приватной аудиенции, и при оной подать нашу грамоту, и изустно предлагать, что мы подлинно известились через посланных наших послов, что сын наш Алексей, не хотя быть послушен воли нашей и быть в кампании военной с нами в прошлом году, приехал в Вену, и там принят под протекцию цесарскую и отослан тайно ж в тирольский замок Эренберг, и там несколько месяцев задержан за крепким караулом. И хотя наш резидент от его цесарского Величества и чрез министров его домогался о пребывании его ведать и потом, и грамоту нашу самому ему подал, но на то никакого ответу не получил; но противно тому вместо удовольства на наше чрез ту грамоту прошение отослан сын наш из того замка наскоро и за крепким караулом в город Неаполь, и содержится там, в замке, же за караулом…»
* * *
- Легкое опьянение, действуя возбуждающе на мозги, вызывает вдохновение, - оправдывал частые пьянки Алексей, - а поэтому Вакху приписываю некоторые качества Аполлона, этого Бога вдохновения.
- Ты, мой батюшка, - умилялась Афросинья, – и Аполлон, и Вакх в одном лике.
- А ты моя Мельпомена, – отвечал царевич. – Она часто сопровождает Вакха на всех изображениях.
Он снова принялся читать. Чтение усыпляло бдительность подруги, которой все больше и больше не нравилось пьянство ее ненаглядного.
- «На праздниках в честь Вакха стали впервые разыгрываться пьесы; эти праздники устраивались во время виноградного сбора. Сборщики винограда, сидя на повозках и, окрасив себе лицо виноградным соком, произносили веселые и остроумные монологи и диалоги. Мало, помалу повозки заменились театральным зданием. А сборщики винограда – актерами».
- Так вот откуда театр возник! – удивилась Афросинья, а царевич продолжал читать, впрочем, заметив, как ему жестикулировал Ванюша, зовя в лабораторию.
- «Многочисленные маски, которые часто украшали древние надгробные памятники, были необходимыми принадлежностями мистерий в честь Вакха, как изобретателя трагедии и комедии. На саркофагах же они указывали на то, что жизнь человеческая, подобно театральным пьесам, есть смесь удовольствий и горести, и что каждый смертный является только исполнителем какой-нибудь роли».
- Может и про нас кто пьесу напишет, – мечтательно сказала Афросинюшка, и обняла за шею любимого.
- Напишут, напишут! – улыбнулся Алексей, отвлекшись от чтения. – Только вот какую – трагедь аль комедь?
- Много было у нас горести, но и удовольствий не мало, - покраснела Афросинья.
- «Душа, выпивая чашу, пьянеет, - подошел, декламируя ранее прочитанное, Ванюша, - она забывает свое высокое, божественное происхождение, желает только воплотиться в тело посредством рождения и идти по тому пути, который приведет ее к земному жилищу, но там, к счастью, находит она вторую чашу, чашу разума; выпив ее, душа может излечиваться или отрезвиться от первого опьянения, и к ней тогда возвращается воспоминание о ее божественном происхождении, а вместе с ним и желание возвратиться в небесную обитель».
- Какой умный брат у тебя! – захлопал в ладоши царевич, а Ванюша церемонно раскланялся точно актер. – Радуйся, душа моя, что, наконец, мы в прелестной Италии.
- Да, что же радоваться, - скуксилась Афросинья. – Свету белого не видим – все взаперти да взаперти.
- Ну, мы пойдем похимичем чуток, сказал царевич, уходя за Ванюшей в соседние покои. - Не горюй! Будет и про нас с тобой пьеса…
* * *
- Устройство фейерверочной лаборатории, - жаловался дворецкий коменданту, - хотя бы самых скромных размеров, в жилом помещении всегда опасно. Нередко повторялись и еще повторяются случаи, что даже у опытных лаборантов бывают взрывы и пожары, а тем более у новичков. Ни принц, ни его помощник не производят впечатления искусных ученых.
