убийства, идеально сливающееся с обликом человека в хаки, пусть сам человек этот различен! Белый, черный, желтый, с глазами широко распахнутыми, щелевидными, с губами пухлыми и узкими. Какая разница! Калашников и хаки, пугающий тандем, не оставляющий иллюзий о том, зачем пришли.
– Документы!
Что ж, документы так документы. В такой обстановке они под рукой во всякую минуту.
Мой паспорт не вызвал интереса, но в нем – Сашино свидетельство о рождении. Будто бы я не знаю, что в нем написано: отец, Фурсин Олег Павлович, мать, Какабадзе Манана Отаровна.
И незачем смотреть на меня, брезгливо сложив губы и щуря глаза. Даже при неверном свете этой грошовой лампочки мне все видно. И, как бы я себя не уговаривала, что это предел человеческой глупости, больно ощущать этот молчаливый, но выразительный упрек. И страшно за своих: кто ж его знает, гвардейца этого!
Вот он открыл паспорт мужа.
Да знаю я, что в нем написано. Место рождения: город Тбилиси.
– Почему не в армии? Твое место здесь, среди нас, мы за Грузию сражаемся! Ты что, не знаешь, объявлена мобилизация.
Обожаю людей, точно знающих, где твое место. Многого они не знают, очень многого на свете, зато в совершенстве знают, что должен делать ты.
– Мобилизация объявлена на побережье, – спокойно отвечает Олег. – Я тбилисский.
Я рада за него, что он держится спокойно, хотя понимаю, как ему это дается. Он никогда не корчил из себя героя. Были случаи, когда уж после всего признавался спокойно: да, было страшно, очень, не обращая внимания на то, пристало ли в этом признаваться, да еще любящей женщине.
Он прекрасно понимает грузинский, мой русский муж. Молчит или говорит по-русски только потому, что славянское горло не в силах взять на вооружение эти гортанные звуки. Потому что акцент его чудовищен, и вот это точно смущает его.
Он и сейчас отвечает по-русски. В сознании моем упрек: ну, какого черта, Олег! Можно же и поступиться кое-чем, ложной гордостью, не та сейчас ситуация!
– И что? Ты сам должен был прийти!
Олег снимает очки. И говорит:
– Все. Теперь я беспомощен. Я тебя не вижу. Кому нужен такой боец? Я даже не знаю, в какую форму ты одет, я не знаю даже, в форму ли…Комиссован. Негоден.
Нас еще спрашивали: зачем мы здесь, куда едем, с какою целью. Отвечала я, отстраняя Сашу, свесившегося со своего топчана, чтоб повиснуть на маминой шее. И, конечно, по-грузински. Про дядю, что в Сочи. Перенесшего тяжелую операцию, едва не скончавшегося на операционном столе: язва желудка с перфорацией и желудочно-кишечным кровотечением. В гости, проведать и отдохнуть собирались, ну, какой теперь отдых, если война. Про работу: центральная станция скорой медицинской помощи, в Тбилиси. Общество книголюбов Грузии, фотолаборатория, мастер…
– Деньги имеются? Валюта?
Господи, а ему-то что? Жжет ногу ботинок. Еще вчера Олег засунул под стельку то, на что можно вернуться домой, самое ценное. Так я им и отдам, держи карман шире.
Олег показал то, что у него оставалось. Махнули рукой, не взяли. И на том спасибо.
Уходя, тот, кто проверял документы, бросил на меня презрительный взгляд. И сказал:
– Ваи дедаса!
Прямой перевод беспомощен. «Ой, матери твоей»? «Эх, матери твоей?». Я бы сказала по контексту, по смысловой нагрузке, которая вкладывалась: «горе матери твоей»…
В сарае рядом два армянина. Отец и сын. Перепуганные донельзя. Большая часть семьи, женщины и дети, уже отправлены самолетом, по маршруту Сухуми – Москва – Ереван. Какого черта эти ждали морского транспорта? Последнее судно снялось с якоря дней пять назад, и везли на нем детей и женщин. Мужчин на него не взяли.
