вот оно, у меня дежавю!
В Тбилиси, в прошлое, оно, по крайней мере, прошлое, и я его знаю! А будущее тревожит. Будущее откровенно страшит.
В такой обстановке вызовов на «Скорой», не приведи Бог! И каждый первый с истерикой, с ситуационным неврозом. И каждый второй с сердечным приступом. И каждый третий самый сложный в жизни.
Так вот, после тех дней мы долго вздрагивали. Память сохраняла как сплошной кошмар. Лежишь на коечке, упал, вернувшись пятнадцать минут назад. Зубами стучишь от холода, отопления-то нет, набережная Куры, сыровато, ветрено, студено. И слышишь имена коллег, вызываемых по громкой связи. Считаешь: первый, второй, третий…Четвертый пошел! А четвертый, так это уж ты, и надрывается динамик: «Доктор Какабадзе, у Вас вызов!». И промедление, быть может, смерти подобно…
И вот Москва, через несколько лет. Я в гостях у Анки с Гогой, и Гога совершенно всерьез на Анку сердится. Рассказывает, морща лоб, и спрашивая меня поминутно: «Представляешь? Ты представляешь, как она со мной? ».
Приезжал еще один коллега из Тбилиси, выпили слегка. Гога спать пошел, ему на работу с утра. А Анка с Леваном через часик заскучали. Чего бы такого отчебучить? Пионерское детство, что ли, или молодость просто, хоть не дети, у самих дети…
Тетрадочку трубочкой свернули, и на ухо спящему Гоге:
– Доктор Алпаидзе, у Вас вызов! Доктор Алпаидзе, поторопитесь!
Знаете, доктор Алпаидзе встал, натянул штаны, рубашку. И помчался на вызов под сумасшедший хохот Анки и Левана…
Он к тому времени уж давно был врач-расстрига. В бизнесе, как все.
***
Вот таким автоматом была и я к моменту моего отпуска в том самом году. Потому совершенно как-то выпали из моей жизни события в Сухуми, разразившаяся там война.
Впрочем, разразилась она за день до нашего отлета, и мы ее не прочувствовали. То ли телевизор не досмотрели вечером, то ли чемоданы собирали, мимо ушей пропустили.
Внутренние авиарейсы стоили много дешевле, чуть не вдвое. Взяли заранее билет до Сухуми, оттуда собирались в Сочи, где у мужа дядя, морем собирались. Дело-то житейское, до того много лет подряд «ракетами» можно было добраться, милое дело, ребенку по воде покататься, да и мы на катерке с ветерком.
В первый раз мы ощутили холодок по спине, как загрузились в самолет. Странно как-то. Самолет полупустой. Из гражданских лиц – я, муж, сын. Все!
С десяток молодых людей, посматривающих на нас недоуменно и настороженно. Все в розовых майках и гимнастерках со штанами, цвета хаки, береты…
Да будет вам известно, что это форма национальной гвардии Грузии, во всяком случае, тогда.
Самое странное: они с автоматами. То есть мы уже привыкли к тому, что по городу с оружием наперевес бегают люди в форме.
Я вообще уже привыкла к тому, что рядом с диспетчерской на «Скорой» сидит гвардеец. Якобы для нашей охраны.
Одному такому с неделю назад говорю:
– Брат, пистолет опусти, пожалуйста. Чистишь или разбираешь, это хорошо, за оружием следить надо, я слышала, только не надо при этом на людей наставлять.
Мальчишечка этот улыбкой сверкает, отвечает:
– Да я патроны вынул уже, не страшно.
И наставляет впрямую на меня пистолет.
Я сижу в диспетчерской, за окошком. Только вернулась с вызова, но отдохнуть не удастся, поскольку и нет никого, а значит, поедет следующей снова моя бригада.
Я снова прошу:
– Не будь дураком, так бывает, и незаряженный стреляет. У нас в семье так уже случалось…
Он послушался.
Вызовов нет. Я опускаю голову на стол, пытаюсь вот так, почти на ходу, подремать слегка. Минута, другая, третья…
БУБУХ!
Это выстрелил «незаряженный» пистолет моего гвардейца, того, что меня охраняет…
Дикий крик. И ведь орет, не переставая, вояка чертов…
Я оформляю вызов в диспетчерской и везу мальчика, с огнестрельным ранением правой нижней конечности, в области средней трети голени, сдавать коллегам на руки. Пусть пулю поищут, которой «не было».
Кроме этого гвардейца, бегают с пистолетами и автоматами другие люди, этот теперь, впрочем, не сразу побежит.
У одного из бегающих странное прозвище «Табуретка», и я его терпеть не могу. Он из воров, он наркоман, и он сумасшедший совсем. Но о нем позже.
Итак, люди с оружием всем нам давно знакомы. Только вот в самолете?!
По числу брошенных друг на друга недоуменных взглядов мы с гвардейцами сравнялись, пожалуй. Но и мы, и они промолчали. А жаль…
Саша, сын, он мал был тогда, за руку еще держался. Лет шесть ему было, щебетун страшный, ни минуты не молчит. По самолету носится, если выпустишь, ко всем пристает. За дула хватается, вопросы задает. А люди с оружием к общению не расположены, они от мальчика отворачиваются. Шипели-шипели, причесывали-причесывали. Досидел, как мог, а скоро уж и к выходу. Лететь-то недолго.
И вот тут мы поняли, выйдя на летное поле, что влипли, и всерьез…
По периметру – те же береты. На поле – береты. Вокруг автобуса, что подвез к рядом стоящему самолету людей, – береты. Наши, которые из самолета, тут же слились с местными. Растворились, как сахар в чашке с кофе.
И мы пошли пешком к зданию аэропорта, оглядываясь на тот самый автобус. Дело в том, что жизнь, при всей ее пестроте, она ведь не кино. Это в кино легко так смотрится, как людей пинками выбрасывают из автобусов, дают затрещины, открывают чемоданы и содержимое их высыпают, встряхивая, на асфальт. Это в кино истошные крики женщин, детский испуганный плач могут показаться неубедительными, нарочитыми. Когда все это всерьез, то впечатляет. Да и в кино, если снято как надо, тоже ведь мороз по коже.
Лица, которые корчились в плаче, и те, что смотрели недобро или просительно в глаза солдат, были мне чем-то знакомы.
***
Нет ничего проще, чем это умение. Даже играли с мужем в эту игру неоднократно. Выделишь в московской толпе смутно знакомое лицо, спросишь: наш? Наш, это значит из того котла, который называется Закавказьем. Но это еще не вся игра. Необходимо выделить грузина, армянина, азербайджанца, курда, ассирийца. Попадание, а