Комендант внимательно слушал, что-то записывая (надо своевременно предупредить секретаря Кейля о том, что творят подопечные).
- С огнем вообще шутки плохи, - продолжал охать и причитать дворецкий, - а с пиротехническими составами и того более. Недавно спалили штору на окне. Это, что же такое!
- Царская особа! – поднял палец вверх комендант. – Чего вы хотите? Придется терпеть.
- Браться за пиротехнические опыты и изделия, не имея подходящей лаборатории – страшный риск, и не одного только любителя, но и для всего дома, а иногда и для целого околотка.
- Вы думаете, они замок запалят? – поднял брови комендант и поправил парик.
- Плох тот хозяин, который допустит такому любителю…
- Вы свободны, идите!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Письма на родину. Гибель Ванюши. Селитра и вино. Зловредное семя. Слухи о возвращении.
В очередной раз секретарь Кейль пришел к царевичу, держа в руках бумагу и перо, со словами:
- Есть известия, что вы умерли. По другим известиям, вы пойманы, сосланы в Сибирь, поэтому дайте знать о себе в Россию. А не напишите, то мы не станем вас держать. Приступайте немедля!
Царевич подчинился. Сил размышлять не было, – выпитое накануне раскалывало голову, в которой звучало только одно: «Вина! Немедленно, хоть глоток!»
Берясь за перо, царевич высказал секретарю это свое желание. Кейль велел принести, и Алексей, глотнув и почувствовав себя чуть легче, обмакнул перо. Австрияк стоял над душой и подсказывал нужные слова. Сначала буквы не слушались и были как пьяные, подстать писавшему, но после следующих бокалов утихли, выровнялись (утихла и дрожь в руках) и выстроились в стройные ряды, перемежающиеся, вместо запятых, о которых писавший забывал, досадными кляксами. Вот, что выходило из-под пера:
«Думаю, вас и всех удивил мой безвестный отъезд, к которому меня принудило великое озлобление и непорядок, особенно, когда в начале прошлого года едва меня не постригли в монахи. Но Бог дал случай мне уехать, и теперь нахожусь под охраною некоторого великого государя, который обещал меня не оставить, и в нужный час помочь, пока Господь не повелит возвратиться, при котором случае прошу: не забудьте меня. Если услышите от людей, желающих изгладить обо мне память, что меня в живых нет или случилось со мною какое-нибудь несчастье, то не извольте верить».
Настырный Кейль не успокоился одним письмом, а настоял (а то запрещу вино и химикаты для опытов!), чтобы Алексей сделал еще две копии. Письма предназначались в Сенат и двоим архиереям, Ростовскому и Крутицкому.
Царевич в изнеможении откинулся в кресле (Фу, устал как черт!) – пот градом катился по лбу. Каждый раз после очередной попойки чувствовал наутро невероятную слабость. Кейль, довольный, запечатывал сургучом послания.
- Герр секретарь, у меня кончилась селитра, - сообщил царевич, приступая ко второму графину.
- У нас тоже больше нет, ваше высочество, - развел руками австрияк.
- Как же быть, ведь я исполнил вашу просьбу и написал три письма?
- Будем искать, не волнуйтесь, - заверил секретарь, прощаясь.
* * *
Несчастье подкралось внезапно. С утра, как обычно, опохмелившись красным, Алексей и Ванюша приступили к опытам. Все шло ничего: и дым, и шипенье, и треск. Готовили состав для бенгальского огня. Ассистент колодовал над столом, а царевич за чем-то вышел. Тут-то и раздался оглушительный взрыв. Царевич вбежал в комнату и увидел печальную картину: Ванюша лежал на полу и истекал кровью – ступку, которую бедняга держал над огнем, разнесло вдребезги, а ее осколки как гранаты впились в несчастного лаборанта.
На шум прибежала Афросинюшка и прислуга. Все столпились над раненым, который корчился от боли. Афросинья залилась горючими слезами и рвала на себе волосы: «Ванюша, милок! Что с тобой?» Она недавно сообщила Алексею, что беременна, – они вместе тихо ликовали. И вот такое потрясение!