Много лет спустя посмотрела «Баязет» с Серебряковым в главной роли. Помните, армянские семьи покидают крепость, принося свои извинения тем, кто остался защищать стены? Там один такой простодушный крестьянин говорит, дескать, вы, ребята, люди военные, подневольные. Вы тут оставайтесь, повоюйте, это ваша работа, а у нас семьи, женщины, дети, нам уходить надо. Вот армянин-отец точь в точь такой был. Правда, речь и манеры другие, но вот это общее в потерянном лице, эти глаза, в которых ужас и боль. И страх невероятный, всепоглощающий…
А между тем, караул уже в соседнем сарае. Кажется, сцена, которая там разыгрывается, далека от разнообразия всех существующих в мире демократических процедур. Слышны звуки ударов и вскрики. Мимо нашего сарая через несколько мгновений, подгоняемые подзатыльниками, бредут армяне. Я вишу на Олеге. На мне висит Сашка. Олег порывается что-то сказать, закрываю ему рот рукой. Да он и сам понимает, что может нас оставить, спасая чужих ему людей. И не спасет, быть им битыми. А сыну еще и мобилизованным. Конечно, именно поэтому оставался с ним отец, и потому они не улетели.
Я не знаю ничего о судьбе этих двух. Ночью они не вернулись, а с утра мы ушли на свое очередное «стояние» (не на Угре), и уж сами не вернулись в свой сарай.
***
Три дня «стояния», третий увенчался успехом.
Дело в том, что ждали мы спасения с моря, а посему каждый день осаждали Сухумский морской порт. Располагались на пятачке перед заграждением, со всеми чадами и домочадцами, корзинками, картинками, картонками, и даже с маленькими собачонками… Кто-то держал на руках кота, кто-то птицу в клетке.
Живность, млевшую на солнцепеке, конечно, было жаль.
Да не до живности, на самом деле. Грудные младенцы на руках у матерей, вот что ужасно смотрелось. Не один так второй терзал уши плачем. Потнички мучали, жарко же, запеленаты, не мыты, плохо кормлены.
Плохо кормлены, собственно, были все мы. Ни один, понимаете, ни один магазин в Сухуми не открывал своих дверей. То, что могло быть разграблено, уже разграбили. Разбитые витрины повсюду и пустые полки. Первые два дня мы еще таскали у Саши то печенье, что взяла я ему в дорогу. Удалось купить с рук баночку меда, и это было здорово, повезло.
На третий день мы отводили взгляд от нашего ребенка, поглощающего печенье, и судорожно сглатывали слюну.
– Мама, собачка! Посмотри, собачка…
Мой ребенок скучает по оставленному дома цвергшнауцеру Ланселоту. Как же, друг первый. Мы взяли его щенком, когда Саше было месяцев восемь. Два дурачка, два сапога пара. Два абсолютных солнышка в доме. Я не равняю собаку с сыном, нет. Но какая же это сладкая парочка, два щеночка! Человеческий и собачий детеныши рядом. Они трогательны в дружбе своей, и притягательны, как само детство.
– Мама, я покормлю!
И печенье вмиг исчезает в пасти симпатичного кокер-спаниеля, страшно довольного даром небес.
Саша бежит ко мне за новой порцией.
Я прячу печенье в пакет, и, видимо, выражение лица моего сурово, потому что Саша сникает, и просит как-то неуверенно, испуганно:
– Мам, дай печеньку… для собачки…
Я молчу. Ловлю на себе понимающий взгляд молодой хозяйки кокера. Она-то все поймет, но мой ребенок изумлен жадностью, внезапно во мне проснувшейся.
– Мама…
Не вижу, не слышу. Не хватало сорваться на Сашу, кричать. Тянет, конечно. Но не надо бы, потому что он просто не понимает. Его сознание не принимает изменившийся мир.
