пойманная посланной погоней, была отвезена на родину и там умерла в заточении, сойдя с ума.
«Вот это сюжет! Вот о чем надо писать! – Волосы от восторга чуть ли не зашевелились на голове. – Но, как писать об этом? Впрямую ведь не напишешь? Нет, нельзя о таком…» - Сердце же настоятельно диктовало свою волю, а руки просто чесались, да и перо само прыгало в чернильницу. – «Была, ни была! Но имена? Их придется изменить. Надо все завуалировать, да и придать действию комичность».
Он, как и прежде, призвал на помощь великих старцев Плутарха и Овидия – не зря корпел над ними в школьные годы. Раскрыл «Хроники» Холиншеда – неисчерпаемый источник, из которого он черпал и в прежних своих пьесах.
«Начнем с имени короля… Ну, например, будет он у нас зваться … Кунобелин. Звучное имя, не то, что какой-то там Иаков… А племянница? Да и то, что она племянница, слишком понятно о ком речь. Пусть станет дочерью. А что?! И назову-ка ее… Имогеной. Какое тоже звучное имя! А? Не правда ли?»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Сценическое действие. Сон милорда. Продолжение пьесы. Актёры отдыхают. Гадание на картах. Снова страшный сон.
Занавес шумно раздвинулся, обнажив следующую декорацию: бутафорские деревья и кусты изображали сад, на заднике, неровно натянутом, намалеван покосившийся силуэт замка, который, в свою очередь, еще и покачивался – на сцене сквозило.
По залу прошел легкий смешок, хотя и быстро погашенный явлением первых героев. То были два господина, выряженные вельможами. Из уст первого зазвучало:
- Кого ни встретишь, вид у всех унылый. Не столь покорен дух наш небесам, сколь королю придворные. Все тужатся монарху подражать.
Второй вельможа не замедлил с вопросом:
- Но что случилось?
- Дочь и наследницу свою король, за сына королевы прочит замуж, – король ведь на вдове женат, - а дочь другого полюбила. Он, хоть и беден, но человек достойный. Брак свершился, и вот она в темнице, он – в изгнанье… Все с виду хмуры, хоть один король скорбит глубоко.
- Только ли король?
-И тот, кто потерял ее, конечно; и королева, жаждавшая сына на ней женить. А те, кто носит печали маску на глазах у короля, в душе ликуют, радуясь причине своей притворной грусти.
- Почему же?
- Тот, кто принцессу упустил, так низок, что недостоин даже низких слов! А тот, кто овладел (ее рукою – хотел сказать я) и за это изгнан, - таков, что обойди хоть целый мир, и все равно нигде найти не сможешь соперника ему по совершенной, не знающей изъянов красоте души и тела.
- Похвала чрезмерна.
- Нет, только соразмерна. Я скорее преуменьшил достоинства его, чем переоценил.
- Кто он? Откуда?
- Я знаю род его лишь в двух коленах. Его отец Сицилий славно бился, когда Кассивелаун шел на римлян, потом служил Тенацию, который пожаловал ему за храбрость земли и Леонатом за нее прозвал…
- Его я чту. По одному уж вашему рассказу. А дочь у короля одна?
- Двух сыновей имел он, - коль угодно, я расскажу. Был сын трех лет, второй – еще грудным, когда обоих похитили из детской, и о них никто доныне ничего не знает.
- А сколько лет с тех пор минуло?
- Двадцать.
- Украсть детей у короля? Неужто так плохо стерегли их и искали, что не нашли следов?
- Да, как ни странно, как ни смешна подобная небрежность, но это так.
- Я верю вам вполне.
- Нам надо удалиться. Вон идут сам Постум, королева и принцесса.
