Гражданская война. Эпизод 1.

непригодность к военной службе, вы все же жметесь в кучу людей, завидя караул, стараетесь сжаться, сделаться меньше, исчезнуть совсем…
    А впереди, там, на синем море, маячит корабль, который может вас увезти! И вот уже объявили по громкой связи:
    – Русские! Собирайтесь, это за вами!
    И мигом завертелось, закружилось невообразимое нечто. Вихрь, ураган, потом тайфун.

***
    Я уже говорила, что мы были ближе всего к стене, воротам, проволоке, к свободе. Но в ту минуту особой радости это не доставляло. Потому что мы оказались на дороге у толпы….
    Нас прижали к забору. Я прикрывала Сашу, упираясь в створ ворот и стену, а Олег прикрывал спину мне, дабы не задавили.
    Вой женщин, откровенный вой, иначе не назовешь, хриплые крики мужчин, детский  плач, собачий лай, какофония абсолютная. Захочешь, не услышишь ничего. А я слышала, помимо этого, бормотание мужа, все теснее прижимавшегося ко мне, несмотря на сопротивление, попытку удержать свободным пространство за моей спиной:
    – Откроют ворота, подхватывай Сашу и беги, беги изо всех сил, не оглядывайся. Деньги у вас есть, остальное купите в Сочи, не думай о вещах, что смогу, то и дотащу. Слышишь меня, беги, пожалуйста, беги, и тащи сына, иначе собьют и растопчут. Пожалуйста, не оглядывайся, просто беги…
    Я начинала задыхаться. Саша плакал, прижимаемый мной все более к стенке. Ни у меня, ни у мужа уже не было сил сдерживать напор толпы.
    Одной рукой Олег стал бить в ворота, крича по-грузински:
    – Открой брат, слышишь, открой! Нас раздавят, убьют, неужели не видишь…
    С ужасом смотрел на нас парнишка в беретке. Небольшая вышка, нависающая над забором. Лицо у парня бледное, автомат с плеча сорвал. Приказа открыть нет, но ведь он видит, как размазывает толпа тех, кто впереди, по подотчетному гвардии забору…
    Он кутаисец, провинциал, этот юный воин. Он с утра с Сашей в ножницы-бумагу-камень играл, пока начальство отвернулось, и, глядя на их смеющиеся лица, я думала о том, какой же он еще, в сущности, ребенок, и как недалеко ушел от сына моего в ребячестве своем..
    – Открой, брат! Ты обещал помочь, помогай…
    Бьет по воротам не один только Олег. Мужчин в толпе меньше, чем женщин и детей, но они есть, и они подобрались уже поближе, раскачивают ворота, барабанят. Того и глади, сорвут с петель.
    Мальчик действительно обещал нам помочь. Саша ему понравился, мой щебетун маленький, который и по-русски, и по-грузински равно не откажется поболтать всласть с хорошим человеком.  Саша ему и стихи говорил, и как «багдадури» танцуют, с платочком в зубах, показывал. Да и Олег неоднократно парня упрашивал помочь землякам…
    Надо принимать решение. Остановить толпу он не сможет, не стрелять же по людям. Но он может открыть ворота, которые все равно того и гляди рухнут, и тем самым спасти наши жизни. Между мной и Сашей, между мной и сдерживающим напор толпы Олегом нет уже и миллиметра свободного пространства. И Саша уже не плачет, не до того, он высунул нос где-то сбоку, на уровне моего таза, и пытается ухватить глоток воздуха. Опустить голову я не могу, она прижата к воротам, но периферическим зрением вижу, как он бледен…
    Благодарение Богу, гвардеец больше не ждет начальства. Он понял, что нас ждет, он спешит на выручку.
    –Сашу держи,  – бормочет Олег. – Подхватывай, помогай, бегите что есть силы, бегите!