Вот сегодня утром, например. В пять часов утра мы разбудили сына, а ведь ночью, после прихода караула, он долго не засыпал. На улице темно, он был совсем сонный. Папа принес с улицы воды в банке, брызнул в лицо, а потом еще и тер шершавой ладонью. В туалет ходили на улицу, под кустик. Он плакал и капризничал, конечно, а папа пригрозил шлепнуть, и потребовал немедленно рот закрыть, пока нас не выгнали из сарая. Сколько вопросов у ребенка, и попробуй ему ответь. Почему мы живем в сарае, а не в доме? Почему нет другой еды, кроме печенья с медом? Почему столько солдат вокруг? Почему мы не ходим купаться на море? Почему мы сидим тут на солнце целый день? Почему война? Почему русские с грузинами воюют? Что такое Абхазия? А в Сухуми всегда война?
Господи ты, Боже мой! Кто бы мне ответил на мои.
Например, почему я бреду по сухумской улице с моей семьей ранним, еще совсем темным утром. Впереди меня Олег, я в середине, в арьергарде Саша. Через каждые сто метров нас окликает караул. И мой муж кричит, и все-таки по-грузински (правда, не тот это случай, чтоб радоваться проснувшимся вдруг лингвистическим способностям):
– Не стреляй, брат! Я тбилисский…
Олег говорит, что идем так, гуськом, в спину друг другу, по увеличивающейся степени ценности. А по росту, наоборот, по уменьшающейся степени. И что все относительно в этом мире. Это с какой стороны посмотреть.
Но я плохо понимаю шутки, когда все вокруг так плохо…
Потом проверка документов, потом объяснения, что еще рано, комендантский час не закончился, но нам надо, потому что успеем тогда присесть поближе к ограждению, а значит, скорей попадем на корабль, в случае, если он придет.
Пропускали. Догадываюсь, что отчасти благодаря ожившим лингвистическим способностям мужа. Это ремарка, и она важна для меня: мой вечный упрек к тем, кто жил в Грузии, но не знал ее языка хотя бы на уровне «твоя моя понимай». Когда обращаешься к человеку на родном его языке, ты взываешь к чему-то большему, чем сам человек. Ты взываешь к лучшему в нем, к его самосознанию, его гордости национальной, его гостеприимству, его роду. Мы живем с Олегом ныне в Болгарии. Учу болгарский язык в меру моих сил и возможностей. И я же вижу, ощущаю, как это приятно болгарам. Пусть посмеиваются над тем, как я его пока уродую. Придет время, перестану. А если нет, все же возраст не тот, раньше учиться было проще, то все равно они оценят мои усилия…
***
А все-таки, почему я сижу у ограждения в сухумском порту, на чемодане, вместе с моей семьей, и задаю вопросы: кто враг? кто друг? и почему все это?
Почему в миссии ООН в Сухуми спят дети и женщины русские на газетках? У них и чемоданов-то нет, они не могли тащить и детей, и вещи, пришли так. Почему они боятся выйти на улицу? Они молили этих самых представителей ООН вывезти деток за границу, которая рядом, и передать на руки в Сочи, где их уже ждут приехавшие бабушки и дедушки, ведь туда же едут ооновцы! Сами говорят! Почему высокомерно глянув на этих женщин, с высоты своего роскошного белого автомобиля (тогда мы марок этих не знали, не назову) отвечают, что они – наблюдатели.
Наблюдатели чужого горя. Русское горе, оно, как известно, не горе. Грузинское горе – тоже чужое.
Зато купить обезьян из известного Сухумского обезьянника, и везти их к себе на родину, это мы – пожалуйста. Это даже жест добровольной помощи братскому грузинскому народу, он ведь в беде. Обезьянок от русского ига спасти, это дело святое. А зачем вывозить русских, грузинских, армянских, абхазских детей из зоны конфликта?
Господин Ланчава, помните ли Вы, если Вы еще живы, конечно, за сколько вы продавали обезьянок и в какой валюте? Вы тогда управляли военным Сухуми. А помните Вы, что Вы мне ответили, когда на хорошем грузинском языке я спросила вас, почему нет помощи грузинским гражданам от военных властей в городе? Нет, конечно. А Вы сказали мне, что о грузинских гражданах с русскими фамилиями Вы заботиться не обязаны. Я и моя семья можем ехать в Сочи…
Бог Вам судья, всем вам, и властителям, и поданным, и начальникам, и подчиненным. На