* * *
- Елизавета попыталась устроить брак Марии Стуарт со своим собственным фаворитом Робертом Дадли, графом Лейстером. Мария сочла это предложение оскорбительным и год спустя вышла за его родственника Генри Стуарта, лорда Дарнли. Этот брак вызвал недовольство многих шотландцев. Выступил против него и граф Меррей, сводный брат королевы и незаконнорожденный отпрыск ее отца, короля Иакова У. Меррей поднял мятеж против королевской четы, но войска Марии заставили графа и его людей отступить и искать убежища в Англии. Очевидно, что протестанта Меррея подстрекало к восстанию английское правительство, но Елизавета делала вид, будто ей ничего не было известно о том, что назревало в Шотландии. – Граф передохнул и продолжил: - Второй брак Марии оказался неудачным. Ее мужем стал неотесанный, грубый и жестокий человек, к тому же ревнивый. Дарнли заподозрил, что его супруга влюблена в своего французского секретаря Давида Риццио, утонченного итальянца-католика, разделявшего светские увлечения королевы. Вскоре несчастный был убит ревнивцем и его сообщниками прямо на глазах Марии. Притворяясь любящей и верной женой, Мария с этого времени возненавидела мужа…
Под мерный говор графа лорд Монтраэль сладко задремал. Рассказчик, не заметив этого, продолжал вещать, отчего продолжение истории милорду уже привиделось, как наяву.
- … существуют улики, говорящие за то, что королеве был известен этот план, - донеслось, словно издалека, до ушей милорда. – Она приказала снять с кровати Дарнли новый бархат (зачем зря добру пропадать?) и заменить его старым, а из нижнего помещения убрать дорогой куний мех (тоже жалко!).
Милорд ощутил, что он присутствует в доме, но в виде бестелесной субстанции: он все и вся видит, а его – нет. Притом, мог видеть одновременно и то, что происходило в разных помещениях.
Вот королева входит в спальню к супругу, а в это время в нижний зал какие-то подозрительные люди вносят странные мешки. В то же время в спальне королевы камердинер поджигает матрацы и выбрасывает их из окна, после чего идет к хозяйке с докладом.
- Ваше величество, вам нельзя будет остаться здесь на ночь, так как ваша постель сгорела.
- Как так?! – воскликнула с притворным ужасом Мария.
- По небрежности прислуги, ваше величество. Уронили свечу… Я провожу расследование.
- Я тоже чувствую себя совершенно больным и прошу отпустить на сегодня, - взмолился и камердинер лорда Дарнли.
- Возьмите мои матрацы, любезный, - предложил Дарнли, - и даже мою кровать.
- Не волнуйтесь, дорогой! – успокоила Мария супруга. – Нету проблемы с постелями, а к вам я пришлю нового слугу.
- Вы останетесь, дорогая? – с мольбой посмотрел на королеву супруг. – Я недомогаю сегодня.
- Я никак не могу, потому что должна присутствовать на потешном маскараде. Я обещала, а слово королеве нельзя нарушить. Прощай, дорогой! – громко сказала она и добавила шепотом: - Навсегда.
Оба камердинера тоже откланялись.
Дарнли остался один. Открыл Библию и пытался прогнать с души страх молитвами. После того, как заколол любовника жены, животный страх поселился в нем, словно кто его сглазил или проклял – даже стал бояться оставаться один в доме.
«Где же обещанные слуги?» – думал он в тревоге, листая Библию.
Какой-то человек в гусарском плаще под покровом ночи через заранее сделанное отверстие в ограде пробрался к дому.
- Все готово? – спросил он другого, тоже закутанного по глаза в плащ.
- Все в порядке, - ответил мнимобольной камердинер. – Осталось поджечь фитили.
- Так за дело! – скомандовал пришедший с мрачной решимостью.
Заговорщики направились в ту сторону сада, откуда можно было видеть освещенное окно обреченного.
- Он там, - заверил камердинер. – Вон тень от головы на стене. Книгу читает.
- Ну, с Богом! – толкнул пришедший камердинера в спину, и тот бросился снова к дому.
- Готово, - с дрожью в голосе прошептал он, вернувшись через несколько минут.
Заговорщики затаили дыхание. Ждать пришлось недолго. Раздался страшный треск, словно переломили сотню досок. Город, поля, бухта так осветились этой ужасной молнией, что на мгновение можно было видеть корабли, плывшие по морю на расстоянии двух миль, не меньше. Затем все стемнело, а от дома остались одни тлеющие обломки.