***

    Засов открыт. Ворота распахнуты, и каким-то последним усилием, на который дал мне пространство Олег, отжавший толпу невероятным толчком, я подхватываю Сашу подмышки, и бегу, бегу…
    Глянуть бы на это со стороны, однако. Никогда я не была спортивна, и уж стометровка более чем не мой вид спорта. А тут еще Саша где-то сбоку в полу подвешенном состоянии, и он уже давно не грудной, у него вес имеется. Я же помню свист ветра в ушах, вот как бежала…
    А почти возле пирса самого, где стоял корабль, я остановилась. Потому что навстречу нам выбежала толпа гвардейцев, человек десять-пятнадцать, и один из них, в руках которого стреляющий автомат был вздыблен кверху, к небу, ну совсем как у памятника Родине-матери, кричал по-грузински:
    – Еще один шаг, расстреляю, вашу мать! Еще один шаг будет изменой родине!..
    Люди продолжали бежать, огибая гвардейцев, и там, у винтовой лестницы, уже собралась толпа, рвущаяся на корабль, Саша, которого я опустила на землю, тянул меня за руку и кричал:
    – Мама! Бежим, бежим!
    А я и шагу ступить не могла.
    Толчок в спину, злое лицо Олега, его крик:
    – Не стой, беги, они не посмеют стрелять!
    –Нет! Это Табуретка! Это – Табуретка!...
    – Какая табуретка?! Бежим, бежим! –  видимо, муж решил, что я «тронулась» на почве всех последних событий…Он тащит меня за одну руку, в другую вцепился Саша.
Меж тем гвардейцы устроили нечто вроде живой цепи впереди от нас, и отрезали толпе дорогу. Выстрелы, крики, визг женщин, и вот уж не только моя семья тащит меня вперед, а вся толпа подталкивает в спину…
    –Ты не понимаешь, – кричу я разгневанно, и показываю пальцем на моего давнего знакомца, вырвав руку у Саши, не у мужа, поскольку это оказалось невозможно. – Это – Табуретка!
    А ведь толпа подтащила меня прямо к герою, все еще  потрясающему над головой автоматом. И он услышал…
    – Откуда знаешь меня? Кто ты такая?!
    Глазами вращает, автоматом трясет.
    – На прошлой неделе, когда ты у нас на «Скорой» обещался меня расстрелять, я тебе cделала инъекцию промедола, – отвечаю. – А однажды ты пытался поспать в амбулатории, устроившись на моих коленях, – отвечаю я  дальше. – И по этому поводу мне пришлось давать немало объяснений, в том числе начальству. Ты часто не давал нам уснуть, когда глаза закрывались, и было пять минут на себя лишних. Теперь вот мешаешь мне уехать. Если бы не ты, я уже была бы там, на корабле. Я тебя знаю, ты  – Табуретка…
Я и сама слышу, что в голосе моем прорывается откровенная злость. Не надо бы, зачем его злить? От него сейчас многое зависит, он явно предводитель этих «береток», вставших на пути моего единственного шанса.  
    – С тбилисской "Скорой", верно, – отвечает он удивленно. – Я тебя знаю, но ты совсем другая в халате…
    Вокруг вакханалия, бедствие гуманитарное. Я вообще не понимаю, почему я его слышу, этого «уездного предводителя команчей»…
     Толпа пытается снести цепь из живых тел гвардейцев, число которых все увеличивается, они бегут из здания порта. Слышны очереди, которые даются для острастки, но после каждой еще и еще крики, дети орут, бабы озверевшие. Рядом Олег притирается к гвардейцу, молчит, сопит, но давит грудью, наступает, шаг, еще шаг в сторону корабля. Косит на меня взглядом взбешенным: затеяла тут разговор, надо наступать, наступать, двигаться туда, где свобода…
    А я стою под удивленным взглядом отморозка в берете, и чувствую, что пауза затянулась, чувствую, что краснею, и ничего глупее этого представить себе нельзя…
    – Хочешь уехать? – спрашивает он меня, этот больной  человек. – Насовсем?
    Нет, конечно! Подобная мысль в мою измученную голову еще не приходила. Это все еще впереди; тогда мы еще не знали, что вскоре побежит вся разворошенная страна, кто куда, кто зачем. Но я пока в неведении того, что будет.
    А он уже понял, по лицу моему понял, что вернусь, и вдруг обрадовался.
    – Значит, вернешься? Тогда помогу. Это твой сын?
    Он крепко взял Сашу за руку.
    Я рванулась:
    – Но я же с мужем!
     Короткий взгляд Табуретки на Олега, удивление во взоре. Ну, опять двадцать пять…
    Но и Олег уже ситуацию прочувствовал.
    – Помоги им, – попросил он. – Жену с сыном отправь, пожалуйста, будь добр, мне ничего не надо…
    – Тебя еще проверять надо, – сурово ответил ему Табуретка, – кто ты и зачем здесь. А их я забираю…
    И уже через мгновение он шел по вожделенной дорожке за спинами своих товарищей, держа в одной руке Сашину ладонь, а в другой переданный ему Олегом чемодан.
    – Иди, сказал мне муж, – иди, скорее, Саша уже там…
     И я пошла, как ходят во сне. Оставив мужа, пошла за сыном.
Туман в глазах, и тянет вернуться, и разрываюсь я между одним своим мальчиком и другим…