Прибежали все, кто был в замке, включая и самого коменданта. Послали за врачом.
- Я же говорил, что до добра не доведет, - причитал дворецкий. – Я же предупреждал.
Бедный Ванюша скончался четыре часа спустя.
Схоронили его на маленьком кладбище под стенами замка. Греческий священник, ранее выписанный царевичем, исполнил все как надо.
- Эх, братец, нашел ты пристанище на чужбине, - причитала сестра.
Алексей, как мог, успокаивал ее – ну, не везти же его в Россию, тогда и самому надо в их руки отдаться. Сестра горестно переживала кончину брата, и у нее случился выкидыш. В черную полосу вступили молодые, отчего Алексей еще больше запил, но уже в одиночестве. Мыслей же о своей пиротехнике не оставил. Да и все остальные, погоревали, погоревали да и забыли. Временный запрет на царевичевы опыты был снят. Алексей приставал к Кейлю со своей селитрой – достань, хоть из-под земли, а то напишу отцу, что кесарь замышляет против него поход, пугал он австрияка. И тот предпринял свои меры…
* * *
Двухпудовый бочонок был доставлен прямо с Астраханских селитренных заводов. Секретарь Кейль, недавно заведший дружбу с тайными посланниками Петра, за особую мзду, конечно, сообщил им о желании царевича. Это была неожиданная возможность, приблизится к беглецу. Толстой и Румянцев стали вхожи в покои царевича – австрияк вел двойную игру. И Селитра и вино возымели действие – не мытьем, так катаньем.
В задушевных пьяных беседах Алексей повинился посланникам, что тоскует по Родине и сильно не прав пред государем-батюшкой. Они тут и вручили ему тайное послание от отца. Царевич развернул, прочел и залился горючими слезами – простить обещает непутевого.
- Ну, да и ехать домой надо, ваше высочество, пока государь не передумал, - ворковал Толстой, все подливая вина. – Пошалили малость, и будя! А то кака вдруг война с кесарем, так вы тогда окажитесь меж двух огней. А коль в стане их будете, то и к военным преступникам примкнете, а противу оных один сказ – казнь!
Царевич перепугался пуще прежнего, и твердил: - А как же селитра, вами доставленная? Им оставить? Пропадет… жаль!
- Да устройте фейерверк прощальный, - посоветовал тоже разгоряченный вином Румянцев. – У нас, ее завались! Государь все новые и новые заводы открывает.
- Дело говорит капитан, - поддержал Толстой. – Только вот грамотку родителю надо отписать в ответ на ихнее письмо.
- О чем писать-то? – совсем растерялся заливающийся слезами Алексей.
- А мы вам поможем, – пододвинул Толстой перо и бумагу. Царевич повиновался. Афросинюшки рядом не было, – хворала после всего перенесенного. Но вряд ли она уже могла что-то предотвратить. Колесо судьбы завертелось в обратном направлении.
- «Всемилостивейший государь-батюшка, - диктовал Толстой.
-«… письмо твое, государь милостивейший, чрез господ Толстого и Румянцева получил, - скреб пером царевич, увлажняя бумагу слезами, - из которого, также изустно мне от них милостивое от тебя, государя, мне всякие милости, недостойному, в сем моем своевольном отъезде, будет я возвращуся, прошение…»
Толстой и от себя написал царю: «Благоволим, всемилостивейшего государь, о возвращении к Вам сына вашего содержать несколько времени секретно, для того: когда это разгласится, то опасно, чтобы кто-нибудь, кому это противно, не написал к нему какого соблазна, отчего может, устрашась, переменить свое намерение».
Но царевич прямо не поехал из Неаполя в Петербург. Он потребовал, чтобы ему прежде позволили съездить в Бари, поклониться мощам Святого Николая. Сопровождающие согласились, но с условием, что будут следовать неотступно. Возвратясь оттуда в