- Вот так это было тогда, – услышал милорд последнюю фразу графа, считая, что разбужен взрывом.
- Ну, я, пожалуй, пойду, - заспешил граф, заметив, наконец, как «внимательно» слушал его милорд. - Чувствую, что утомил вас своим рассказом.
- Месть с помощью пороха? – никак не мог в себя придти лорд Монтраэль. – Ведь такого еще не было в нашей истории!
* * *
Когда вельможи покинули сцену, из кулис вышли королева, дочь короля и ее любимый. Красный бархат платья государыни был усеян белыми розами, в которых сверкали бриллиантовые росинки, белокурые волосы ниспадали на кружевной воротник, и были переплетены усыпанными бриллиантами шнурками, а на высоком челе сверкала диадема. Жених Имогены Постум был одет во французском вкусе: в короткий, открытый спереди камзол, из которого выглядывали великолепные кружевные брыжжи, был из белого атласа, затканного серебром, точно также, как и жилет, и плотно обтянутые панталоны, а серебряные пряжки, белые шелковые чулки и башмаки с красными отворотами и бриллиантовыми пуговицами довершали вместе с богатой шпагой, этот простой, но изящный туалет. Имогена была одета в белое бархатное платье с узкой талией и широкой юбкой, на плечах был накинут небольшой (только что вернулась с гулянья), вытканный золотом и опушенный горностаем, на голове узкая бархатная остроконечная шляпа.
Королева заговорила первой:
- Нет, дочь моя, поверь – хоть и клевещут на мачех часто, нет во мне и тени враждебных чувств; ты узница моя, но твой тюремщик сам тебе вручает ключ от темницы. Постум, я за вас ходатайствовать буду, как только смягчить сумею сердце короля. Сейчас он в гневе; право, вам бы лучше на время подчиниться приговору. Пусть разум вас вооружит терпеньем.
- Я еду, - отвечает молодой человек.
- Да, опасность велика. Терзаниям любви запретной вашей сочувствуя, я выйду в сад, хоть вас король вдвоем велел не оставлять, - сказав это королева уходит.
Имогена говорит ей в след:
- О, доброта притворная! Как нежно змея ласкает жертву, больно жаля.
Бросается к избраннику:
- Супруг любимый! Страшен гнев отца, но надо мной, хранящей долг священный, его бессильна ярость. Уезжай! Я ж под обстрелом злобных глаз останусь и силу жизни буду черпать в том, что я тобой, сокровищем, владею, что свидимся мы вновь.
- Моя царица, - отвечает юноша, - любовь моя! О милая, не плачь, иначе повод я подам к упрекам в чувствительности большей, чем мужчине не пристало. Буду самым верным я из всех мужей, святую клятву давши. Филарио, друг моего отца, мне в Риме даст приют, хоть лишь по письмам мы с ним знакомы. Мне туда пиши, владычица моя; я стану жадно пить слова твои, хотя б из желчи те чернила были.
Королева снова появляется и, крикнув – «О, скорей расстаньтесь! Падает его неистовая злоба» – снова уходит, шепча: - Я приведу его сюда сама; поссорившись со мной, он щедро платит мне потом за примиренье.
- Когда бы всю жизнь прощались мы, - говорит молодой человек, - разлуки горечь все возрастала бы. Прощай!
- Нет, погоди немного, - удерживает девушка. – Ведь даже на прогулку уезжая, со мною дольше бы прощался ты. Смотри – вот перстень матери моей. Возьми его, любимый, и храни, пока другой жены не изберешь, когда меня не станет.
- Что? Другой? – кричит Постум, надевая кольцо. – О небеса, мне эту сохраните! Ее одну! Пусть смерть меня избавит от ласк другой жены. Останься здесь, пока я жив, прекрасная моя! Когда свою ничтожность дал в обмен я за любовь твою, неисчислимый убыток понесла ты, - так и ныне я выгадал, подарками меняясь. Возьми на память и носи вот эти вот любви оковы; их надеваю я на узницу прелестную (надевает ей браслет).
- О Боги! Когда ж