***

    Те, что прорвались к винтовому трапу ранее, осаждают его. Узкие ступеньки, все выстраиваются в спину друг другу.
    Посадка на корабль стоит денег. Деньги на палубе почему-то собирают гвардейцы, не команда сейнера. Денег у многих не оказывается.
    Тех, кто не может платить, стараются снять с лестницы. С узкой лестницы, по которой рвутся уже другие…
    Я видела, как женщины вынимали серьги из ушей, снимали с рук кольца. Они исчезали в черном полиэтиленовом мешке, в который собирались деньги, а женщины с детьми, в свою очередь,  пропадали из поля зрения, вступая на «ковчег»…
    Толпа у подножия все росла. Было страшно, что не попаду на сейнер. Было радостно, что не попаду.
    Меж тем Табуретка, оставив мне Сашу, стал договариваться с гвардейцами на палубе о моем вступлении на этот самый «ковчег». И договорился, конечно, потому что был тут одним из начальников.
    Сашу подсадили вверх, минуя ступени лестницы, прямо в руки гвардейцам на палубе.
    Настала моя очередь.
    – Давай подсажу, – мрачно сказал Табуретка. – С тобой так легко не получится. Где я могу за тебя подержаться?
    Я смотрела на него сквозь пелену слез. Как будто мне не все равно!
    – Да где тебе надо, где удобно, там и держись, – отвечала я.
    Он рассмеялся.
     – Знаешь что, женщина, ты обещала вернуться. Я буду в Тбилиси еще, с Божьей помощью. Приду на «скорую». Обещай, что там я смогу это повторить, а ты мне так же ответишь…
    Перспектива благополучного возвращения домой для меня была сомнительной. Для этого отморозка еще более сомнительной.
    Проблемы взаимоотношения полов не существовало в осажденном городе. Я себя человеком не ощущала, не то, что женщиной. Я махнула рукой, и я обещала. Вот не судите опрометчиво, как писано было в книжках юности!
    Я протянула руки «беретам» на палубе, а снизу подставил руки, а затем и плечи Табуретка. Я взлетела вверх и нырнула под канат.
    Вслед подали чемодан. Я завозилась, открывая кармашек с деньгами, чтоб как все, обогатить черный полиэтиленовый мешок.
    Но горячая рука сжала мою, копающуюся в сумке, ласково-поощрительно.
    – Не надо, сестра, – сказал мне «берет». – Иди с миром. И возвращайся…
    Не знаю, наверно, следовало бы отказаться от этой уступки, явно сделанной по признаку национальному. Женщины, что платили за шанс остаться в живых золотом, «своими» не были. Их никто не освободил от оплаты. И мне было как-то муторно от собственного конформизма.
    Но я подняла взгляд на того, кто отпускал меня без мзды. Его глаза излучали тепло, в них было столько добра, света; и вы бы поняли, как поняла я. Этому тоже было стыдно за все, что творилось вокруг. Он меня отпускал так, как отпускают в небо птицу,  для того, чтоб заручиться Божьею помощью, чтоб потом сказать: «Отпусти и ты меня, Боже, как я отпустил свою птицу»….
    Саша, вцепившийся в меня при моем появлении на палубе намертво, теребил за юбку.
    – А папа? А папа где? Мама, а он не поедет? А как папа поедет? Он же здесь не останется? Мама!!!
    Я отцепила ребенка от подола, взяла за руку, подхватила чемодан. И пошла искать нам место под солнцем.
    Именно под солнцем. Это же